Профессор и Акула

Вкус у Инги Анатольевны оказался профессорский. Глаза её лукаво блестели, когда она протягивала Акуле толстенную книгу с золочёным обрезом: Соловьёв Серей Михайлович «История России с древнейших времён», том первый. Акула отчётливо скрипнул зубами, открыв книгу, но мужественно преодолел предисловие и принялся читать дальше. Втянулся он на Рюрике. Книженция весила как пудовая гиря, словеса в ней — тоже, но Акула всегда был охоч до учёного лексикона и сам не заметил, как на исходе второго дня такого воодушевляющего времяпрепровождения строй его собственных мыслей начал до боли походить на строй мыслей господина Соловьёва. Типа: «Как скоро племена начали владеть сами собою, то не стало у них правды, то есть беспристрастного решения споров, не было у них устава, который бы все согласились исполнять, не было власти, которая бы принудила ослушников к исполнению принятого устава…» — Беспредел у них там, короче, творился, — с удовольствием поддел он Ингу Анатольевну, которая время от времени заглядывала в комнату, интересуясь физическим и душевным состоянием своего пациента. — Прямо как у нас сейчас. — Существует расхожее мнение, что история развивается по спирали, — пожала та худыми плечами. — То есть повторяется раз за разом на более высоком уровне. Это всего-навсего «людская молвь», но некое зерно истины в ней присутствует. Погодите, вы ещё до Смутного времени не дошли. — Я и не успею дойти, — с искренним сожалением вздохнул Акула, опустив монументальный том себе на живот. — Я уже почти оклемался. Мне опасно здесь оставаться… опасно для вас. Вызвоню своих ребят и того… ретируюсь. Это тоже было «соловьёвское» словечко. Он расстроился, подумав об этом. Чёрт, он и правда не успеет дочитать все эти книги. Господин Соловьёв понаписал ого-го сколько — двадцать девять томов. До Нового года можно было читать. И он бы с удовольствием! Акуле вообще всё нравилось в этом доме. Тихо тут было, спокойно, цветы в горшках расставлены по всем подоконникам, куры кудахтали под окном, а сонный толстый кот Федот валялся на полу в полосах солнечного света. Акула давно так не жил, с самого детства, закончившегося уходом из тёткиного дома в армию. Тётка Лида вскоре после этого умерла, и Акула больше в Камышлов не возвращался. Инга Анатольевна посмотрела на него и сухо проронила: — Конечно. У вас же дела, я понимаю. Вы… читайте, сколько успеете. — Какие там дела, — буркнул Акула, ещё больше расстроившись. Что ж такое, эта женщина и её Соловьёв заставляли его ломать голову над тем, правильно ли он живёт вообще. Они-то жили совсем по-другому! — Моя персона для вас опасна, говорю же… и потом, я не могу сидеть у вас на шее. Я вам уже задолжал. Я всё верну, как только… — Не валяйте дурака, Никита! — вспыхнула вдруг Инга Анатольевна и резко встала с табурета, на который присела. На её бледных щеках проступили алые пятна, и даже лоб покраснел. — Вы мне ничего не должны, вы у меня в гостях, и я не желаю больше ничего об этом слышать. — Хорошо, не услышите, — пошёл на попятный Акула, донельзя удивлённый этой внезапной вспышкой. — Только не обижайтесь. — Я не обижаюсь, с чего бы! — отрезала Инга Анатольевна и заторопилась к двери, хромая сильнее обычного. Но она расстроилась, конечно же, Акула это чувствовал. И тратилась она на него изрядно, при её-то мизерной зарплате и приработках. Чёрт, она купила для него бинты, лекарства и даже смену белья! Поэтому, как бы она ни ерепенилась, он твёрдо решил возместить ей ущерб. Сунуть в почтовый ящик конверт с баблом, например. Или сберкнижку завести на её имя. У Инги Анатольевны, судя по всему, никогда не жил годный мужик, занимавшийся домом по-хозяйски. Ведь она была калекой, если на то пошло, как тут хозяйственных мужиков ловить и где, не в своём же университете! Да и не из тех она была, кто ловит кого ни попадя, Акула сразу это понял. Он бы с огромным удовольствием взялся за обустройство этого крохотного домика, похожего на домик бабушки Красной Шапочки: тут и крыша наверняка текла, и скрипучие половицы просто вопили о необходимости их перебрать… словом, руки у Акулы чесались, но как он мог заниматься такими домработами, не спалившись перед соседями?! Никак. Так что он тихо лежал, смаковал Соловьёва, постепенно дойдя до Ивана Калиты — хитрющий был князь! — и наслаждался каждой минутой такого безмятежного бытия. Но Калита Калитой, а пора было и честь знать. Закончились выходные, Инга Анатольевна ушла на работу. Акула допрыгал до её телефона, чтобы послать сообщение на пейджер своему другану и правой руке Борюсику. Сообщение было кратким: «Перезвони мне» и номер телефона, аккуратно записанный на бумажке, приклеенной к аппарату. — Твою мать! — радостно заорал Борюсик, дозвонившись, и Акула поморщился, отводя трубку от уха. За шесть дней, проведённых в этом доме, он напрочь отвык от таких-то матерей. — Ты живой! — Куда я денусь, — проворчал Акула. — Всё в ажуре? — В полном, босс, а теперь — так ваще! — горячо заверил Борюсик. — Ох, и погуляем теперь! Ты где? — В Караганде, — исчерпывающе отозвался Акула, и друган снова счастливо заржал. — Завтра утром, часиков в семь, подруливайте к винно-водочному на Савеловской. Я там внутри буду ждать, он круглосуточный. Савеловская находилась через две улицы от профессорского дома. Палить Ингу Анатольевну перед кем бы то ни было Акула не собирался. — На «мерине» не приезжайте, «пятёрку» у Димона возьми, — устало закончил он. — Всё ясно? — Ясно, как день, босс! — жизнерадостно возопил Борбсик. — В семь, Савеловская, вино-водка, как штык, бля буду! Ох и погудим теперь! — Гудок не порви, — буркнул Акула и с досадой хрястнул трубкой по рычагу. Чёрт, чёрт, чёрт… Инга Анатольевна вернулась сравнительно рано, ещё темнеть не начало, и принесла большой пакет с продуктами, при виде которого Акулу даже передёрнуло — попробуй прокормить такого бугаину! Нет, всё правильно он сделал, пора было валить отсюда к таким же бугаям, позабыв про Ивана Калиту и всё такое прочее. — Меня заберут завтра в семь утра от винно-водочного на Савеловской, — сумрачно объявил он, сидя на койке в простыне, как какой-то римский патриций или привидение, дикое и вовсе не симпатичное. — Я дозвонился до своего клана «Сопрано». До своего роду-племени. До своей бригадки, короче. Пора и честь знать. Каникулы кончились. Он подумал, что в самом деле чувствовал себя здесь, как в детстве на каникулах, когда можно было валяться с книжкой, сколько захочется, и каждое утро ждать только хорошего. Инга Анатольевна сразу как-то поникла. Улыбка пропала с её бледного лица. — Да, конечно. Если вам нужно. Если вы считаете, что уже полностью поправились. — Поправился на все сто. На всю грёбаную катушку, — проскрипел Акула и с вызовом покосился на неё, кутаясь в простыню. Да-да-да, ему пора было возвращаться к своим бугаям, к привычному лексикону и в привычную жизнь-жестянку, ну её в болото. Акуле охота было летать! Он стиснул челюсти так, что их заломило. — Не стоит демонстрировать мне, Никита, что вы браток и авторитет, — бесстрастно сказала Инга Анатольевна. — Я это и так знаю. А, чёрт! — Извините, — пробормотал Акула, чувствуя, что уши у него загорелись, как красные лампочки на ёлке. Это у него-то! Нет, валить, валить отсюда, и побыстрее. Винно-водочный на Савеловской, семь утра, Борюсик, кабак, тёлки. И всё! Заснуть в эту ночь — в последнюю ночь под крышей профессорского дома — Акуле никак не удавалось. Он крутился, вертелся, снова и снова зажигал и гасил настольную пампу, дочитал про Калиту и перешёл к Симеону Гордому, Ивану Второму и его сыну, малолетнему княжичу Димитрию, которому вскоре предстояло стать Дмитрием Донским и наголову разгромить татар на Куликовом поле. Акула вдруг остро пожалел, что не родился в то время. Скакал бы себе на богатырском коне, махал палицей и горя не знал. Самое то для него. А Инга Анатольевна была бы какой-нибудь монашкой. Светлой голубицей. Аки горлицей. Спасала бы его на Куликовом поле. Обмывала бы кровавые раны на жестоком его теле. Под его дверью вспыхнула полоска света из кухни. Инга Анатольевна тоже не спала, тихонько брякала там чашками: видно, решила заварить себе чаю. Акула подумал, подумал, потом решительно встал с кровати, по привычке придерживая ладонью пострадавший бок и заматываясь в куцую простыню. Профессорша вроде как не удивилась его патрицианскому явлению среди ночи. Поставила на стол ещё одну чашку, банку с вишнёвым вареньем и два блюдечка. И печенье «Крокет». Акуле кусок в горло не лез, но он мужественно жевал, не отрывая взгляда от своей исходящей паром чашки. Вкусно пахло мятой, которую Инга Анатольевна добавляла в заварку. — Хорошо, что вы вышли, Никита. Я уже собиралась к вам зайти, чтобы сказать кое-что, — внезапно объявила она, и Акула удивлённо вскинул глаза. Профессорша была одета, как обычно, несмотря на ночь. То есть в шёлковую белую блузку и длинную чёрную юбку до пола. Акула уже понял, что такие монашеские одеяния она носила для того, чтобы скрыть уродливую ортопедическую обувь, которая, впрочем, мало помогала ей от хромоты. Сам Акула, что он ни надень, хоть смокинг, чувствовал себя при ней лопух лопухом. Его испачканную и порванную в лазаревском подвале одежду Инга Анатольевна добросовестно отстирала и заштопала: и штаны, и рубашку, так что к завтрашнему возвращению в строй он был экипирован полностью. Пушки вот только не хватало, её тиснули лазаревские братки. — Кое-что — это что? — с некоторым удивлением уточнил Акула, глядя на профессоршу во все глаза. Скулы у неё сильно порозовели. Она аккуратно поставила чашку на стол и негромко, но чётко произнесла: — Так получилось, Никита, что после смерти родителей я много лет живу одна. С моим физическим недостатком мне сложно найти себе… партнёра, да я и не искала, честно говоря. Как-то не к лицу, — она чуть усмехнулась уголком губ. — А теперь уже и не по летам. Согласно Евангелию, надо просить, чтобы было дано. Я никогда не просила… а теперь в сухом остатке мне тридцать девять лет, и я понятия не имею, что такое акт любви. Физической любви. Я прошу вас… мне кажется, что вы поймёте… в общем… — она глубоко вздохнула и поправила очки, — мне бы хотелось, чтобы вы познакомили меня с этой стороной жизни. Сегодня ночью. Сейчас. Если я вам, конечно, не слишком противна. Её светлые глаза за стёклами очков казались огромными и беззащитными. — Почему я? — как идиот, спросил Акула. У него даже в ушах зазвенело от услышанного. Он сидел на краю стула и пялился на Ингу Анатольевну. Просто глаз не мог оторвать. — Потому что я уверена — вы меня поймёте, как я уже сказала. И ещё потому, что вы мне симпатичны, — ответила она просто. — Я?! — ахнул Акула. Он? Неуклюжий бугаина с ручищами, как у молотобойца, заросший щетиной, с перебитым носом? Симпатичен?! Инга Анатольевна решительно кивнула: — Да. Вы. Я понимаю — мало того, что я калека, так ещё и отвратительно стара для вас. Сколько вам лет? — Двадцать пять, — обалдело пробормотал Акула. — И вы совсем не… — Перестаньте, прошу вас, Никита, — всё так же ровно проговорила она. — К чему из вежливости отрицать очевидное? Теперь её впалые щёки побледнели, и она сжала тонкими пальцами камею — или как там называлась эта штука с женским профилем — под воротничком белоснежной блузки. Акуле вдруг пришло в голову, что лицо у неё — точно такое же, как на этой камее. Тонкое, нежное. — Никакой я не вежливый, — брякнул он хрипло, — я грубый. Кабан Пятак. А вы красивая. Просто я вас боюсь, вот и всё. Теперь настала её очередь ахнуть и захлопать ресницами. — Меня?! — Вас, вас, — мрачно подтвердил Акула, затолкав руки между колен и понурившись, как школьник. — Потому что я — тупой браток, быдло, а вы… Он даже крякнул. Инга Анатольевна нахмурилась и опустила голову, а потом порывисто встала. — Предлагаю нам обоим не заниматься тут самоуничижением. Давайте уже решимся и сделаем… что-то более полезное. Она сглотнула, храбро глядя сквозь очки на медленно воздвигшегося во весь рост Акулу. Он чувствовал себя рядом с нею просто какой-то башней. Танком «Клим Ворошилов». Броненосцем «Потёмкин». — Пойдёмте, — прошептала она, облизнув губы, и неловко пошла впереди него в свою комнату, не оглядываясь и сильно хромая. Акула подумал — не оскорбит ли он её, если догонит и подхватит на руки? Наверное, оскорбит. Но ему очень этого хотелось. Её спальня, в которую он никогда раньше не заходил, была довольно просторной. Но там все стены занимали книги. Книги — от пола до потолка, все четыре стены и даже простенок над дверным проёмом. Это было всё равно что жить в библиотеке! Ещё тут стоял широкий диван. — Это бывшая комната моих родителей, — тихо сказала Инга Анатольевна, обернувшись. — А та, где вы… моя. Я постелю? И потушу свет? Акула молча кивнул. Он совершенно не знал, куда девать руки, ноги… и вообще, в дурацкой простыне чувствовал себя не римским патрицием и даже не привидением с мотором, а просто болваном. Инга Анатольевна, спеша и путаясь в углах, расстелила на диване свежее постельное бельё и бросила подушки. Потом так же торопливо потушила лампу. Теперь комнату освещала только луна, заглядывавшая сквозь занавески. Инга Анатольевна в этом свете казалась неясной тенью, едва заметной, затаившей дыхание, как заяц перед охотником. Сам Акула чувствовал себя не охотником, а точно таким же зайцем, но он понимал, что должен быть ведущим. — Инга… — проговорил он, впервые назвав её так. — Снимите… сними очки. И всё вообще сними. Пожалуйста. Он увидел, как она пошевелилась в плотном полумраке, послушно сняв очки, которые тихо брякнули о тумбочку у дивана. Зашуршала ткань. Акула терпеливо ждал, сам затаив дыхание, пока её тонкое тело смутно не забелело в темноте, пока она не уронила руки, глядя на него потерянно и доверчиво — так, что у него запершило в горле. Незаметно для себя он подошел к ней вплотную, и она запрокинула голову, уставившись ему в лицо. И прерывисто вздохнула. — Ни презервативов же, ничего? — глухо спросил он, сцепив за спиной руки — свои большие волосатые ручищи. Секс-символ несчастный, мужчина по вызову! Она заметно вздрогнула: — О… я не подумала. Я никогда не покупала… такие вещи… но ведь я, наверное, уже не забеременею, мне тридцать девять… — бессвязно залепетала она, залепетала вовсе не похоже на свою обычно чёткую и ровную речь. — Какая я дура… Она, кажется, готова была расплакаться. Акула наконец расцепил пальцы, протянул руку и погладил её по горячей щеке. — Я ничем таким не болею, честно, — прошептал он. — Я здоровый вообще. Как бык. Честное слово. Простыня наконец сползла на пол. У Инги были острые лопатки и ключицы, хрупкие позвонки, а волосы, когда Акула наконец распустил её всегдашний пучок, оказались густыми и прохладными на ощупь, рассыпавшись по её тонким плечам. Её пальцы нерешительно легли ему на грудь, коснулись образка с Николой-Чудотворцем. — Я могу вас вообще трогать? — спросила она дрожащим полушёпотом. — То есть… тебя. Мне всё время хотелось тебя трогать. Я, наверное, развратная, да? Развратная старая дева. Какой ужас. Она изучающе водила ладонями по его плечам, по предплечьям до локтей, сперва робко, а потом всё смелее и смелее. Акула сотню раз бывал в куда более опытных женских руках. Шалавы и в несколько пар рук его оглаживали, но никогда он не трясся так — словно хренов осиновый лист весом под центнер. — Я вам… тебе… нравлюсь хоть немножечко? — снова прошептала Инга, и Акула всей свой голой, покрывшейся мурашками кожей, вывернутыми наизнанку нервами ощутил её тоскливое отчаяние, её возбуждение, испуг… и то, как унизительно всё это было для неё. Чёрт, он ещё никогда так отчётливо не чувствовал другого человека! Словно он сам стал ею. Ингой. Он сглотнул, пошевелил пересохшими губами и поймал её хрупкую руку. Поймал и потянул вниз, по своему вздрагивающему животу — туда, где палаткой вздыбились его трусы. Он посмотрел на Ингу почти жалобно. И пробормотал — совершенно по тому же невесть откуда взявшемуся наитию: — Примете у меня экзамен, профессор? Я опоздал, простите, но, может быть, ещё всё-таки не совсем поздно? Инга вздрогнула, и Акула с радостью услышал её неуверенный короткий смешок. — Я не профессор… и вы опоздали на много, много лет... но экзамен я у вас приму. Её ладонь замерла как раз над резинкой его трусов, а потом, решившись наконец, занырнула под неё, и прохладные пальцы неумело, но крепко сомкнулись вокруг самого для Акулы дорогого. Ему показалось, что комната вокруг осветилась, такие яркие искры брызнули у него из глаз. — Экзамен для меня — всегда праздник, профессор, — простонал он сквозь стиснутые зубы и покорно отдал самое дорогое ей на забаву, заранее поставив на нём крест. Но Ингины пальцы оказались поразительно чуткими. — Культ Приапа, — задумчиво произнесла она, не разжимая их и озорно глядя на ошалевшего Акулу снизу вверх. — Приап — это бог плодородия в античной мифологии, он изображался… — Со своим плодородием наперевес, — прорычал Акула, попятился и грохнулся на затрещавший диван, путаясь в чёртовых трусах и увлекая её за собой. — Простите, профессор, но я завалю экзамен, если вы не прекратите болтать! — Я… не… не профессор, — пролепетала Инга сквозь смех, и тогда он заткнул её влажный, нежный, сладкий рот собственными губами. Она была хрупкой, но где надо — кругленькой. Гладкой. А внутри — тесной и скользкой. Она дурманяще пахла сиренью и вскрикивала под его руками и губами так самозабвенно, что он едва удерживал на месте свою сорванную крышу. Он знал, что обязан полностью себя контролировать, чтобы не повредить ей. Ведь у неё болела нога, а он, питекантроп с приапом наперевес, никак не мог сообразить, как же поудобнее уложить её и самому улечься. И наконец усадил сверху себе на бёдра. Инга упёрлась узкими ладонями в его покрытые испариной плечи, пряди густых волос упали ей на лицо. Она не закричала, только выдохнула со стоном, протяжно и сладко, и храбро подалась навстречу его напору. Акула тоже зажмурился. Он был бы рад хоть вечность любоваться тем, как она раскачивается на нём, подымаясь и опускаясь, как рассыпаются по плечам и груди её пышные волосы, как она то растягивает губы в блаженной улыбке, то снова прикусывает их, глотая стоны. Но веки у него сами истомно закрывались. — Ой, — удивлённо сказала вдруг Инга, не переставая двигаться на нём. — Как это… странно… Ой… Ой! Глаза её расширились ещё больше и стали просто в пол-лица. Как блюдца. Торжествующе рассмеявшись, Акула крепко обхватил её прохладные бёдра обеими ладонями и сам улетел вслед за нею. Вокруг них сейчас могло происходить что угодно — извержение вулкана, вторжение инопланетян или, что было бы куда реальнее, бойцов Лазаря. Но у Акулы бы хватило сил только заслонить Ингу собой. Он лежал на боку, судорожно стискивая в объятиях её тонкое тело, и дышал ей в волосы. Дышал ею. — Я справился, профессор? — хрипло спросил он наконец. — Если бы у вас была зачётка, — прошептала она ему в грудь, обжигая дыханием, — я поставила бы вам «отлично». И тихо рассмеялась. Потом наступил рассвет, и Акула поднялся с измятой, разворошённой постели, ища свои трусы под её взглядом, пристальным и ясным. За окном радостно заорал петух. Акула не знал, как теперь будет жить без этого домика с его книгами во все стены и восторженным криком дурака-петуха под окном. Без этой женщины, которая смотрела на него счастливыми и тревожными глазами. «Спокойно!» — свирепо приказал себе Акула и босиком пошлёпал в крохотную ванную за перегородкой, а потом в свою комнатушку, чтобы одеться. И когда он натянул починенные и отстиранные Ингой носки, штаны и рубаху и вышел в кухню, Инга уже была там — свежая, разрумянившаяся, и жарила гренки на допотопной чугунной сковороде. Акула поглядел на неё, тяжело плюхнулся на табурет и отправил в рот гренку. — Ты сейчас прикинешься бухариком? — деловито спросила Инга, поворачиваясь к нему от плиты. — Ну там, возле винно-водочного, когда будешь дожидаться своих? Он кивнул, прожевал гренку и укорил с вымученной ухмылкой: — Слова-то какие — буха-арик… не к лицу профессору… Нет. Не подходи, — он поспешно выставил перед собой ладонь и сам вскочил на ноги, отстраняясь, лишь бы не коснуться её. — Не трогай меня, а то я не уйду никуда. А мне надо… надо идти. Кто ты, а кто я? — он покривился, как от боли. — Акула! Теперь она побледнела. — Ты порешь ерунду, — отчётливо проговорила она, машинально вытирая руки об фартук. — Не надо мне демонстрировать, как глубока разделяющая нас социальная пропасть… а то я сейчас, как в мыльных сериалах, заявлю тебе, что, если у меня всё-таки появится ребёнок, я сохраню его любой ценой. Вот. — С ума сошла, — одними губами произнёс Акула, и она лихо тряхнула головой: — Может, и сошла. Ну и что? Ты куда-то торопился, так иди же. Теперь её голос вновь стал очень ровным, а глаза — спокойными. Давясь самой отчаянной матерщиной, Акула попятился и с грохотом вывалился на крыльцо. Чёртов петух с заполошным кудахтаньем сунулся ему под ноги, словно хотел остановить, и Акула едва не отвесил ему пинка. Нет, ну надо же, удумала, ребёнка она оставит! Самой жрать нечего, а туда же! На кой ляд ей этот ребёнок, ну на кой?! Перепихнулись, и ладно! Так нет же! Всё-таки все бабы дуры, даже профессорши! Господи Боже! Он сжал в ладони болтавшийся на шее образок с Николой-Чудотворцем. Надо было оставить образок Инге, чтобы та отдала его их будущему сыну — всё, как в мыльных сериалах показывают! А самому ему надо было захватить с собой на память «Историю России с древнейших времён» господина Соловьёва! Все двадцать девять томов! Ураганом промчавшись по двору, у самой калитки Акула не выдержал и всё-таки обернулся. Инга стояла на крыльце и смотрела ему вслед. И Акуле вдруг показалось, что у неё на руках уже подпрыгивает младенец — крепкий бутуз со светлым хохолком, похожий на его первые детские фотографии в тёткином альбоме. Подпрыгивает, что-то лопочет, пускает слюни и дёргает Ингу за лямку сарафана. Какой сарафан?! На Инге был халат! Акула моргнул и снова увидел Ингу в сарафане и весёлого бутуза. Стиснув зубы, он толкнул калитку.