Дежа вю

После нескольких недель напряженной учебы и работы Тецуро чувствует себя вполне заслужившим не просто поход в клуб, а отрыв по полной, до самого утра. — Имей в виду, — честно предупреждает он, — я сегодня намерен напиться. — Имей в виду, — в тон ему отвечает Цукишима, — я тебя в общагу не понесу. Тецуро смеется. — Если все пойдет по плану, домой меня нести и не придется — я планирую остаться в городе у какой-нибудь хорошенькой итальянки. Цукишима равнодушно пожимает плечами. — Удачи. — А ты, Цукки? Ты ведь не собираешься провести в одиночестве все два года здесь? Клин клином, думает Тецуро. Цукишима — большой мальчик и сам прекрасно знает, кто ему нужен. То, что Тецуро чувствует себя мудаком, наблюдая интерес к нему других парней, не значит, что он должен и вести себя как мудак. Цукишима меряет его странным взглядом и криво ухмыляется. — Не собираюсь. — Вот и отлично. Давай оторвемся по полной! Выбирая клуб, Тецуро знал, что делал: в Otel просто невозможно остаться трезвым и в одиночестве. Здесь коктейли льются рекой, хотя местные и ворчат, что воды в них больше, чем алкоголя, зато можно до утра не уходить с танцпола; здесь прямо посреди ночи вихрем на подиум врывается не меньше тридцати моделей — гибких, легких, как ангелы, длинноногих, в полупрозрачных туниках и коротких платьицах, и они толпой менад немедленно вливаются в ритм музыки, а танец вплетается в их тела и волосы, струящиеся по плечам разноцветными каскадами; здесь праздник каждый день, и после окончания развлекательной программы каждый сам себе шоумен, и к часу ночи Тецуро все-таки теряет из виду Цукишиму и теряет ощущение реальности, глядя, как дрожат, бьются, пульсируют, вскидываются в забытьи и экстазе стройные тела. И кажется, где-то среди этих пронизанных стробоскопом и фьюжном тел он видел знакомую высокую фигуру с очками на носу, и фигура эта тоже — вот неожиданность! — двигалась и перетекала в общем ритме. Но у Тецуро на коленях сидит красотка в таком платье, что в разрезе то и дело мелькает плотная обнаженная грудь, которая, наверное, идеально ложится в ладонь, и он быстро забывает, что пришел в клуб не один. В следующий раз он вспоминает о Цукишиме, только наткнувшись прямо на него в одном из коридоров, куда его увлекает новая знакомая, имени которой он, увы, никак не может вспомнить, поэтому называет просто micio. Цукишима стоит, опершись одной рукой о стену, рядом с таким же высоченным блондином, и со спины Тецуро мог бы принять его за Хайбу Льва, которого здесь нет и быть не может. Пальцы блондина утопают в пшеничных волосах Цукишимы — оттягивают, перебирают, массируют подушечками кожу головы — веки полуопущены, и Тецуро знает, что сейчас будет, и знает, что ему снова станет тошно, но все равно стоит и смотрит, не замечая, как его «кошечка» тянет его дальше. Цукишима поддается ласке, чуть склоняет голову набок и на пробу касается красиво очерченных губ своего приятеля. Тот подается навстречу всем телом, так что Цукишиме поневоле приходится придержать его за талию. Его руки обнимают узкую мужскую спину, гладят, скользят, спускаются ниже, и Тецуро закрывает глаза, проваливаясь в водоворот непотребных образов, где смуглые руки освобождают Цукишиму от одежды, комкают белую кожу, трогают рельеф живота, опускаются на бедра, мнут крепкие ягодицы, где губы скользят по его шее и подбородку, а язык щекочет ключицы и соски… — Кей… — слышит Тецуро даже сквозь громкую музыку вкрадчивый голос, с чужеродной артикуляцией выговаривающий имя, и его пронзает мурашками. — Цукки! — почти вскрикивает он, распахивая глаза. — Прости, кошечка, — обращается к подруге, — у меня одно дело к этому вот, — он закидывает высвободившуюся руку Цукишиме на плечи, не совсем понимая, то ли и правда настолько пьян, то ли ему просто удобно сейчас так вести себя. — Встретимся у бара, — добавляет он и больше не смотрит в ее сторону. — Ну что, развлекаешься? Лицо Цукишимы — совсем рядом, так близко, что Тецуро приходится приложить усилие, чтобы сфокусировать на нем взгляд, — тот поджимает еще влажные после поцелуя губы и хмурит тонкие светлые брови. На висках и над крыльями носа от клубной духоты поблескивают крошечные бисеринки пота. — Извините, Тецуро-сан? — ровно спрашивает он, и Тецуро знает, что он пытается скрыть растерянность и напряжение, но продолжает: — Тоже нашел себе подружку? Молодец! — окидывает взглядом недоуменно взирающего на них приятеля Цукишимы и широко — как ему кажется — приветливо улыбается. Только Тецуро прекрасно знает, как может выглядеть эта его приветливость. Цукишима замирает под рукой, на щеках вспыхивают алые пятна. Невежливо говорить в присутствии третьего на неизвестном ему языке, Тецуро это прекрасно знает. Говорить о человеке в третьем лице, зная, что тебя не поймут, непозволительная грубость, Тецуро это тоже знает. Но не знает, зачем это делает. — Извини, — переходит Цукишима на итальянский, обращаясь к блондину. — Нам надо поговорить. Я скоро вернусь, — интонации он подбирает аккуратно, будто платок в карман — в тон галстуку и носкам, лицо совершенно ничего не выражает, и Тецуро думает, что понял из этой вежливой абракадабры итальянец, привыкший к гораздо более экспрессивной манере и мимике. Весьма вероятно, решит, что Цукишима его сейчас просто отшил. Тецуро не против такого исхода, хотя по-прежнему не понимает, зачем ему это. Выйдя наружу, Цукишима оборачивается и застывает, вскинув подбородок и глядя на Тецуро немного сверху вниз. — Мне кажется, вы что-то хотели мне сказать, Куроо-сан. Подчеркнуто-вежливое обращение режет слух, и Тецуро кривится. — Не надо, Цукки, — тихо говорит он. Здесь, за пределами клуба и отсутствием источника раздражения, Тецуро начинает понимать, что вел себя как козел. Цукишима не заслуживает такого отношения, они же друзья в конце концов. Да и никто не заслуживает. — Черт, прости, я кажется… — Вас не устраивает, что мне нравятся мужчины? Тецуро ошарашенно вскидывает глаза — Цукишиму надо было здорово достать, чтобы заставить говорить вот так прямо. Он изо всех сил пытается вспомнить, не позволял ли себе раньше вести себя так по-идиотски, но не может. В памяти снова всплывают смуглые мужские руки на белой спине, зубы, прихватывающие кожу на шее. — Нет. Нет, — поспешно качает головой Тецуро. — Все в порядке. Да мне пофигу, просто хлебнул лишнего. Извини, я был груб? — и он старательно изображает пьяную, виноватую улыбку и ерошит ладонью волосы. Цукишима молчит, и когда Тецуро снова поднимает на него глаза, выражение лица у него… расстроенное. Ни досады, ни язвительности, ни презрения. Он разочарован. — Извини, — повторяет Тецуро. — Не знаю, что на меня нашло. Тяжелая была неделя. Он стоит, опустив голову, потому что давно не чувствовал себя настолько отвратительно. Влажная осенняя прохлада постепенно проникает под одежду, остужает разгоряченную духотой и танцами кожу, заставляя зябко передергивать плечами. — Вас проводить? — спрашивает Цукишима. Тецуро так старательно изображал перебравшего, что Цукишима, кажется, теперь переживает за него. — Не, — мотает он головой и засовывает руки в карманы. — Иди, тебя ждут… наверное. Я проветрюсь немного. Позвоню тебе завтра. — И добавляет, доставая сигареты, чтобы не смотреть Цукишиме в лицо: — Приятного вечера. Через минуту явное ощущение присутствия за спиной — если не считать дюжины других клабберов, вышедших на перекур, — пропадает, и Тецуро, затягиваясь, длинно выдыхает. Казалось бы, гнетущее ощущение внутри тоже должно рассеяться, но налетающий временами с реки ветер выкуривает сигарету быстрее его самого. Назавтра он не звонит Цукишиме. И это даже не совсем намеренно — просто он просыпается за двадцать минут до начала занятий, пешком добираться — пятнадцать, и, хотя в телефоне уже ждет сообщение от Цукишимы, открывает он его уже на мосту Санта Тринита. Цукки, 8:30 >> Доброе утро? От накатившего облегчения даже пальцы немеют. Или это просто от утреннего холода — перчатки Тецуро не носит. Я, 8:58 >> Доброе! Опаздываю (－‸ლ) Ответа нет — Цукишима или сам уже на лекции, или счел благоразумным не отвлекать Тецуро, — но он все равно чувствует, как улыбка настойчиво тянет за уголки губ: ну же, все хорошо, вы по-прежнему друзья. Тецуро поддается, фыркает, качая головой, и переходит на бег. День пролетает, как один вдох, — лекции, встреча с научным руководителем, смена в магазине, библиотека до закрытия. Весь день его неупокоенным призраком преследует обещанный Цукишиме звонок, но, открывая контакт-лист, Тецуро всякий раз нажимает на сообщения: «Прости, сумасшедший день». «Поздравь меня: сделал половину диссера». «Был сегодня в одной галерее, предложили стаж». «Будешь ругаться: нашел еще кое-какой хлам на ремонт и продажу». Цукишима отвечает как всегда односложно: «Не удивлен». «Поздравляю». «Поздравляю?» «Буду». Но Тецуро признателен ему за эту немногословность и ненавязчивость. Да просто за то, что тот отвечает, — после вчерашнего можно было и обидеться. Как и на то, что Тецуро так и не позвонил. Уже лежа у себя в комнате, куда он ввалился после библиотеки около полуночи, Тецуро в очередной раз открывает контакты, палец на какое-то время зависает над виджетом Line, и он раздумывает, не позвонить ли Кенме. Но тот снова будет больше слушать, вынуждая Тецуро говорить, а он совсем не уверен, что сможет сейчас нормально сформулировать свои мысли. В итоге он отправляет сообщение подружке, с которой не виделся, вероятно, еще с лета, и договаривается о свидании на следующий вечер. Говорят, если забыл, куда шел и что хотел сделать, нужно вернуться на старое место. И, пожалуй, это именно то, что сейчас требуется Тецуро. На следующий день он снова не звонит Цукишиме, хотя его сообщения становятся все длиннее, а в ответах начинает сквозить недоумение, так что Тецуро почти ждет, что Цукишима позвонит ему сам. Но телефон молчит. И он уже думает, что утром обязательно позвонит Кенме, хотя по-прежнему понятия не имеет, к чему может привести этот разговор, но не успевает. Потому что утром он просыпается в чужой постели, вжимаясь каменным стояком в женское податливое, сонное тело, и, только выдыхая в короткие спутанные волосы тихое «Кей», вспоминает, что всю ночь ему снились широкие мужские руки, цеплявшиеся за плечи, сухие мышцы, белая кожа, плоская грудь, янтарные глаза и светлые волосы. В маленькой ванной, торопливо смывая с себя следы прошлой ночи, утреннего возбуждения и окатившего сначала жаром, а потом — холодным потом, осознания, он в какой-то момент просто бессильно утыкается лбом в кафель и позволяет мыслям стекать по коже вместе со струями теплой воды и мыльной пеной. В том, что ему снился Цукишима, нет ничего удивительного или нового — тот давно уже стал фрагментом его снов наравне с какими-то погонями, Кенмой, улицами Флоренции или переходами Токийского метро, Бокуто, скульптурами в галерее Академии, дверями и лестницами, небом, в котором можно летать без крыльев, и океаном, где можно дышать. Он — часть нынешнего бытия Тецуро и один из множества символов, с помощью которых подсознание пытается как-то достучаться до хозяина, объяснить ему что-то — порой лихорадочно и впопыхах, порой тягуче и медитативно. Язык этот чем-то похож на речь Цукишимы, когда тот, задумавшись, отвечает невпопад или слишком размыто. Иногда сны — это просто сны: набор картинок, скопившихся за день на карте памяти, которые необходимо рассортировать по папкам, отобрать удачные, удалить слишком темные, пересвеченные или в расфокусе. Иногда они что-то значат, но Тецуро никогда не трудился вникать в эти головоломки — реальность быстро одерживает верх над ночными загадками, отодвигая их на второй и третий план, и они утрачивают свою актуальность под новыми слоями впечатлений. Сейчас никаких загадок нет. Сон похож не на попытку достучаться, а скорее на тяжелую затрещину — голова кругом. И почему-то Тецуро уверен, что если попытаться проигнорировать эту направляющую длань, покоя ему не будет ни днем, ни ночью. Выйдя на улицу, он первым делом отправляет сообщение Цукишиме. Я, 7:02 >> Утра! Что делаешь вечером? Ответ приходит, когда Тецуро уже дома и варит первую чашку эспрессо. Цукки, 7:30 >> Доброго. В клуб не пойду. Я, 7:30 >> И не надо. Просто поболтаем. Цукки, 7:33 >> После семи буду в мастерской. «Просто поболтаем». Хотелось добавить «Соскучился», и Тецуро еще с минуту после обмена сообщениями пребывает в легком шоке от того, что это слово едва не сорвалось с его пальцев. Они не виделись всего пару дней — не впервые за время знакомства, — но Тецуро соскучился, и от одной мысли об этом начинает шуметь в голове. Он сидит на подоконнике, обнимая ладонями кружку с кофе — по размышлении стало понятно, что порцией эспрессо он не обойдется, — и смотрит на маленький дворик за окном, где в палой листве копошатся мелкие птицы, а чуть в стороне залег, наблюдая за ними и готовясь к прыжку, черный кот. Они не виделись всего пару дней, а расстались по-дурацки и нелепо. В любой другой ситуации Тецуро дал бы времени возможность загладить эту неловкость, сточить острые углы, чтобы можно было вернуться к прежней независимости и легкости. В конце концов, они друзья, и у них есть общее дело, предприятие, как бы громко это ни звучало, и оно уже принесло первый доход. Да если бы и не было этого маленького проекта… Пусть Цукишима и продолжает представлять Тецуро знакомым лишь как «соотечественника», он знает, что слово «друг» тот считает слишком весомым, слишком обязывающим. Они знакомы чуть больше трех месяцев, и Цукишима ни за что не стал бы обременять кого-то, назвав «другом» после такого короткого знакомства. Тецуро знает ценность этого понятия и с уважением относится к тем, кто ставит его так же высоко. Хотя в случае с Цукишимой нельзя сказать наверняка, что для него важнее — самому избежать обязательств или избавить от них ближнего. Так что было бы разумно запинать свою гомофобию так глубоко, как только возможно, чтобы не портить отношений, и постараться свести все к дурацкому недоразумению, которое больше не повторится. Только сейчас, сидя с кружкой кофе на подоконнике в своей комнате, Тецуро уже твердо знает, что повторится. При первом же намеке на личный интерес к Цукишиме кого-то еще, внутри всколыхнется темное, удушливое илистое облако, и Тецуро снова сделает какую-нибудь непозволительную глупость. И никакой тайм-аут не поможет. Потому что стоит закрыть глаза — и в темноте под веками мелькают, как в вспышках стробоскопа, плотно сжатые или приоткрытые, или обхватывающие карандаш, или изогнутые в усмешке губы, длинная шея с четко очерченными мышцами и яблоком кадыка, ключицы, развернутые, будто птичьи крылья, пологий склон трапеции, гладкая округлость дельты. Тецуро зажмуривается и трясет головой, отгоняя морок. Не получается. Он сам, делая наброски, неделя за неделей, месяц за месяцем намеренно вызывал в памяти все эти детали, рассматривал, будто в воображаемую лупу, запоминал, впитывал, чтобы воспроизвести на бумаге. И теперь они отпечатались в сознании подобно татуировке, не вытравить. А еще Тецуро слишком хорошо помнит ощущение уходящего из-под ног лифта, когда во сне прикасался к тем ключицам и плечам, когда впивался пальцами в узкие бедра, притягивая к себе, когда гладил упругие ягодицы, и, черт побери, этот холод под ребрами возвращается снова и снова, стоит лишь подумать о том, каковы на самом деле на ощупь эта белая, гладкая кожа и мышцы под ней. Отставив кружку, Тецуро скрючивается, утыкаясь лицом в колени и прижимаясь животом к бедрам. Чувство такое знакомое, такое сладкое, словно ему снова шестнадцать, и от этого улыбка невольно крадется по губам. «Он натурал… и не в моем вкусе». «Не переживай, ты не в моем вкусе». «А кто в твоем?» И улыбка исчезает вместе с кружащим голову холодком в животе. Тецуро трется лбом о жесткую ткань джинсов, обтягивающую колени, и не представляет, как будет вести себя и что говорить вечером, когда увидит Цукишиму. — Привет, — бросает он через плечо, спиной вперед вваливаясь в комнатку мастерской и не глядя на Цукишиму. Следом входит массивная резная дверь, а потом приятель Тецуро, помогающий им перевозить мебель. — Смотри, что я нашел! — Они прислоняют дверь к стене, и Тецуро с удовольствием разгибается и потягивается. — Уфф, тяжеленная. Цукишима подходит ближе, кивает Джорджио. Тецуро все еще не смотрит на него, делая вид, что гордо разглядывает свою добычу, но боковым зрением все равно замечает — закатанные до локтей рукава, сиреневый джемпер с глубоким вырезом, открывающим ключицы и длинную шею, запутавшийся во взъерошенных волосах желтый электрический свет — и старается думать, что сердце бьется так сильно просто потому, что дверь, которую они притащили, весит килограмм сто. — Ты понимаешь, что я смогу этим заняться, вероятно, только в следующем месяце? — спокойно спрашивает Цукишима. Тецуро прислоняется к стене рядом с дверью, скрещивает руки на груди и наконец встречается глазами с недоверчивым взглядом Цукишимы. — Неа. Этим буду заниматься я, — самодовольно сообщает он. Мгновенная смена выражений на обычно незаинтересованном лице Цукишимы стоит потраченных усилий. Потом тот расслабленно кладет руку на бедро и с улыбкой качает головой. — Ерунда. Ты же никогда этим не занимался. — Вот ты меня и научишь, — пожимает плечами Тецуро. — Спасибо, Джорджио, — он снова отделяется от стены с намерением избавиться от постороннего. — Отдашь мне мою сумку? — и, обсуждая, когда и что в следующий раз нужно будет привезти, провожает приятеля до машины и расплачивается с ним. Когда он возвращается, Цукишима все еще стоит возле двери, внимательно изучая кованый замок, ноги слегка расставлены, серые карго плотно обтягивают красивую задницу, и это точно не способствует возвращению душевного равновесия Тецуро. Неужели Цукишима всегда ведет себя так? Как он раньше этого не замечал? Если попытаться посчитать пропорцию провокационности по отношению к сантиметрам роста, то результат точно будет выражаться целым числом, и, вероятно, трехзначным. Тецуро отворачивается и идет к своему креслу, попутно доставая ноутбук. — Я решил, что нечестно, что ты делаешь всю работу, а деньги мы делим поровну. Поэтому я буду у тебя ассистентом… чернорабочим или… не знаю. — Чернорабочим, — фыркает Цукишима и возвращается к раме, которой занимался, когда его отвлекли, — мне нравится. «Вот и поболтали», — думает Тецуро примерно через полчаса, прошедших в полном молчании. На мониторе ноутбука появилось ровно три строчки, в голове, если считать все фразы, которые он отбросил, обдумывая разговор с Цукишимой, он уже, кажется, написал пару объемных романов. Взгляд то и дело соскальзывает с открытого файла диссертации на фигуру, склонившуюся над рабочим столом, ловит точные, скупые движения длинных рук, следит за тем, как пальцы в резиновых перчатках перебирают инструменты, аккуратно разложенные на темной ткани кофра. Иногда в задумчивости или нерешительности Цукишима замирает, просто поглаживая поверхность старинной рамы, хмурится, потом снова принимается за работу. Вдруг он, будто что-то почувствовав, оборачивается к Тецуро, и тот, не успев отвести взгляд, застывает, словно вор, пойманный с поличным. Шею окатывает теплом; хорошо, что рабочий угол Тецуро освещен не так хорошо, как стол, Цукишима вряд ли сможет заметить его румянец. — Как продвигается? — Голос у Цукишимы слегка шершавый, тихий. Это от долгого молчания или он простыл? — Нормально. — Впрочем, собственный звучит не лучше. Тецуро откашливается и снова переключает внимание на диссертацию, давая себе слово, что в следующий раз позволит себе посмотреть на Цукишиму, лишь закончив страницу. Проходит еще минут пять, когда от стола вдруг доносится резкий вдох и стук — лезвие, которым Цукишима срезал излишки полиуретановой лепнины, падает на пол. — Черт. — Цукишима быстро стаскивает с левой руки перчатку — на брюки летит пара крупных темных капель — и по-детски засовывает пальцы в рот. — Что? — Тецуро подскакивает, едва не опрокинув ноутбук, отпихивает его и в два широких шага оказывается рядом с Цукишимой. — Порезался. — Ерунда, — неразборчиво ворчит тот. Тецуро приходится приложить некоторое усилие, чтобы заставить Цукишиму показать руку. На большом и указательном пальцах две небольшие, но глубокие ранки — кровь быстро наполняет углубления и расползается по влажной от слюны коже, пропитывая рельеф и стекая по руке, капает на пол. — Черт, — машинально повторяет Тецуро следом за Цукишимой. — Где у тебя что? — Дома, я ничего не приносил сюда. Тецуро хмурится и, скрипнув зубами от досады, начинает шарить по карманам в поисках платка, которого нет, пока на пол натекает небольшая красная лужица. Он едва сдерживается, чтоб самому не взять кровоточащие пальцы в рот — так жаль этих теплых алых капель. Цукишима пытается извернуться, чтобы правой рукой добраться до своего левого кармана, но это оказывается не так-то просто, пока Тецуро крепко держит его за запястье. — Достань, — наконец утомленно выдыхает он. — У меня там салфетки. И Тецуро, обмирая от происходящего, просовывает руку в штаны Цукишиме и извлекает пачку бумажных платков. В голову приходит, что запустить руку в декольте какой-нибудь девице и вполовину не было бы так непристойно. Он зубами разрывает упаковку — ну, блин, почему обязательно при этом вспоминать, что он так же рвет квадратики с презервативами? — достает сразу несколько, с силой прижимает к залитым кровью пальцам и сверху кладет руку Цукишимы. — Держи, надо пойти к тебе, перевязать… Сейчас, только вещи заберу. На ходу запихивая ноутбук в рюкзак, Тецуро подхватывает куртку Цукишимы, набрасывает ему на плечи, берет подмышку собственную и выпихивает слегка заторможенного Цукишиму из мастерской, запирая дверь. — Свет, — напоминают за спиной. — Блииин, — стонет Тецуро и снова крутит ключ, чтобы попасть обратно. Когда они добираются до квартиры Цукишимы, салфетки уже почти полностью пропитались кровью. Следуя указаниям Цукишимы, Тецуро находит аптечку, усаживает «пострадавшего» за стол в кухне и только после этого делает глубокий выдох, приходя наконец в себя. — Ты что, боишься крови? — насмешливо спрашивает Цукишима, пока Тецуро умело обрабатывает порезы антисептиком, и тут же шипит и кривится — щиплет. — С чего ты взял? — Тецуро машинально дует, убирая тампоном снова натекшую кровь и подсушивая кожу, чтоб наложить пластырь. Цукишима вздрагивает. — Больно? — Ты побледнел. — Ну, жутковато выглядело, — пытается оправдаться Тецуро и тщательно заклеивает порезы один за другим. — Не опускай руку, посиди так минут двадцать. — Он поднимает кисть Цукишимы, чтобы рука опиралась на локоть, а пальцы смотрели в потолок. — Спасибо, Куроо-сенсей, — усмехается Цукишима, шутливо кланяясь, и Тецуро легонько щелкает его по лбу. — Не кривляйся, очкарик. Он идет к холодильнику и по-хозяйски заглядывает внутрь, нагибается, шаря по полкам. — Что у тебя тут есть? — Ну, — растерянно отзывается Цукишима, — я как-то не ждал гостей. Ты голодный? — Я-то ладно, а тебе надо поесть — вон какие мешки под глазами. Я могу приготовить что-нибудь. Карри, например. Ты давно ел карри? — Тецуро с улыбкой оглядывается. Цукишима сидит, нелепо держа вертикально обе руки. Свет от лампы, бросая тень на его шею, вычерчивает ключицы и впадинку между ними, в которой быстро-быстро что-то вздрагивает. Глаза за очками огромные, невозможно-золотые, на скулах лихорадочно горит румянец. — Спасибо, не стоит… И я собирался пообедать в городе, так что если… — Цукки… — Картинка перед глазами такая яркая и такая невозможно заманчивая, что Тецуро еще не готов поверить, что понял все правильно, но одна лишь вероятность заставляет его забыть про холодильник и сделать шаг ближе. Улыбка дергает за уголки губ. Сердце бьется в горле. — Цукки, ты что, пялишься на мою задницу? Словно вдруг вспомнив про свои руки, Цукишима опускает их и резко встает. — И не думал. — Цукки, я же видел. — Он делает еще шаг, окончательно заступая Цукишиме дорогу из кухни, словно просовывает плечо в закрывающиеся перед носом двери лифта. Так близко смотреть на Цукишиму приходится снизу вверх, и Тецуро чувствует себя странно — уязвимым и растерянным. Но если сейчас дать ему пространство для маневра, тот забьется в самый дальний угол и закроется в своей раковине. — Тебе показалось. — И что-то в этом голосе дает Тецуро уверенность, что он все делает правильно, так что больше не может сдерживать улыбку. А вот Цукишима не улыбается, и Тецуро начинает потряхивать от слишком большой концентрации противоречивых эмоций. — Неужели? А сейчас ты куда смотришь? Глаза Цукишимы вспыхивают, испуганно расширяясь, когда взгляд резко перемещается с губ Тецуро выше. — На одного придурка, который стоит слишком близко. Хочется смеяться — в груди трепыхается глупая детская радость. А под колени услужливо подсекает паника. Да, они слишком близко, так близко, что дыхание Цукишимы касается челки Тецуро. — Спорим, ты не против поцеловать этого придурка? — Кто будет с тобой спорить? — То есть не против? — То есть спорить не о чем. Если опустить глаза на длинную напряженную шею, станет понятно, что спорить тут и правда не о чем: пульс бьется там маленькой перепуганной птицей в горсти. — Боишься проиграть? — Тебе? Тецуро сдается первым. Они могут так препираться до бесконечности, но ему уже не хватает воздуха, чтобы говорить, — он выгорает прямо в горле, не добираясь до легких. И если сам Тецуро выглядит сейчас так же, как Цукишима, — с пьяно блестящими глазами, жадно приоткрытыми губами и румянцем, расплескавшимся по шее, то помоги ему бог. Тецуро, не переставая улыбаться, закрывает глаза и будь что будет. Один. До двух он досчитать не успевает, когда крепкая ладонь обхватывает его за затылок и губ касается чужое дыхание. По ушной раковине проходится большой палец, вызывая волну мурашек. Другой палец скользит по скуле, и мгновения эти тянутся бесконечно, от напряжения Тецуро бьет дрожь. Он распахивает глаза, сразу наталкиваясь на взгляд Кея. Так близко, что Тецуро никак не может сфокусироваться, лишь ловит блуждающую улыбку, от которой дыхание застревает в горле, и по плечам снова проходит волна озноба. — Шшш, — доносится до него, а потом это все же случается. Губы у Цукишимы мягкие и горячие. Тецуро на несколько мгновений застывает, словно в свободном падении, не чувствуя больше ничего, кроме скользящего по его губам языка, не сопротивляясь и не пытаясь ничего предпринять в ответ. Поцелуй получается неторопливым и тягучим, как смола. Цукишима трогает кромку его зубов, проникает дальше, наталкиваясь на язык, и вот тогда Тецуро подается вперед, пытаясь по привычке перехватить инициативу. Слишком мало этих нежных, осторожных прикосновений, словно Цукишима боится спугнуть его. Тецуро ждал если не страсти, то нетерпения и, может, какой-то порывистости. Но Цукишима кажется спокойным и уверенным, а у Тецуро просто земля из-под ног уходит от мысли, что он целуется с парнем. Ладно, к черту парней вообще, он бы никогда в жизни! До Цукишимы ему такое даже в голову не приходило. Тецуро сам тянется за поцелуем, обмирая от ощущений и мыслей. Думать о чем-то отстраненном не получается. Получается только дуреть от того, как язык Цукишимы хозяйничает у него во рту, да осыпается намокшей штукатуркой привычная картина мира. Под нижними ребрами, распухая и толкаясь в диафрагму, ворочается ужас пополам с восторгом, и это заводит просто сумасшедше. Тецуро, надеясь немного прийти в себя, старается ухватиться за мысль, что так и не решил, чего хочет от этих отношений, кем они с Цукишимой приходятся друг другу — соотечественниками, приятелями, друзьями, компаньонами? И самое главное, если уж Тецуро про себя не может ничего понять, то соображения Цукишимы на этот счет вообще загадка похлеще лохнесского чудовища. Тот вдруг отступает на полшага, разрывая поцелуй и заставляя Тецуро открыть глаза. Комната ощутимо раскачивается, а Цукишима держит его лицо в ладонях, гладит большими пальцами щеки, хмурится и кусает себе губы. — Не думай так громко, — фыркает Тецуро, проморгавшись и пытаясь скрыть смущение. — И так в голове шумит. Просто не останавливайся. — Ты бы видел себя, Тецуро, — едва дыша, откликается Кей. — У тебя же все на лице написано. — Да? И что же именно? — «Как меня угораздило?» — вот что. Если сейчас Цукишима пытается ёрничать или хотя бы казаться уравновешенным, то у него это получается не очень хорошо: губы влажные, порозовевшие, подвижные брови подрагивают, глаза сияют так, что можно выключать свет. Отличная мысль, кстати. Тогда, возможно, Тецуро перестанет чувствовать себя так, словно его видят насквозь. — Не говори ерунды, — хрипло усмехается он. — Лучше… Договорить ему не дают, и слава богу. Теперь Цукишима, целуя, опускает одну руку ему на спину и тянет к себе, второй все еще поддерживает затылок, и это все, что сейчас нужно Тецуро, потому что ног он даже не чувствует. Ладони сами ложатся на плечи Цукишиме, вжимая их телами друг в друга, и поцелуй вдруг смазывается, как звезды в кино, когда корабль уходит в гиперпрыжок, сминает время и пространство в беспорядочный комок шоколадной фольги, разбрасывающий солнечные зайчики под опущенными веками. Губы, зубы, языки — хочется целоваться грубо, больно, жадно, вкладываясь в поцелуй целиком, не сдерживая себя. От острого, какого-то полубезумного тактильного голода, кажется, даже кожа болит, и от каждого прикосновения хочется стонать. А еще... Тецуро с силой проводит ладонями ниже, вбирая подушечками рельеф сухих, напряженных мышц спины, изгиб поясницы. Натыкается ребром ладони на пояс брюк и подталкивает Цукишиму к себе за бедра. — Гха… — громко выдыхает тот, и теперь Тецуро точно знает, что все делает правильно, потому что чувствует, как в самый низ живота упирается твердый бугор. И он улыбается в поцелуй. — Только попробуй что-нибудь сказать, — сорванно шепчет Цукишима, на несколько секунд переставая терзать нижнюю губу Тецуро. — Что ты тогда сделаешь? — он не может удержаться от подначки. Твердые, шершавые пальцы с легким нажимом проходятся по сонной артерии, и у Тецуро волоски по всему телу встают дыбом — это ощущается почти как настоящая угроза. Черт. Тецуро облизывается и слегка откидывает голову, подставляясь. Губы саднит, в ушах стоит шум крови, в паху тянет и ноет, и он плотнее прижимается бедрами к Цукишиме, слегка притираясь. Если плеснувшие чернотой зрачки Цукишимы и короткий удивленный всхлип о чем-то говорят, то он тоже должен чувствовать возбуждение Тецуро. Только не останавливайся, думает Тецуро, не смей. Он не знает и не хочет думать, что будет дальше, но вот Цукишима наверняка думает — он ведь постоянно о чем-то думает. Смотрит настороженно, подмечает каждую мелочь. Не может же он не видеть… Пальцы соскальзывают с шеи ниже, забираются под ворот джемпера, поглаживают кожу у ключиц. Тецуро судорожно вздыхает и снова закрывает глаза. Пытка какая-то. Лучше не смотреть на эти мягкие губы, на язык, мельком появляющийся между ними, на румянец на белой гладкой коже, на эти дрожащие темные ресницы и мученически сведенные брови, на огромный, беспросветно-черный зрачок, заполнивший взгляд. Картинка продолжает жить даже под закрытыми веками — Тецуро ничего не может поделать, — будто клеймо, вплавленное в сознание, в самый центр удовольствия. А Цукишима молчит и просто перебирает ему волосы, мягко массирует кожу головы, слушает подушечками пальцев пульс в межключичной впадине — ничего не требуя, ни к чему не принуждая, но от этого жар волнами расходится по плечам, мурашки бегут вниз — к копчику и эхом возвращаются к голове, к этим длинным твердым пальцам. — Предупреждаю, — вдруг тихо, но твердо проговаривает Цукишима, — вся ответственность на тебе. Если не понравится, не жалуйся. Странно, но слова эти действуют как чашка крепкого кофе, будто пелена спала. Тецуро открывает глаза, прищуривается. Слишком занятый собственными переживаниями и перевернутым вверх тормашками миром, он и не подумал, что Цукишима может быть напуган не меньше него. Тецуро столько раз — сознательно и не очень — пересекал его внутренние границы, вторгался в пределы, стирал аккуратно вычерченную грань дозволенного. И Цукишима — медленно, постепенно — позволил ему приблизиться, подойти вплотную. Не оставив между ними места даже воздуху. Тецуро делает шаг назад и, закинув руки за голову, стаскивает джемпер. — Цукки, ты настолько не уверен в себе? — усмехается он, роняя одежду на пол. — Тц, — Цукишима щелкает языком и тоже избавляется от кофты. Ох. Тецуро стоило бы помнить, что собственные провокации иногда оборачиваются против него. От вида ребер, перевитых тонкими жгутами мышц, и сжавшихся сосков член вздрагивает, наливаясь еще сильнее. Почему-то раньше, когда они с Цукишимой встречались в волейбольной раздевалке, ничего такого не происходило, а сейчас фантазия несется вперед гигантскими скачками, так что сознание Тецуро просто не успевает за ней, тело реагирует быстрее. Цукишима дергает его за руку к себе, и на этот раз его губы ложатся на шею, а зубы слегка царапают кожу. Но Тецуро обхватывает его за затылок, вплетая пальцы в короткие волосы, и заставляет поднять голову. Хочется дрочить, глядя Цукишиме в глаза, и видеть, как у него сносит крышу. Ладно, остатки крыши — тот и сейчас выглядит не очень похоже на обычного себя. Хочется чувствовать язык Цукишимы у себя во рту и самому толкаться внутрь, тереться, брать, ощущать Цукишиму всем телом. Но вместо этого Тецуро прикасается к его груди так, будто пытается взять в ладонь раскаленный уголь — едва-едва. Цукишима ловит его движение и все понимает правильно — прижимает руку своей и с силой ведет вниз, к поясу и вдоль него. Потом бросает короткий взгляд на Тецуро и, втягивая живот, просовывает обе их ладони себе под брюки, в жаркий пах, заставляя Тецуро обхватить напряженный член. С губ Цукишимы срывается тихий, задушенный стон, но глаза неотрывно смотрят в лицо Тецуро, а у него от происходящего просто вышибает воздух из легких и мозги из головы. Иначе как объяснить себе, что дальше он сам расстегивает джинсы и тянет туда вторую ладонь Цукишимы. Дрожью прошивает с ног до головы, перед глазами все плывет, и, боже, зачем этот засранец смотрит так внимательно, так пристально, как осторожная умная птица? От этого взгляда гореть начинают не только щеки, но и вся кожа. Тецуро закусывает губу, чтобы не застонать, когда просовывает свою руку глубже, перебирая пальцами по чужой мошонке, и Цукишиму выгибает ему навстречу. Тецуро перехватывает его за шею и тянется за поцелуем, обмирая от ощущений. После минуты какой-то неловкой возни, когда два здоровенных парня пытаются не упасть, вжимаясь друг в друга изо всех сил, — Тецуро бы, наверное, посмеялся над этим, будь он сторонним наблюдателем, но, к счастью, он в самом эпицентре событий, — Цукишима снова берет инициативу в свои руки — в прямом смысле слова, — высвобождая член Тецуро из трусов и осторожно сжимая яички. Тецуро шипит и стонет в чужие губы. Ноги не держат, и он не может вспомнить, когда последний раз испытывал что-то подобное, когда был так возбужден, чтобы сознание поминутно накрывало гулкой чернотой. Он чуть не прикусывает язык Цукишиме, когда тот сжимает в ладони оба их члена и размазывает по головкам уже выступившую смазку. От мысленно нарисовавшейся картинки Тецуро испуганно открывает глаза и упирается взглядом прямо в глаза Цукишимы. Тот уже когда-то успел снять очки и тоже смотрит в лицо Тецуро. Ему кажется, что земля стремительно и без всякого предупреждения уходит из-под ног — брови Цукишимы, сведенные домиком, вздрагивают, а в глазах — какая-то растерянная, распахнутая нежность. Тецуро с громким стоном зажмуривается и толкается в руку Кея, сбивая его размеренный темп. — Мы сейчас уделаемся, как прыщавые подростки, — тихо смеется он, не совсем понимая, заботит ли его это вообще. Жаркое наслаждение концентрируется, сматываясь в плотный клубок в животе, выталкивает наружу легкомысленный смех. Цукишима, глянув исподлобья, иронично кривит губы. — Можешь отсосать, потом сплюнешь. Вызов звучит довольно цинично, и от этого тянет на глупости. Тецуро вскидывает бровь, пьяно мотает головой, пытаясь поймать равновесие, и решительно опускается на колени, вбирая в рот остро пахнущую смазкой налитую головку. Сверху раздается громкий вздох, и он самодовольно улыбается, обхватывая ладонями твердые, подрагивающие ягодицы. Обводит языком края головки, толкается кончиком в уретру и медленно втягивает глубже, насколько хватает дыхания, прижимаясь лбом к животу Цукишимы. — Тецу-ро, Тецу…. Тецуро, — по шее, уху, волосам проходятся дрожащие пальцы — легко, нежно, едва касаясь, словно Цукишима хочет притянуть его к себе и сдерживается из последних сил. — Те… цу… Тецуро тихонько всхлипывает, одновременно глубже насаживаясь на член и прикрывая глаза. Но фантазия на этом дает сбой. Если он и представлял себе что-то подобное, то думал скорее, что минет будут делать ему, никак не наоборот. У Тецуро и сейчас в воображении вспыхивает картинка, как насмешливо изогнутые губы Цукишимы растягиваются, вбирая в рот его член. От досады и сладкого, ни с чем не сравнимого ощущения во всем теле Тецуро стонет громче и берет так глубоко, что головка соскальзывает за мягкое небо, перекрывая дыхание, горло сжимает спазмом, и плечи дергаются вверх. Ладонь Цукишимы мгновенно обхватывает ему затылок, вторая рука сжимает плечо, и он рывком поднимает Тецуро на ноги. Перед глазами все плывет от выступивших слез, ресницы мокро липнут к векам, когда Тецуро жмурится, пытаясь убрать влагу, а Цукишима держит его лицо в ладонях и совершенно серьезно выдает: — Жалкое зрелище, — а потом целует — так, словно хочет выпить у Тецуро душу. На ногах он не удерживается, и через секунду его впечатывают спиной в глухо брякнувший неплотно закрытой дверцей холодильник. — Черт, не знал, что ты так можешь… — задыхаясь, пробует пошутить Тецуро, но даже сам не успевает усмехнуться, потому что Цукишима встает на колени и втягивает его член в рот. Там жарко, тесно и так головокружительно хорошо, что Тецуро едва снова не падает, в последний момент вцепившись в плечо Кея. Оргазм, вроде бы отступивший, пока он был занят Цукишимой, снова надвигается, раскручиваясь огненным торнадо. Горло Цукишимы дрожит и сжимается на головке, вытворяя что-то невообразимое, сдавливая и отпуская, и Тецуро не понимает, как такое возможно и что сейчас будет. Он лишь успевает впиться зубами в ладонь, чтоб не заорать, когда огненный смерч всасывает его внутрь, раскручивает, выворачивая суставы и выбивая дыхание, а потом расплескивает по всем поверхностям, оставив лишь бессмысленную пустую оболочку. Когда ощущения возвращаются, Тецуро стоит, зажатый между холодильником и тяжело дышащим Цукишимой, уткнувшись ему в плечо. Он раскрывает пальцы правой руки, будто сведенные судорогой, и Цукишима с резким звуком втягивает воздух. Тецуро растерянно вскидывает голову, переводя взгляд с левого плеча Цукишимы на свои ногти, под которыми осталась кровь. — О господи, — хочет сказать он, но только беззвучно шевелит губами. Горло саднит, как после нескольких часов в караоке. — Засранец, — фыркает Цукишима и кривится. — Как тебя девчонки терпят? Он делает попытку отвернуться — то ли за очками, то ли еще за чем, — но Тецуро успевает притянуть его к себе. — Не знаю, у меня такое впервые, — и снова, уже увереннее, кладет ладонь на стоящий колом член Цукишимы, слегка сжимая пальцы. Цукишима жмурится, сводя брови, но все равно нахально улыбается. — Тецуро, да ты девственник! Черт. Сердце невпопад дергается и замирает, пропуская удар. — Поговори мне! — и он начинает двигать рукой. Цукишима запрокидывает голову, открывая шею, и Тецуро широко, с удовольствием лижет ее, ловя на язык мощные толчки пульса под кожей. Чужой член в руке уже не вызывает обжигающей возбуждением неловкости. Сплюнув на ладонь, Тецуро продолжает быстрее, крепче сжимая кисть вокруг ствола, массируя большим пальцем впадинку с уздечкой, отчего Цукишима начинает дышать загнанно и неровно, кусает покрасневшие губы. Невероятно приятное зрелище. Каждый толчок навстречу, каждая волна дрожи, пробегающая по напряженной спине, каждый тихий звук где-то глубоко в горле заставляют Тецуро сильнее сжимать руку на поясе Цукишимы, жадно прихватывать губами кожу на плече и груди, облизывать сжавшийся бусиной сосок. Он совершенно потерян в этих ощущениях и ритмичных движениях. Нахмуренные брови, трепещущие ресницы, раскрытые, но не издающие ни звука губы. Теплое семя на запястье. — Ну, как? — спрашивает Тецуро, наблюдая, как Цукишима пробует его карбонару. Паста, яйца, ветчина и даже сливки нашлись. А вот для карри ингредиентов не оказалось. Все время, что он провел у плиты, Тецуро украдкой поглядывал на Цукишиму за столом: вернувшись из ванной, тот взял какие-то конспекты и расположился на кухне — читал, делал пометки. Иногда поднимал голову, если Тецуро задавал вопросы про готовку, закатывал глаза, когда снова речь заходила о том, что он слишком мало ест, коротко улыбался в ответ на шутки. Он мог бы сделать вид, что ему все равно, что тут происходило, что ему дела нет до Тецуро и его внезапного помешательства — сел бы за нормальный рабочий стол или в кресло и внимания бы не обращал на всю эту кухонную суету. То, что не сделал, был рядом, пусть и без лишних слов, не бросил на растерзание мыслям, успокаивало и даже льстило. А Тецуро просто на части разрывало от контраста между тем, как привычно, обыденно, по-дружески все это выглядело, — словно совсем ничего не случилось, — и тем, как он чувствовал себя. Будто за тот час, что он провел в квартире Цукишимы, мир поглотил апокалипсис, и за пределами этой кухни больше ничего не существовало. Привычный порядок вещей нарушился, и все, что было действительно реальным и значимым, осталось внутри, а там, за окнами, сторожили неизвестность и тьма. — Спасибо, вкусно, — вежливо отзывается Цукишима и смотрит, чуть приподняв бровь, словно удивляется такой ерунде. Но Тецуро предпочитает думать, что это приглашение присоединиться к нему за столом, поэтому он падает на стул рядом и подвигает к себе тарелку. Они едят молча, что непривычно, и навязчивая мысль о том, что следует объясниться, так надоедает, что, стараясь избежать ее, Тецуро погружается в более привычные — об учебе, поисках работы, приглашении от галереи, очередном ворк-шопе и предстоящих в декабре экзаменах. — У тебя лицо растерянное, — замечает Цукишима, и Тецуро вскидывает на него глаза. Цукишима уже не ест, едва осилив половину порции. Сидит, откинувшись на спинку стула и надев излюбленную маску невозмутимости. — Что-то не так в институте? — В институте? — Тецуро прищуривается. Цукишима даже руки расцепил для большей убедительности, так старается показать, что ему все равно. Правая, сжатая в кулак, лежит на колене, и большой палец спрятан внутрь ладони. Левая, замотанная пластырем, обхватывает стакан с водой, и это могло бы сбить с толку, но Цукишима держит порезанные пальцы слегка на весу, не прижимая их к стеклу. И они подрагивают. А когда тот замечает взгляд Тецуро, стискивают стакан до белизны. — Да. Снова не ладится с проектом? Это путь к отступлению — для них обоих: возможность сделать вид, что ничего не было, говорить о привычных обоим вещах, которые они могут обсуждать бесконечно, не зависая в неловких паузах. Возможность сохранить статус кво, выстроенные отношения, дружбу, наконец. Тецуро испытующе смотрит Цукишиме прямо в глаза, и, кажется, остатки румянца под этим взглядом сходят на нет. Цукишима поджимает губы и хмурится. — Цукки, при чем здесь проект? — Послушай, — сдается наконец он, переплетая все же пальцы перед собой и отводя взгляд, — не стоит делать из этого проблему. Я не знаю, какая муха тебя укусила, но не думай, что из-за этого все должно измениться. Это… — Ничего не значит? — Тецуро очень старается говорить тихо и ровно, но губы сами кривятся в усмешке, на языке — горечь. Пальцы у Цукишимы вздрагивают, сжимаясь сильнее, и через секунду на пластыре проступает кровь, когда он снова встречается глазами с Тецуро и зеркально усмехается. — Совсем ничего. — Идиот. — Ступней Тецуро резко цепляет стул Цукишимы за ножку под самым сидением и двигает к себе, так что плитка отвратительно и возмущенно скрипит, а Цукишима неловко взмахивает руками, чуть не потеряв равновесие. Выражение его лица в этот момент бесценно — всякое напускное равнодушие, самоуверенность и наглецу как ветром сдувает — лишь огромные растерянные глаза за мелькнувшими бликами очками, вздернутые брови и приоткрытый от неожиданности рот. — Дай сюда, — и, не позволяя Цукишиме опомниться, берет его левую руку в свои, рассматривает пальцы. — Как же тебя угораздило?.. — Тц, — цокает языком Цукишима. — Нечего было… — и осекается. Тецуро вопросительно вскидывает бровь, пытаясь вспомнить, как все произошло, и при чем тут, собственно, он сам. Вот в попытке завести разговор он смотрит на Цукишиму за работой, вот Цукишима замечает это, и Тецуро старается больше не поднимать голову от ноутбука… Черт, да Цукки же сам отвлекся и не смотрел на то, что делает. А значит, пялился на Тецуро. От того, что они сидят так близко, и его нога все еще цепляет стул Цукишимы, их бедра плотно прижаты, и Тецуро точно знает, что Цукишима отдает себе отчет в этой близости, — его колено мелко подрагивает от напряжения, словно он хочет уйти от контакта, но боится разрушить момент. — Я отвлек тебя, — проговаривает Тецуро. Просто констатирует факт, осторожно поглаживая пострадавшие пальцы. — Хочешь взять на себя ответственность? — Хочу… — он подносит руку Цукишимы к лицу и касается губами пятен крови на пластыре, наслаждаясь тем, как вспыхивают, расширяясь, янтарные глаза. — Я думал, ты презираешь меня за то, что я гей. Вот так? Больше никаких отходных маневров? Предельная честность. Тецуро усмехается, досадливо поводя бровями. — Дурак, я себя презирал за то, что ты гей. — Вот как. — Сидел у тебя за спиной и не знал, как сказать, что вел себя как ревнивая скотина. — А я-то было обрадовался, что ты наконец язык прикусил, — взгляд Цукишимы беззастенчиво скользит по губам Куроо, а у самого тонкая кожица на нижней губе то стягивается на вдохе, то расправляется на выдохе. — Цукки, ты нарываешься. — А если и так, то что? — Я останусь у тебя на ночь. — С чего это? — С того, что ты пялился на мою задницу. — Она маячила прямо перед глазами. — Скажи, у меня охрененная задница? — У тебя охрененная задница. Кончая в ту ночь на постель от пальцев, равномерно скользящих по члену, и того, как Цукишима вылизывает ему анус, чуть ли не трахая его охрененную задницу языком, Куроо уже не вспоминает ни про апокалипсис за окном, ни про апокалипсис в собственной голове. Он вообще не понимает, на каком он свете. Зато просыпаясь утром — снова в чужой постели и снова вжимаясь стояком в сонное тело, — он выдыхает в короткие пушистые волосы тихое «Кей», и в этот момент мир, наконец, без всякого щелчка, под тихий шорох белых простыней встает на место. День несется вскачь из пункта А в пункт Б, а оттуда — в С, Д, Е и далее. Очередной воркшоп — галерейный бизнес. Один из последних проектов в учебном курсе. Им нужно найти молодого художника, разработать стратегию по его продвижению и представить все в виде презентации. На презентации помимо преподавателей, однокурсников и вообще всех желающих, будут присутствовать реальные кураторы выставок и галеристы, так что успешность выполнения задачи будет выражаться вполне осязаемым контрактом. Весь день у их рабочей группы уходит просто на то, чтобы выбрать, кого они будут представлять: у каждого из них полно друзей-художников, да что там — в самом институте их учится не один десяток. Они, с пеной у рта и не стесняясь в выражениях, доказывают друг другу перспективность того или иного подхода или стратегии, размахивают фотографиями, телефонами и планшетами, преподаватели порой с не меньшей горячностью готовы вступить в их дискуссии, и у Тецуро просто голова кругом. Главное заблуждение по поводу современного искусства, доказывают преподаватели, заключается в том, что его пытаются оценивать эстетически. А современное искусство на сто процентов состоит из социальной материи, говорят они. Это социальный жест, а эстетические впечатления — не более чем побочный эффект, не они главные в произведении современного искусства, — вам же это с первого курса твердили, хватаются они за голову. Тецуро в этих спорах почти не участвует — он едва успевает делать наброски для своей диссертации, хотя удовольствие, которое он получает от происходящего, порой накрывает его целиком и оглушает. Но он прекрасно понимает, что вся эта феерия эмоций и споров, в которых якобы рождается истина, — лишь результат их неопытности и горячности. В большинстве своем современное изобразительное искусство рутинно и не несет в себе неожиданностей и судьбоносных открытий. Так что все, что им сейчас нужно, — это самим выработать стратегию и четко следовать намеченной цели, а на кого из художников падет выбор — не так уж важно. Когда он высказывает это, первые пару минут ему кажется, что все эти фотографии и девайсы сейчас полетят ему в голову, гвалт стоит невыносимый, и Тецуро морщится, в душе надеясь, что сейчас судья на площадке даст свисток, и все, наконец вспомнят, зачем они здесь. Но свистка все нет, а когда в этом шквале наступает пауза, преподаватели заявляют, что Куроо Тецуро остается в этой рабочей группе за главного, и дружно оставляют поле боя. О том, что должен был зайти в галерею, которая сделала ему предложение о стажировке, Тецуро вспоминает тогда, когда не только галереи, но даже магазины уже закрыты. Он набирает номер Цукишимы. Тот берет трубку не сразу, а когда отвечает, голос звучит как-то гулко и странно. — Пошли обедать, — без предисловий говорит Тецуро. — Я в мастерской, — Цукишима, видимо, включил громкую связь, потому что руки заняты. — Мне нужно еще около часа, чтобы закончить. — Можно к тебе? — от одной мысли о пенопластовом бесформенном кресле в мастерской и молчаливом присутствии Цукишимы внутри теплеет, и тугой узел противоречивых эмоций ослабевает. — Странный вопрос. За весь день у Тецуро не было времени на мысли о чем-то, кроме учебы. Сейчас, пока пробирается по узким улицам, сопротивляясь попыткам промозглого ветра пролезть под куртку, он поднимает плечи, пряча пол-лица под шарфом, и, словно бы пытаясь согреться, погружается в воспоминания о вчерашнем вечере и ночи. Нельзя сказать, что с момента, как осознал, что его влечет к Цукишиме, Тецуро не задумывался о своей ориентации. Пытаясь подловить себя, найти хоть какое-то логичное обоснование происходящему, он вспоминал свои отношения с друзьями, одноклассниками, соклубниками. В памяти всплывает недавний разговор с Бокуто: «У меня полкоманды вообще считали, что мы встречаемся». Тецуро хмурится, снова не понимая, чем они могли спровоцировать такие сплетни. Его ведь никогда не привлекали парни. Да, он кучу времени проводил с Кенмой, но они друзья детства. При мысли о том, как бы отреагировал Кенма, попробуй Тецуро проявить к нему сексуальный интерес, он громко фыркает и качает головой. Да и сам он всегда старался избегать внимания парней, которые смотрели на него в местных клубах с вполне определенным интересом. Приходится признать, что в его отношении к Цукишиме ориентация не виновата, а виноват только сам Цукишима, словно специально придуманный судьбой для того, чтобы раздразнить Тецуро, вызвать его любопытство, заставить подойти вплотную и больше не отпустить. Кто бы мог подумать? Мастерская встречает Тецуро теплым воздухом и смесью разнообразных запахов — столярного клея, лака, морилки. Цукишима как-то объяснял, почему предпочитает пользоваться натуральными, а не современными материалами — мол, имея дело со старой мебелью, лучше применять те же материалы, что были доступны ее производителю. Принцип надежности и обратимости. Сам Цукишима колдует над рамой, которую они вчера бросили незаконченной. Он уже приклеил фрагмент лепнины и теперь смешивает краски, подбирая нужный оттенок. — Привет, — Тецуро останавливается рядом с Цукишимой, не решаясь толкнуть его плечом в знак приветствия, чтобы ничего не испортить. — Привет, — Цукишима не останавливается, но поверх очков встречает взгляд Тецуро и кивает — сдержанно, так, словно за прошедшие сутки ничего не произошло. — Подождешь? Хочу покрасить — и можем пойти пообедать. Тецуро проходит к своему креслу и с усталым стоном прямо в куртке падает в него, едва успев отставить в сторону сумку с ноутбуком. — Как ты? — не в силах сдержать зевоту, спрашивает он. — Спать хочу, — невыразительно отвечает Цукишима, и до Тецуро доходит, почему тот кажется сейчас особенно минималистичным в своих реакциях — сказывается недосып. — Тогда почему ты здесь, а не дома? Пальцы Цукишимы перебирают бутылочки с краской на столе, задумчиво задерживаются на одной, потом берут другую, отворачивают крышку, роняют в емкость для смешивания пару темных капель. — Потому что хотел бы закончить с основной массой еще в ноябре. В декабре нужно будет готовиться к семестровым тестам, будет много практических заданий. Да и тебе будет уже не до… всего этого, — Цукишима делает скупой жест, показывая на окружающие их предметы старины. Пожалуй, он прав. Они уже обсуждали вероятность того, что на зиму их предприятие придется прикрыть, потому что будет холодно, расходы на электричество повысятся, и не факт, что удастся получить доход. А если учесть, что у обоих наступает экзаменационная пора, вообще непонятно, как они будут все успевать. — И если ты не найдешь работу здесь… — Цукишима оставляет фразу висеть в воздухе, предлагая Тецуро самостоятельно закончить мысль. Мысль эта неуютная. Они оба не считают этот их совместный бизнес настоящей работой, хотя он и приносит деньги. Для Тецуро — это нечто вроде клубной деятельности, этакий реставрационный кружок. Для Цукишимы — не более чем способ набить руку, получить практический навык. Они оба приехали в Италию не за этим. И даже если Тецуро повезет найти настоящую работу здесь, во Флоренции, или в Милане, или где-то еще, рано или поздно их пути разойдутся, потому что Цукишима никогда не скрывал, что хочет вернуться в Японию и заниматься музейной реставрацией. Тецуро позволяет этой мысли потеряться в ворохе других забот и тревог, раствориться подобно капле черной туши в стакане воды. Она никуда не исчезла, просто постепенно утрачивает свою яркость и неуместность, пока он сидит здесь, в углу маленькой самопальной мастерской, и любуется выверенными, лаконичными движениями Цукишимы, наносящего тщательно подобранный цвет на деревянную раму. Сигнал будильника застает Тецуро врасплох. Он резко переворачивается, чтобы выключить его, рука проваливается в пустоту, и он, не успев ничего понять, падает следом — на пол. Пока он, ругаясь на чем свет стоит, потирает ушибленное плечо, из-под одеяла высовывается хмурая физиономия Цукишимы. Тот нашаривает на тумбочке — по другую сторону кровати — очки, цепляет их на нос и несколько раз с усилием моргает, пытаясь, видимо, навести резкость. Потом без всякого перехода валится на подушку и начинает ржать. — Очень смешно, — Тецуро наконец находит источник всех зол на полу — он сам с вечера положил свой телефон так, чтобы был под рукой, но спал так крепко, что сознание не успело отреагировать на изменившееся окружение, — и яростно жмет на отмену. — Ты что, — сквозь постепенно затихающие приступы смеха выговаривает Цукишима, — на пробежку собрался? Сегодня суббота. — Че-е-ерт, — Тецуро трет лицо, пытаясь стряхнуть остатки сна. На часах восемь, в комнату сквозь незанавешенное окно сочится утренний бледный свет. — У меня собеседование в галерее, а потом встреча в институте… Блин, почему у тебя такая кровать узкая? — Сам решил, что будешь на ней спать, не забыл? — фыркает Цукишима. Ничего он не забыл, но ночью им, несмотря на немаленький рост, почему-то вполне хватало места, а вот возвращение из мира снов получилось болезненным. Тецуро со стоном разминает пострадавшее плечо. — Все нормально? — хмурится Цукишима. — Да, жить буду, — он неловко встает и потягивается. Цукишима следит за ним, щурясь из-под очков. — А я думал, коты всегда падают на четыре лапы, — ехидно сообщает он, но Тецуро все равно замечает, как его взгляд охватывает его целиком — с головы до ног. Ну-ну. — Я в душ, спи дальше, — распоряжается он и мстительно перегибается через Цукишиму за брошенной на той стороне кровати одеждой. Их лица на пару секунд оказываются буквально в десяти сантиметрах друг от друга, и, если бы не руки Цукишимы, уверенно потянувшие его вниз, он бы сам не удержался от поцелуя. Они целуются медленно, словно впереди у них — ленивые, неторопливые выходные, и когда Тецуро все же отрывается, потому что у него опять встает, очки у Цукишимы наполовину запотели, губы красные, а по шее растекается возбужденный румянец. Выходя из душа, Тецуро почти уверен, что Цукишима последовал его совету и уже видит десятый сон, но с кухни доносится деловитый шум, по квартире плывет запах свежесваренного кофе. Цукишима босиком, в драных домашних джинсах, которые болтаются на нем неприлично низко, разливает по чашкам их первую порцию эспрессо. Тецуро улыбается, наблюдая эту картину. Улыбка, наверное, глупая и совершенно легкомысленная, но ему все равно, потому что Цукишима, заметив его, пытается нацепить свою привычную маску безразличия, а нервный жест, которым он поправляет очки, выдает его с головой. Осушая свою чашку по дороге в прихожую, Тецуро начинает обуваться. Носки пришлось одолжить у Цукишимы, как и теплый кашемировый джемпер. — Я потом заскочу в общежитие — возьму себе что-нибудь из вещей, — предупреждает он. — Например? — Цукишима успел натянуть прямо на голое тело свитер крупной вязки и стоит, прислонившись плечом к стене и дразня Тецуро розовым следом от его же собственных зубов на открытой ключице. — Ну, белье, одежду какую-нибудь, книги… Кружку там, не знаю. Если ты, конечно, не собираешься меня выгнать. — Не собираюсь, — Цукишима засовывает руки в карманы — жест небрежный, но выдающий его нерешительность, словно он собирается сказать еще что-то, но не уверен, что случай подходящий. — Но кружку не бери… Посуды здесь хватит на двоих. — Но это подарок — еще со школы, я ее везде с собой таскаю, — Тецуро растерянно улыбается, не совсем понимая, к чему клонит Цукишима. — На ней черный кот нарисован, кстати, тебе понравится. — Не надо, — настаивает Цукишима, и от его странных интонаций Тецуро теряет желание спорить. — Может, как-нибудь потом. Тецуро пожимает плечами и, махнув рукой на прощанье, выскальзывает за дверь. Работа, которую предлагает Тецуро галерея, как и ожидалось, никакого заработка не сулит. Речь идет о стажировке, что само по себе неплохо, если тебе не нужно платить за жилье, еду и одежду. Денег, которые Тецуро зарабатывает в магазине художественных принадлежностей, для этого явно недостаточно. Если бы они с Цукишимой могли продолжить свое сотрудничество, это, возможно, решило бы проблему повседневных расходов, но было бы несправедливо по отношению к Цукишиме, которому пришлось бы учиться и работать, чтобы Тецуро мог бесплатно сотрудничать с галереей. После собеседования Тецуро посещает неожиданное озарение:— что он совсем не против попытаться найти что-то по своей специальности в Токио, что он уже взял от Флоренции все, что она могла ему дать. А если еще нет, то момент, когда он почувствует, что пора возвращаться, точно не за горами. Воскресенье они проводят вдвоем в мастерской, где Тецуро, пристыженный рабочим завалом, на который он на ближайшие недели обрек Цукишиму, берется, наконец, за ремонт двери. Заметив, что он покинул насиженное место в углу, Цукишима некоторое время бросает на него сначала вопросительные, потом насмешливые взгляды, так что Тецуро в конце концов не выдерживает и возмущается: — Может, хватит ждать, пока я сделаю какую-нибудь глупость?! — О, — Цукишима упирает запястье руки в бедро — чтобы не испачкать джинсы. — Какую по счету после идеи с этой дверью? Тецуро закатывает глаза и глухо рычит. Вообще-то он, конечно, полазил по интернету, нашел кучу полезных статей и даже прочитал их. Но с практическим опытом все это не сравнится. — Хватит зубоскалить, — командует он. — Лучше помоги. Ехидная улыбка сходит с лица Цукишимы, и он мстительно прищуривается. Тецуро нервно облизывает губы. — Ты уже решил, с чего начнешь? — Ну, я так понял, надо сперва избавиться от этой старой краски, — он подцепляет ногтем вспузырившуюся и лопнувшую коричневую эмаль. Отскочившие хлопья сыпятся на пол. — И как ты это будешь делать? — Цукишима по-прежнему не двигается с места — то ли собирается и дальше изводить Тецуро своим высокомерием, то ли сейчас скажет, что дверь легче сразу выбросить. — И как же? — призывая терпение, он скрещивает руки на груди. — Тебе нужна паяльная лампа, — Цукишима пожимает плечами, отворачивается и возвращается к работе. — Не знаю, где ты ее найдешь в воскресенье, но попробуй — у тебя же друзей полгорода. А пока скрути всю фурнитуру — она тебе будет мешать. Инструменты вот, — он кивает на пластиковый кофр с отвертками, ножовками, клещами, плоскогубцами и прочей столярно-технической начинкой. Звучит как вызов, а Тецуро не привык пасовать в таких случаях. Пока разбирается с замком и петлями — на это уходит черт знает сколько времени, — он практически не отнимает телефон от уха, но паяльную лампу все же находит. И даже договаривается, что сможет забрать ее в течение часа. А после с триумфальным видом поворачивается к Цукишиме и, картинно дунув на телефон, словно это дуло пистолета, характерным жестом опускает его в задний карман, как в кобуру. Цукишима наблюдает за всем этим цирком, старательно изображая досаду, но потом все же фыркает и улыбается. — Молодец. А теперь помоги мне, раз уж решил быть у меня подмастерьем. Тецуро только теперь замечает, что, пока он возился с дверью, тот, похоже, закончил зеркальную раму. Они аккуратно возвращают на место зеркало, фиксируют его в обновленной оправе и вдвоем ставят к той самой сине-зеленой стене, чтобы сфотографировать. Некоторое время уходит на то, чтобы выбрать нужное освещение и ракурс — чтобы в зеркало не попадало ничего, кроме окна и неба за ним, — но потом Тецуро не может удержаться от восхищенного возгласа. — Цукки, это шикарно! — говорит он, выбирая из фотографий самые удачные. — Мне кажется, с таким портфолио тебя любая реставрационная мастерская должна с руками оторвать. Ответа нет. Тецуро оглядывается и видит, как Цукишима, хмурясь, вынимает ящики из небольшого секретера, которым, видимо планирует заниматься дальше. — Цукки, я говорю, ты просто профи! — Я слышал, — мрачно отзывается Цукишима. — И ты ошибаешься. Это просто… просто так. Цукишима никогда не принимает его комплименты, делает вид, что его труд ничего не стоит, и все это — не более чем баловство, недостойное называться реставрацией. Он никогда не доволен достигнутым. Всегда есть кто-то более талантливый, опытный, более достойный, всегда есть вершины, до которых тебе никогда не вырасти, и авторитеты, до которых не дотянуться. Упрямец. — Можешь думать что угодно, но, уверен, если бы в институте увидели твою работу, тебе бы зачли все практические экзамены на год вперед. — Даже не думай! — предупреждающе ворчит Цукишима. — Даже не думаю. Работа твоя, и только ты решаешь, кому ее показывать. Но не надо считать, что все это — ерунда. Мне обидно. Цукишима растерянно вскидывает брови, потом усмехается и качает головой. — Ты, кажется, планировал сегодня отскрести это чудовище от краски, — напоминает он. — Приноси лампу, покажу пару профессиональных секретов. Когда Тецуро возвращается с добычей, Цукишима подробно рассказывает, что можно, а чего делать ни в коем случае не надо, и выглядит при этом каким-то раздраженным. — Прекрати дергаться по пустякам, — отмахивается Тецуро. — Я буду осторожен. У Цукишимы на скулах двигаются желваки. — Хорошо, — легко предлагает Тецуро, — ты можешь сам этим заняться, если не доверяешь. — Ну конечно, будто мне больше нечего делать, — Цукишима резко разворачивается и возвращается к своему рабочему столу. Тецуро довольно скалится. Впрочем, уже через несколько минут после начала работы, Цукишима снова подходит, чтобы аккуратно убрать шпателем размякшую краску. Сперва счищает сам, объясняя принцип, отдает инструмент Тецуро, наблюдает пару секунд и вдруг кладет ладонь ему на руку, обхватывает кисть пальцами и показывает, с каким усилием надо это делать, чтобы не тратить слишком много сил и времени. Увлекшись, начинает рассказывать, из какой породы дерева сделана дверь и как ее можно будет затонировать и залакировать, чтобы выгодно подчеркнуть фактуру. Тецуро смотрит, как шевелятся его губы, впитывает тепло руки, касается спиной груди, чувствуя, что, чем дальше, тем меньше понимает. Иногда Цукишима чуть поворачивает голову, и его дыхание трогает висок Тецуро, слова, будто крошечные шарики для пинг-понга, ударяются о кожу и отлетают. Наблюдая за ним, Тецуро совершенно забывает, что должен двигать рукой вместе с Цукишимой, и только смотрит. — Ну, и что это значит? — наконец прерывается тот, не чувствуя никакой отдачи. — Ты вообще собираешься хоть что-то делать? — Да, — улыбка растягивает губы Тецуро, и ему абсолютно все равно, что дальше будет с этой дурацкой дверью. — Тогда почему смотришь на меня, а не на то, что делаешь? — Потому что ты почти светишься, — роняет Тецуро, хотя не уверен, что стоило это говорить. И, конечно, Цукишима немедленно краснеет, поправляет очки, отпускает его руку и вообще уходит в свой угол мастерской. Смеясь, Тецуро снова включает паяльную лампу. — Может, купим кровать пошире? — предлагает Тецуро, наливая кофе и с удовольствием поводя носом над краем чашки. — Зачем? — голос Цукишимы звучит ровно и обыденно. Он садится к столу и подбирает длинные ноги под стул. — Ты ведь все равно через месяц уедешь. Что я буду с ней делать? — Мы не знаем наверняка, так? — Тецуро смотрит в окно, за которым идет дождь, и капли наперегонки несутся вниз по стеклу, искажая хмурый ноябрьский пейзаж. — В любом случае это не то, на что сейчас следует тратить деньги, — рассудительно замечает Цукишима, и Тецуро оглядывается. Иногда даже он не понимает, что это — практичность или безразличие. Цукишима достаточно легко принял тот факт, что Тецуро перебрался жить к нему в квартиру, — ни разу не спросил, почему тот больше не ночует в общежитии, не поднимает вопрос о том, чтобы разделить арендную плату на двоих. Но порой Тецуро кажется, что это не великодушие, а способ Цукишимы, сохраняя за ним положение гостя, держать дистанцию. Защита проекта проходит на ура — группа Тецуро получает один из высших баллов, а выбранная ими для презентации девочка-скульптор — предложения о сотрудничестве сразу от нескольких галерей, одна из которых в Лондоне. Отмечать успех они начинают, едва покинув стены института, потом меняют два-три бара, перебираются на другой берег, на Санто Спирито. Когда Тецуро вспоминает, что собирался зайти в общежитие, переодеться и вообще захватить смену одежды на неделю, у него на руке почему-то уже висит та самая девочка-скульптор, чьи работы они сегодня так успешно продвигали. Девочка явно не трезва, но очевидно рассчитывает на продолжение вечера в уже более интимной обстановке. Она красивая — высокая, тонкая и капельку неловкая, как детеныш жирафа — смешная и милая. У нее фисташковые глаза и горячие руки с загрубевшими от работы пальцами. Просто это не то, чего хочет Тецуро, и, убедившись, что она не останется без присмотра, он отлучается в туалет и больше не возвращается. У Цукишимы сегодня какие-то консультации до вечера, так что Тецуро вполне мог бы еще часа два болтаться по барам, а потом попробовать втянуть в их компанию и самого Цукишиму, но почему-то история с девчонкой гонит его туда, где он в последнее время в полной мере чувствует себя дома — в квартиру Цукишимы. К тому же предыдущей ночью он почти не спал и надеется вздремнуть до того, как вернется Цукишима, чтобы дальше отмечать удачное завершение проекта вместе. После влажного холодного ветра, тепло квартиры действует на Тецуро опьяняюще. Он залпом выпивает стакан воды, а когда наливает второй, от Цукишимы приходит сообщение: Кей, 18:14 >> Скоро освобожусь. Надеюсь, ты еще в сознании. Тецуро падает за стол, усмехается фотографии Цукишимы — взъерошенной и без очков, потому что тот снимал свитер ровно в момент, когда Тецуро делал снимок, — и пишет ответ: Я, 18:14 >> В полном сознании, здравом уме и у тебя дома. Кей, 18:15 >> Оставайся на месте. Положив голову на вытянутую руку, Тецуро некоторое время подумывает написать ответ, перебирает несколько вариантов, но в итоге так и не доводит начатое до конца — поза, несмотря на твердый стол под рукой, кажется очень удобной. Он потягивается, откладывая телефон в сторону, и прикрывает глаза. Просыпается он оттого, что его тянут за волосы, и пытается поднять голову, которую что-то тяжело пригибает к столу. При этом рука Цукишимы безвольно сваливается с его затылка. Сам Цукишима спит, уткнувшись лицом в локоть, даже очки не снял, и они смешно перекосились у него на носу. Не поднимая головы, Тецуро рассматривает его спящее лицо — не в первый раз, но зрелище по-своему завораживающее. Никаких щитов и крепостных стен, никаких приподнятых бровей и подозрительно прищуренных глаз, линия рта расслаблена и как-то по-детски беззащитна. Тецуро невольно облизывается и чувствует, как теплеют щеки. В этот момент темные ресницы вздрагивают, и Цукишима приоткрывает глаза — взгляд у него отсутствующий, он смотрит мимо очков. — Как ты? — шепчет Тецуро, стараясь не спугнуть, но все равно улыбаясь, потому что совершенно невозможно оставаться серьезным, глядя на это лицо. Цукишима опять закрывает глаза и тихо вздыхает — Тецуро кажется, он опять заснул, — а потом вдруг поднимает руку и снова запускает пальцы ему в волосы. — Хорошо, — едва слышно выдыхает он. — Когда ты рядом… У Тецуро мгновенно холодеют кончики пальцев, сердце начинает колотиться в ребра, а щеки обдает жаром. Цукишима спит? Или это сам Тецуро еще не проснулся? Тот никогда бы не сказал такого в здравом уме. Но он дышит ровно, рука совершенно расслаблена. Эмоций и мыслей так много, что Тецуро кажется, они все застряли у него в горле, не давая дышать. Больше всего хочется дотянуться и коснуться этого безмятежного лица, ощутить мягкость и тепло — сейчас Цукишима кажется почти нереальным. Тецуро думает, что так, наверное, чувствуешь себя в миг, когда уже дернул за кольцо, но парашют еще не раскрылся. Тецуро думает, что сердце грохочет слишком громко, его невозможно не слышать. А еще он думает, что попался, и пути назад нет. Потому что ему действительно хочется быть рядом, иметь возможность видеть Цукишиму таким и ощущать тепло его руки. И ему страшно. Пальцы в волосах вздрагивают, Цукишима снова открывает глаза, но на этот раз вид у него совсем другой — потерянный и слегка испуганный. Он вскидывается и, отдернув руку, поправляет очки. — Ты… что ты… я что-то говорил?.. — бормочет он, густо краснея. Пытаясь сдержать улыбку, Тецуро широко зевает и притворяется сонным. — Не знаю, — говорит он. — Я спал. Это перебор. Двадцать два. Самую малость больше, чем нужно для того, чтобы чувствовать себя… нормальным. С того вечера Тецуро преследует непривычное чувство приятной тяжести в груди. И если фальсификация Макдугалла все же не была фальсификацией, и такая физическая величина, как вес души, все же существует, то тяжесть эта говорит о том, что можно измерить и вес влюбленности. Или скорее — осознания влюбленности. Потому что именно это новое ощущение делает его сердце чуточку тяжелее, потому что оно переполнено. Их словесными стычками и подначками. Их встречами в любимой кофейне Цукишимы. Их играми — в лазертаг, GTA, волейбол. Их походами в клубы и возвращениями оттуда. Запахами старой мебели и красителей. Пылью на чердаке дома Бардотти. Солнечными лучами на террасе библиотеки Облате. Тенью от статуи диплодока в Ботаническом саду. Паузами в разговорах, которые никогда им не мешали. Оно кажется переполненным, потому что теперь Тецуро носит в нем не только понимание того, что чувствует сам, но и того, что испытывает к нему Цукишима. Отныне каждый раз, как Тецуро смотрит на него, он не может не вспоминать сонный взгляд и прикосновение пальцев к своим волосам — словно гладили пугливого котенка. Не может не вспоминать тихий хрипловатый голос, произносивший слова, о которых сам Цукишима и не подозревал. Кажется невероятным: простой факт осознания того, что между ними, меняет все, что между ними было. Все происходит ровно так, как когда-то ему мечталось и как он запрещал себе даже надеяться — будто бы само собой. После двух недель подготовки к экзаменам, включающим все, что изучалось за прошедший год; после шальных бессонниц, разделенных между ноутбуком, напряжение от сидения за которым скапливается в позвоночнике, плечах и затылке, — и постелью, где Тецуро сбрасывает это напряжение, изгибаясь под сильными руками Цукишимы, вбиваясь бедрами в его дрожащее от удовольствия тело; после кофе, исчезающего так стремительно, что ни один из них не может вспомнить, кто выпивает последнюю порцию; после того как при взгляде на Цукишиму, Тецуро начинает казаться, что по размеру и интенсивности теней у того под глазами он с точностью до минуты может сказать, сколько тот спал и сколько чашек кофе выпил за прошедшие сутки, — он сидит в аудитории, где всего час назад проходила его защита, и смотрит на аккуратный белый прямоугольник визитки. «Коно Кьёко, Атташе по делам культуры Посольства Японии в Италии». Это — его билет на родину. Это — его билет в будущее. Его счастливый билет. Тецуро смотрит на приплясывающие перед усталыми глазами черные латинские буквы и зажмуривается — в странной, иррациональной надежде, что, когда снова посмотрит на визитку, на ней будет написано что-то совсем другое. Но ничего не происходит. В кармане вибрирует телефон. Кей, 13:05 >> Если ты голоден, поторопись. Ресторан закроется в 14:30. И ссылка с адресом одного из лучших рыбных ресторанов. Тецуро несколько секунд переводит взгляд с экрана телефона на визитку и обратно, пытаясь понять, голоден ли он. Странно, он не может вспомнить, завтракал ли или что ел на ужин, но желудок молчит, не подавая никаких признаков жизни. И все же Цукишима сделал заказ именно для него, зная, как Тецуро любит рыбу, так что он встает, прячет визитку и телефон в карман и, подхватив вещи, выходит из аудитории. В коридорах, как обычно, суета, громкие голоса и музыка гуляют, отражаясь от белых стен, — праздник, который студенты устраивают сами и который не прекращается никогда. Тецуро ловят за руки, хватают за плечи, поздравляют с успешной защитой и M.A., желают успехов, и он вываливается наружу, совершенно оглушенный тем, что больше он здесь не учится, и вся эта праздничная каждодневная суета уже не является частью его будней. Aroma — небольшая дверь на углу Виа Гибеллина — место, которое Тецуро, всегда обожавший рыбу, нашел в первый же месяц своей жизни во Флоренции: по-европейски дорогое, маленькое и уютное. Раньше здесь, вероятно, были жилые комнаты, и атмосфера камерности сохраняется, несмотря на мраморные панели и широкие арки проемов. — Ты долго, — замечает Цукишима, вскидывая взгляд на пару секунд, и снова утыкаясь в меню. Он был на защите, Тецуро видел его в самом дальнем углу аудитории. Да даже если бы и не видел, был уверен, что Цукишима придет. Кажется, что, после всех обсуждений и споров, его диссертация — это и заслуга Цукишимы. Тецуро не мог со своего места рассмотреть его лица, но по его напряженно застывшей позе видел, как внимательно тот ловил каждое слово, как вскидывал голову на любой вопрос аудитории и комиссии. — Не поздравишь? — пробует пошутить Тецуро, тоже открывая меню. Только тут — от атмосферы и запахов, от мысли о вкусной еде, которую сулят строгие строки без иллюстраций — его голод наконец просыпается, и у Тецуро практически сводит живот. Рот немедленно наполняется слюной, взгляд скользит по наименованиям блюд, и он даже успевает забыть о своем вопросе, когда слышит. — Поздравлю… Вопросительно изогнув бровь, Тецуро поднимает на Цукишиму глаза, пытаясь понять, почему тот говорит «поздравлю» вместо «поздравляю», а когда ловит лукавый блеск в светло-карих глазах, ему становится жарко. Цукишима смеется. — Ты бы себя видел! Просто воплощение всех смертных грехов разом! От этого смеха и голоса что-то внутри начинает расслабляться, напряжение спадает, и Тецуро чувствует, что наконец-то и сам может улыбаться — искренне и совершенно естественно. — Неправда. Ну, может быть, некоторых, — коленом он касается под столом ноги Цукишимы, и выражение его лица смягчается, смех стихает, сменяясь ироничной улыбкой. — И то лишь потому, что ты меня искушаешь. Цукишима снова смеется. В этом, наверное, виновато облегчение оттого, что все наконец позади, потому что он редко смеется так открыто, и Тецуро немедленно хочется сказать еще какую-нибудь глупость, чтобы иметь возможность слушать этот смех и дальше. — Ну хорошо. Похоть и чревоугодие — согласен, тщеславие, — Тецуро косится на свой щегольской костюм, — тоже принимается. А остальное? — Уныние. Не думал, что скажу такое, но человек, только что заслуженно получивший степень Магистра Искусств, должен выглядеть более жизнерадостным. — Допустим. Я еще просто не осознал. Но лень — точно не мое! Цукишима прижимается ногой к ноге Тецуро, и тепло от этого соприкосновения, кажется, начинает подниматься выше, к паху. В этот момент подходит официант с бутылкой белого вина, которое уже выбрал Цукишима, и они прерывают разговор, чтобы сделать заказ. Когда официант удаляется, Цукишима говорит низко и тягуче: — Я напомню тебе об этом завтра утром, когда ты снова решишь пропустить пробежку. И Тецуро понимает, что завтра он совершенно точно решит пропустить пробежку, и послезавтра. И, возможно, всю следующую неделю до того, как… — Мне предложили работу. Выражение лица Цукишимы сразу становится заинтересованным. — Отлично. Где? — Здесь. И в Токио. Цукишима хмурится, явно намекая, что не мешало бы объясниться, но Тецуро пока не представляет, что сказать. — Весной здесь будут проходить дни Японской культуры… Мне предложили принять участие в подготовке. Но я еще не все понял. Надо будет уточнить. Повисает пауза, в течение которой Цукишима внимательно смотрит на Тецуро, словно все еще ждет подробностей. Давление его ноги под столом ослабевает. Потом он поднимает бокал, жестом показывая, чтобы Тецуро сделал то же самое. — Используй этот шанс, ты его заслужил. — ...Месяц стажировки в MOMAT, неделя в Киото и в Осаке, потом — обратно. — А дальше? Тецуро сидит на краю стола, Цукишима — напротив него в кресле. — Дальше Рим, Венеция, Милан… Проект большой, рассчитан на полгода — как раз в туристический сезон. — Тецуро не говорит прямо, но и так понятно, что, раз у проекта есть четкие временные рамки, по его окончании он должен будет вернуться в Японию. Если, конечно, они с Министерством культуры не решат, что не подходят друг другу. — И когда начинается стажировка? — Через неделю… Цукки, я еще не дал согласия. — Тогда поторопись, вряд ли ты — единственный кандидат. — То есть ты считаешь, надо соглашаться? Цукишима несколько секунд молчит, сосредоточенно стучит по клавишам, что-то то ли исправляя, то ли дописывая в ноутбуке, потом сцепляет пальцы в замок над клавиатурой и поднимает голову. Ему явно не нравится смотреть против света, а Тецуро, наоборот, получает возможность любоваться, как остро блестят его прищуренные глаза. Собственно, он специально сел спиной к окну. — Я считаю, что это пустой разговор, — тихо и смертельно спокойно говорит Цукишима. Так оно и есть. Просто учеба, просто стажировка, просто отношения, просто жизнь. Пора уже привыкнуть. Хочется разозлиться, сказать что-то, что выбьет у Цукишимы почву из-под ног, заставит его цепляться за возможности, сжимать пальцы на желаемом и тянуться к невозможному. Но ничего не приходит в голову. Зимнее солнце, обнимая Тецуро со спины, высвечивает перекошенный четырехугольник вокруг Цукишимы, зарывается пятерней в его волосы, искрится на дне внимательных глаз. Тецуро представляет, что это его пальцы гладят Цукишиму по голове, цепляются за широкие, уверенно развернутые плечи; он чувствует фантомное тепло на кончиках пальцев от этих прикосновений. От этого почти больно. — Ты прав. Пустой разговор. Потому что они должны говорить не об этом. — Тогда звони и перестань думать о ерунде, — Цукишима снова опускает взгляд на монитор, что-то просматривая, и продолжает: — Это предложение дает тебе именно то, к чему ты стремился. Не говори, что не думаешь об этом. Вообще-то, он только об этом и думает. Не считая мыслей о том, что это разрушит его личную жизнь. — Спасибо, — улыбка получается смазанной, и Цукишима, видимо, потревоженный его интонацией, снова поднимает голову. — Тецуро, мы друзья, — и это звучит так, что Тецуро не понимает — то ли ему только что подарили целый мир, то ли забрали его. — Придешь проводить? Флоренцию засыпает снегом. Мелкие влажные хлопья тают, едва касаясь земли, но задерживаются на волосах Цукишимы, словно между ними есть что-то общее. В полтретьего Тецуро вылетает из Перетолы, с двумя пересадками — во Франкфурте и Пекине — он будет в Токио только завтра к вечеру. Флэшка в планшете под завязку набита фильмами и книгами. Во всех романтических фильмах белые мокрые комочки, падающие с неба и изображающие рождественский снег, несут в себе позитивное послание для зрителя: все будет хорошо. Или уже все хорошо. Как в «Крепком орешке». Но Цукишима снова — уже в который раз — облизывает губы, словно никак не может протолкнуть наружу слова, и Тецуро понимает: не будет. — Прости, не получится. У меня в десять мастер-класс с профессором Бальони. Как и следовало ожидать. Цукишима не из тех, кто любит сентиментальные сцены. Они вместе вышли из квартиры, вместе дошли до Санто Спирито, отсюда Тецуро рукой подать до общежития, да и Цукишиме совсем недалеко до института. — Ясно. Я маякну из Франкфурта. — Я все еще буду на семинаре. — И из Пекина. — Я уже буду спать. — И когда буду дома. Цукишима вздыхает. Это было бы незаметно — он не закатывает глаза, даже плечи не поднимаются, — но холодный воздух выдает его, донося густое белое облако этого выдоха почти до лица Тецуро. Почти. — Ты вернешься через полтора месяца, придурок. Я даже соскучиться не успею. «Я уже скучаю», — думает Тецуро и улыбается, потому что Цукишима за прошедшую неделю ни разу не спросил о его точном маршруте, во сколько и какие по длине будут пересадки, но при этом точно знает, сколько времени потребуется на перелеты, который час будет во Флоренции и что он сам будет делать в каждый конкретный момент времени. — А если все же соскучишься? Цукишима не отвечает. — М? — Тецуро заглядывает ему в лицо, и Цукишима вскидывает голову. Снег попадает ему на очки, он снимает их и начинает протирать, хватаясь за возможность не встречаться с Тецуро глазами. — Открытку пришлю, — бубнит он. — Мне пора… Береги себя, — он возвращает очки на место и машинально кивает в намеке на вежливый поклон. — Ты тоже. Беги. Цукишима разворачивается и быстрыми широкими шагами пересекает улицу, на ходу стряхивая осевший на волосах мокрый снег, и вскоре скрывается за углом. В памяти некстати всплывает запах его влажных после душа волос, Тецуро ёжится от бегущих по спине мурашек и машинально лезет за телефоном, чтобы посмотреть, когда нужно выдвигаться в аэропорт. На часах десять ноль три. Тецуро с улыбкой смотрит, как снежинки превращаются в капли на экране смартфона, и надеется, что Цукишиме простят это единственное опоздание. Жизнь в Токио поразительно быстро возвращается к привычному ритму учеба-работа утром и днем и друзья по вечерам. Тецуро даже немного уязвлен тем, как легко все принимают тот факт, что его не было тут почти год, словно совсем ничего не изменилось. Он чувствует себя астронавтом, вернувшимся из путешествия в несколько световых лет, которые для него пролетели как мгновения, а на земле в это время миновали эпохи. Только все наоборот, это Токио слетал куда-то в другую галактику, пока Тецуро жил свою жизнь на земле. В первые дни он оказывается настолько не готов к происходящему вокруг, что, выходя из музея после рабочего дня, не сразу понимает, в какую сторону нужно идти. Ему кажется, что он еще не вернулся или вернулся не весь. Словно в своей бесконечной беготне по Флоренции он сам сточился о камни мостовых вместе с подошвами ботинок и кроссовок. Мозг уж точно остался где-то между Санто Спирито, Палаццо Спинелли, Пьяцца дель Дуомо и Санта Кроче. В музее, где он теперь проводит львиную долю времени, задумываться об этих странностях некогда — нужно переработать кучу информации, дождаться, чтобы она осела на подкорке. Это постепенный и трудоемкий процесс — Тецуро уже привык, что его аналитические способности и интуиция требуют времени для обработки всех данных. И он ловит себя на том, что с нетерпением ждет вечера — когда можно будет рассказать все Цукишиме, поделиться идеями, выслушать его ехидные замечания по поводу склонности разбрасываться и рассеивать свои усилия и внимание и сосредоточиться наконец на более существенных вещах. А выходя вечером из стеклянных дверей в прохладную темноту города, он совсем не ожидает увидеть огромное открытое пространство, асфальт и бетон. И даже толпы народу, что встречали его на соборной площади, никак не похожи на те, что он видит здесь. Нет узких, извилистых улочек, зажатых в тиски стен с обшарпанной штукатуркой, нет неровных булыжников мостовых под ногами — все гладкое, ровное, глазу не за что зацепиться. Тецуро знает все это, но не узнает. После беспорядочной и буйной красоты Флоренции даже обширная парковая зона Чиёда, да и сам музей кажутся серыми, безжизненными, выцветшими. Он поворачивает к метро на мост, что ведет через один из каналов, вырытых вокруг Императорского дворца, и, попадая в деловой центр, просто столбенеет на несколько секунд, оглушенный картиной текущих мимо него одинаковых людей в пальто и деловых костюмах темных тонов. Они спешат по улицам, как кровяные тельца по венам города, безостановочно и монотонно. Тецуро одновременно странно и смешно — он хочет позвонить Цукишиме и сказать, что случайно сел не в тот самолет и улетел на другую планету. Только Цукишима сейчас в семи часовых поясах от Тецуро. «Представляешь, здесь все говорят по-японски! — Неожиданно, правда? — И есть метро! — Кто бы мог подумать» «Уже готовишься к Рождеству? — И не думал. — Я хочу фото ёлки в твоей квартире. — (￢ ￢) — Хорошо, я согласен на твое фото. — У тебя уже есть. — Такого нет. — Какого? — (^_~) — Нет» «Купи от меня подарок Джованне. — Лучше пришли ей открытку. — А тебе прислать? — Никогда не любил открытки» Тецуро пытается удержать все это, как быстро исчезающее тепло на пальцах от прикосновения, но Цукишима отвечает редко, коротко, не всегда. Ничего нового, но когда они виделись изо дня в день, это не имело значения, а теперь каждое неотвеченное сообщение отзывается тянущей пустотой внутри. Он старательно избавляется от свободного времени — лишь бы эти полтора месяца пролетели побыстрее. Музей, коллеги, планы, подготовка, Бокуто, волейбол, Яку, Некома, Кенма. Кенма получил предложение о работе от одного из крупных производителей видеоигр в Штатах и планирует уехать туда в январе. Яку ругается, что они похожи на бродячих котов, у которых нет постоянного пристанища. Кенма резонно замечает, что это Яку ведет себя, словно ему уже за семьдесят. Бокуто возмущается, что они с Тецуро чаще общались, пока тот был в Италии. И он прав — в Токио совсем другой ритм: все четко по графику, в срок, оптимально и эффективно, от одной поставленной цели до другой. Но, пожалуй, только он сейчас и спасает Тецуро от никому ненужной рефлексии. С Цукишимой они созваниваются буквально пару раз — на Новый год, когда Бокуто собирает всю их старую компанию и вытаскивает на каунтдаун в Минато Мирай, а к Цукишиме приезжают Ямагучи с невестой, и в середине января, незадолго до отъезда Тецуро в Киото. — ...В основном, конечно, интерактив, — делится Тецуро некоторыми идеями, что их рабочая группа успела сгенерировать для проекта. Это легче и приятнее, чем личные разговоры. В последнее время Тецуро все чаще кажется, что те слова на кухне у Цукишимы ему просто приснились. Или Цукишима говорил не о нем. Поэтому гораздо безопаснее обсуждать то общее, что у них действительно есть. — Никому не интересно просто ходить и смотреть. Так что будет все подряд — и традиционная еда, и одежда, и Танабата. Может, помнишь, пару лет назад здесь проходила выставка Touch & Talk — когда посетителям разрешали брать в руки экспонаты, рассказывали о материалах, из которых они сделаны, и техниках? В общем, это будет нечто похожее. — Тогда вам следует использовать кинцуги, — предлагает Цукишима. Ему тоже явно спокойнее говорить на профессиональные, чем на личные темы. — В смысле? — В смысле — предложите желающим создать собственное произведение искусства, пусть склеивают черепки. — О, — Тецуро замирает на секунду, потому что, ну конечно, кто еще мог вспомнить о реставрации как виде искусства! Да и сама концепция принятия бренности бытия через сохранение изъянов и недостатков почему-то кажется ужасно подходящей Цукишиме. И он просто сидит и улыбается, глядя в экран, потому что с кем еще, созваниваясь раз в две недели, он мог бы так быстро найти общий язык? Цукишима смотрит в ответ сперва вопросительно, потом слегка растерянно, потом взгляд его соскальзывает куда-то в сторону. — Мне пора в институт, — видимо, он смотрел на часы. — Удачной поездки. Тецуро снова уйму времени проводит с Кенмой; во-первых, он обнаружил, что соскучился по их молчаливым посиделкам, во-вторых, Кенме надо помочь собраться, в-третьих, Бокуто неожиданно развил бурную деятельность, пытаясь вытащить Тецуро на групповые свидания. — Почему ты не скажешь ему прямо, что тебя это не интересует? — Кенма меланхолично вытягивает из шкафа коллекцию почти одинаковых джинсов, рубашек и худи. Тецуро откладывает несколько вещей в сторону, остальное запихивает обратно. Кенма смотрит на это с легким оттенком отчаяния во взгляде. — Думаешь, он послушает?.. Нет никакой необходимости тащить с собой весь гардероб, если в Штатах ты себе купишь точно такой же. — Он же не тупой, — Кенма бросает бесполезную затею со шкафом и идет к ящикам с видеоиграми. — Скажи, что у тебя уже кое-кто есть в Италии. Тецуро поднимает на него ошарашенный взгляд, но Кенма занимается своими делами и, кажется, говорит чисто гипотетически. — Чай будешь? — Тецуро встает и направляется на кухню. Кенма кивает. Пока закипает чайник, Тецуро достает кружки и раскладывает по ним чайные пакетики. Было бы любопытно узнать, как отреагирует Бокуто, если сказать ему, что у Тецуро и правда уже кое-кто есть. И это совсем не девушка. В памяти всплывает ленивое воскресное утро, когда они с Цукишимой снова остались в постели вместо пробежки по залитому до самых крыш туманом городу. Белесая пелена за окнами, казалось, поглотила все звуки и краски, разлеглась раскормленной белой кошкой на ногах, не давая встать, не позволяя даже пошевелиться. Тецуро рассеянно гладил бедра и ребра Цукишимы, тот изредка вздрагивал, когда он прикасался к особо чувствительным местам, и прижимался теснее, постепенно пробуждая в Тецуро желание не только гладить. — Ох, ну почему ж ты не девчонка? — вопрос вырвался как-то глупо и сам собой, так что он в первый момент испугался, что сейчас его скинут с кровати. — Маленькая, темненькая и длинноволосая? — фыркнул Цукишима, ни капельки не задетый. — Почему сразу? Может, наоборот — светлая скандинавская дылда с короткой стрижкой? — Тецуро зарылся носом в золотистые волосы. — Тебе такие не нравятся. — А ты почем знаешь? — Знаю… И вообще, был бы я девчонкой, ты бы сразу начал меня обхаживать, через неделю затащил бы в постель, а еще через неделю забыл бы, как меня зовут… — Куро, какие взять — эти или эти? — Кенма нарисовался на пороге кухни с двумя парами почти идентичных кроссовок. — Ты чего тут? Чайник давно вскипел. — А. Задумался. Эти, — Тецуро показывает на те, что выглядят более старыми, и разливает кипяток по кружкам. — Поезжай в них, там выбросишь и купишь новые. Кенма хмурится, явно недовольный идеей выбрасывать что-то старое и любимое, разворачивается и возвращается в комнату. — Я провожу тебя завтра, — сообщает Тецуро, следуя за ним по пятам. — Не нужно. Тецуро едва не спотыкается. — Это еще почему? Мы не виделись год, а теперь не увидимся еще черт знает сколько. Почему я не могу тебя проводить? — Потому что если бы уезжал ты, я бы не пошел провожать. — Ты и так не ходил. — Вот и тебе не надо. — Надо. — Не надо. — Надо. — Не надо, Куро, это глупо. Уезжать всегда проще. Лучше позвони Бокуто, кажется, Акааши собирался приехать, так что никаких свиданий. Тецуро пожимает плечами и на следующий день все же приходит проводить — не до аэропорта, а просто — до такси. Кенма неодобрительно поджимает губы, но, сев в машину, не хватается немедленно за приставку, а коротко взмахивает на прощание рукой и смотрит в окно, пока такси выруливает с парковки. Возвращаясь вечером из музея домой и собирая сумку в Киото, Тецуро не ждет подвоха. Но сначала на глаза попадается школьная фотография — когда Некома прошла на Национальные, и команда на радостях качала своего связующего, Кенму. Потом из ящика с проводами он выуживает консоль, которую Кенма считал своей и даже наклеил на нее морду четырехцветной кошки. Под столом лежит волейбольный мяч, который мама так и не выбросила — Тецуро играл с ним в детстве во дворе, а потом и Кенму втянул. В кухонном шкафу — любимая кружка Кенмы. — ...кружку не бери. Посуды здесь хватит на двоих, — услужливо подсказывает память, и пазл, наконец, складывается. «Уезжать всегда проще… Ты ведь все равно через месяц уедешь. Что я буду с ней делать?..» Мокрый снег на волосах, облачко дыхания возле губ, капли от снежинок на стеклах очков, бисеринки влаги на темных ресницах. Тецуро сидит на кухне, держа в руках кружку Кенмы. За окном, в луче уличного фонаря, мечется мелкий снег, и Тецуро, не включая свет, просто смотрит в черно-белый проем. Он так ведь ни разу и не сказал, что чувствует к Цукишиме, и до сих пор не уверен, нужно ли было это сделать: Цукишима не из тех, кто верит на слово. И та история с братом, вероятно, только укрепила его недоверие к людям и тому, что они говорят. Но несмотря на интуитивное понимание, Тецуро гложет досада на то, что Цукишима так и не доверился ему, предпочел держать на расстоянии. Эта досада — как томатный сок, случайно попавший в порез на пальце, — сначала ты не замечаешь, но постепенно он начинает разъедать ранку. Уезжая, он не был готов что-то объяснять, все казалось слишком сложным, слишком запутанным, слишком поспешным. Но вверить свои мысли телефонной связи или электронной почте — тоже не выход. Это похоже на побег. Вот так, не видя лица своего собеседника, хорошо прекращать отношения, а не начинать их. Тецуро остается лишь надеяться, что Цукишима думает так же. Позволить себе привязаться к кому-то — это всегда авантюра. И Тецуро как никто понимает, почему Цукишима предпочитает этого не делать: у него самого близких людей можно пересчитать по пальцам одной руки. Возможно, эта поездка — их шанс понять, насколько они важны друг другу. Забавно, что в таких непохожих друг на друга городах, как Токио и Флоренция, в начале февраля стоит совершенно одинаковая погода, только в Италии чуть более влажно. После суточного перелета, когда, кажется, ты должен бы оказаться как минимум на краю земли, это и успокаивает, и одновременно слегка раздражает. Из аэропорта Тецуро и еще двое его коллег завезли вещи в гостиницу, потом те сразу отправились обедать, а сам он сослался на дела и сбежал в город. Пока он шагает по знакомым улицам, ему в голову приходит, что ровно год назад он впервые оказался на Пьяцца дель Дуомо, и он специально проходит через площадь — просто ради сентиментального ощущения дежа вю. Он отчетливо помнит свое потрясение, когда, зажатый с трех сторон другими зданиями, собор показался из-за угла неожиданно — весь целиком, помнит, как вскидывали камеры туристы, пытаясь захватить его в кадр и не в состоянии сделать это. В прошлом году день был солнечным, и собор казался сверкающе-белым, сегодня белое — только небо над Флоренцией, и розовый и зеленый мрамор делают Дуомо похожим на изящную безделушку. Опуская голову, Тецуро проводит рукой по непокорным волосам, которые от мокрой взвеси, наполняющей воздух, снова встают дыбом, и лезет в карман за телефоном. — Сеньор Цукишима, добрый день. Это служба доставки художественных принадлежностей… — выпаливает он скороговоркой, едва доносится знакомое «Слушаю». На том конце повисает молчание, и это никак не помогает стряхнуть с плеч дрожь волнения. — Я недалеко от вашего дома, не могли бы вы подойти, чтобы забрать заказ? — Тецуро быстрым широким шагом идет в сторону Санта Кроче. Занятия у Цукишимы уже должны были закончиться, но Тецуро не предупредил о дате прилета и не знает его планов. Он вообще не знает, к чему следует готовиться, учитывая, что за полтора месяца в их сообщениях не было даже ни одного «Скучаю», а за последние две недели они лишь пару раз перебросились имейлами, когда Тецуро делился идеями и хотел посоветоваться, насколько студенты Палаццо Спинелли готовы принять участие в них и стоит ли направлять официальный запрос. То, что за эти полтора месяца мысль о возвращении во Флоренцию была для него неразрывно связана с возвращением их отношений, он так и не решился озвучить или написать, зная, что ответа не будет. Цукишима ясно дал понять, что не доверяет Тецуро настолько, чтобы пытаться удержать его. И отпустил — никаких обязательств, никаких обещаний — как отпускают птицу: вернется — твое, нет — никогда твоим не было. Надеялся ли он на ответный жест? Но они друзья, что само по себе немало. Это не изменится, что бы ни случилось, — по крайней мере, это обещание, хотя и не прозвучало, было дано. — Где ты? — возможно, ему показалось, но в голосе Цукишимы звучит нетерпение. А может, раздражение. — Я нахожусь… — Тецуро думает, что надо выбрать какое-нибудь кафе, чтобы не торчать на улице. Что-нибудь небольшое и уединенное, дабы можно было спокойно поговорить на нейтральной территории. Взгляд выхватывает витрину кондитерской: внутри буквально три столика и теплый оранжевый свет над ними. Над дверью надпись «Дежа вю». Тецуро ухмыляется и диктует адрес. Цукишима появляется уже через десять минут; Тецуро едва успели принести его кофе, и он слепо листает меню, пытаясь представить, как будет проходить разговор, когда свет от витрины заслоняет высокая фигура. Цукишима смотрит на него сверху вниз так, словно Тецуро забрал ключи от квартиры и заставил его несколько часов мерзнуть у запертой двери. Брови нахмурены, губы сжаты — кажется, на его лице сейчас нет ни одного мускула, который бы не был напряжен. Во всем его теле нет ни одного такого мускула. Он смотрит так, словно Тецуро нанес ему личное оскорбление, позвонив в шесть вечера и вызвав в кондитерскую. Смотрит, словно еще не решил — ударить его или поцеловать. И в этом нет ничего неожиданного. Тецуро не кажется, что планета прекратила вращение, что во всем мире в одно мгновение остались только они вдвоем, что воздух выбили из легких. Все по-прежнему: пахнет кофе, пара посетителей у стойки собираются сделать заказ и обсуждают, какой выберут десерт, фоном доносится голос Эми Уайнхаус, и Цукишима собственной персоной стоит перед ним и хмурится. — Ну и где мой заказ? — вдруг спрашивает он, и, черт, вот это было неожиданно — настолько, что Тецуро может только счастливо улыбаться в ответ. — А я-то боялся, ты скажешь, что ничего не заказывал. — Давно прилетел? — садясь за столик, интересуется Цукишима. Он все такой же — аккуратный, капельку чопорный, и ему все еще хочется сказать «Расслабься уже». Только румянец на щеках и не закрывающий шею шарф говорят, что он, кажется, очень торопился. Чтобы не пялиться слишком уж откровенно, Тецуро отвлекается на свой кофе. — Два часа. — Брови Цукишимы слегка вздрагивают — будто он не ожидал, что Тецуро первым делом захочет встретиться с ним. — Как... — Как твоя работа? Тецуро улыбается в чашку и начинает рассказывать, словно они и не расставались, — что может быть проще? Если Цукишима хочет знать, чем он жил эти полтора месяца, Тецуро без проблем введет его в курс дела. В его памяти целый журнал таких рассказов: каждый раз, когда он натыкался в своей работе на что-то интересное — экспонаты в запасниках музея, или смешные истории сотрудников, или информацию о первых экспозициях, — он мысленно представлял, как будет описывать все это Цукишиме. Порой, обсуждая что-то с коллегами, он так легко мог вообразить, что сказал бы в том или ином случае Цукишима, будь он там, что его накрывало острейшим ощущением, что тот и правда говорил что-то подобное. Сейчас, когда истории эти плавно перетекают одна в другую, и Тецуро машинально заказывает вторую порцию эспрессо, он почти ждет, что Цукишима и в реальности не удержится от характерных насмешек и замечаний, и даже знает, что ответит на них, но тот лишь изредка вставляет короткие комментарии, иногда что-то уточняет, и Тецуро начинает замечать в нем нетерпение, словно он слушает вскользь, думает о другом. Руки его беспокойно скользят по столу, пальцы крутят ложку, гладят бока чашки. Взгляд то и дело соскальзывает на губы Тецуро, и он не уверен, что это именно то, о чем он думает. — У тебя что-то назначено? — наконец вырывается вопрос. Цукишима замирает — совсем, застывает неподвижно, словно только теперь осознал, что происходит, и на щеки снова плещет легким румянцем. — Нет. С чего ты взял? — хмурится он и тянется к шарфу, будто ему вдруг стало жарко. Только шарф уже давно снят и вместе с курткой висит на спинке стула, так что пальцы Цукишимы, не находя его, мажут по голой шее, и Тецуро не может отвести взгляд от этого жеста, чувствуя, что собственный свитер начинает давить на горло. — Значит, — Тецуро сглатывает и бросает быстрый взгляд на столик: свой кофе он уже выпил, чашка Цукишимы почти не тронута. — Никаких планов на сегодня? Цукишима вопросительно кривит брови, и на губах появляется тень ухмылки. — Что ты опять придумал? Тецуро достает из кармана мелочь и кладет на стол. — Попозируешь мне? — он не знает, каков будет ответ. Просто все истории вдруг разом испарились из головы, потому что в них не было вот этого Цукишимы — его беспокойных рук и пальцев на шее, волос, взъерошенных непривычно нервным жестом, взгляда, который ни на миг не отпускает Тецуро, ловит каждое его слово. Просто кажется, что такого Цукишимы он никогда еще не видел — лишь на разрозненных набросках, которые никак не хотели складываться в цельную картинку. Просто если не сейчас... — У меня есть идея получше, — говорит Цукишима, не сводя с него глаз. — Я нарисую себя тебе. В квартире все по-прежнему, Тецуро и не ждал, что что-то изменится: знакомый запах старого дерева и кофе — одна недопитая чашка стоит на рабочем столе, вторая — на кухонном — там же открытый ноутбук, вероятно, Цукишима что-то читал, когда позвонил Тецуро. Он садится на подлокотник старого кресла, в котором провел немало часов, дописывая диссертацию, и ждет, пока Цукишима расчистит место на столе. — Куда ты дел свою шкатулку? — спрашивает он, заметив, что на полке чего-то не хватает. Цукишима оглядывается, не сразу поняв, о чем речь, но, проследив за взглядом Тецуро, объясняет: — Передал с Ямагучи в подарок маме. — Как ему Фло? — Сказал, что не смог бы тут жить постоянно, — усмехается Цукишима, — но ему понравилось. Он достает из ящика коробку, в которой Тецуро с удивлением узнает набор для каллиграфии. Подойдя ближе, он наблюдает, как Цукишима выставляет на стол камень для растирания, достает брусок туши и кисточки. — Автопортрет тушью? — вскидывает Тецуро брови. — Цукки, серьезно? Он уже почти готов засмеяться, но Цукишима вдруг протягивает руку, дергает за свитер к себе, и под его губами смех тает, рассыпается мурашками по телу. Когда он отстраняется — слишком быстро для первого после разлуки поцелуя, — Тецуро все еще стоит, приподняв руки и полуприкрыв глаза. — Раздевайся, — вдруг слышит он, и звучит это… неожиданно. Не само предложение — как раз ему-то Тецуро только рад, а тон, которым оно произнесено. — Раздевайся, — насмешливо повторяет Цукишима, замечая его растерянность. — Я не говорил, что буду рисовать на бумаге. Снимай свитер. Он приносит воду, наливает несколько капель на камень и, развернув палочку туши, начинает растирать ее размеренными круговыми движениями. Тецуро стоит рядом, прислонившись бедрами к столу, свитер, который он уже стянул, остался висеть на локтях. — Не понимаю, — наконец говорит он, но длинные пальцы Цукишимы с фигурной палочкой туши поневоле притягивают взгляд. Простое, казалось бы, механическое действие напоминает ритуал, в воздухе распространяется тонкий аромат гвоздичного масла и древесной сажи. — Что ты хочешь понять? Лужица в тушечнице постепенно начинает густеть, приобретая необходимую для живописи консистенцию. В том, как уверенно и твердо Цукишима держит вертикально стоящую тушь, с силой растирая ее о шероховатую поверхность, есть что-то метафорично-сексуальное. Тецуро облизывает пересохшие губы и отбрасывает свитер на кресло. — Многое. — Почему ты не доверяешь мне? Почему отгородился от меня? Почему я не могу выкинуть тебя из головы? Почему не могу вернуть все, как было? Почему вижу тебя теперь так ясно, словно что-то освещает тебя изнутри? Тецуро смеется и качает головой. — Очень многое. Цукишима смотрит на него, хмурится, открывает рот, чтобы что-то сказать, передумывает. На его лице — растерянность и робость, а в следующий момент — задумчивость и решимость. Хочется протянуть руку и разгладить глубокую складку между его подвижными бровями. — Я не уверен, что это именно то, что ты хочешь услышать, но я попробую объяснить, — наконец говорит он, макает кисточку в тушь и встает, разворачивая Тецуро и направляя на него свет настольной лампы. Когда кисточка в первый раз касается его кожи, Тецуро не может удержать дрожь — от прохлады и влаги, от щекотки, — но Цукишима, выждав пару секунд, продолжает размашистыми, уверенными движениями наносить на его грудь и живот прямые и изогнутые линии. Некоторое время Тецуро пытается понять, что это будет, но ничего не получается — возможно, из-за того, что он вынужден смотреть на перевернутое изображение? Еще через пару минут, когда Цукишима вырисовывает на пересечении прямых линий какие-то точки и подписывает их, Тецуро все же сдается. — Что это? Карта звездного неба? — спрашивает он, вдыхая запах кожи Цукишимы. Тот поднимает взгляд — в нем насмешка и что-то еще, от чего перехватывает дыхание. — Сад камней, — и продолжает рисовать дальше, а у Тецуро в груди начинает раскручиваться маленький смерч, от которого шумит в ушах, и сердце стучит невпопад, и дыхание вырывается рваными толчками. Так просто. Сад, в котором один камень всегда скрыт от взгляда зрителя. Красота, обретающая смысл только тогда, когда есть кому созерцать ее и познавать. Место, где ты можешь найти ответы на все вопросы, потому что они в тебе самом. — Стой, — Тецуро закрывает глаза, потому что от всех этих мыслей голова кругом. — Можно воды? Пожав плечами, Цукишима откладывает кисть и приносит стакан воды. Пока Тецуро пьет, он снова макает кисточку в тушь и говорит: — Я не люблю людей. За редким исключением. Предпочитаю наблюдать за ними со стороны, не становясь частью происходящего вокруг. Мне нравится быть одному и нравится, что люди стараются держаться от меня на расстоянии. Он наносит новые линии и точки, пишет рядом с ними какие-то комментарии — Тецуро не знает и не видит, какие именно, лишь вздрагивает, когда свежая порция туши прикасается к коже. — Ты же с самой первой встречи все делал наоборот: протянул руку, назвал свое имя, нарушал мое личное пространство, смеялся надо мной, тащил куда-то, знакомил с другими, заставлял прыгать выше головы… — Цукишима вздыхает и, приподняв очки, потирает переносицу. — Я терпеть всего этого не могу. Но ты единственный, кто никогда не смотрит сквозь меня или в сторону. Что бы я ни делал, ты смотришь и видишь меня. И я… — он прикусывает губу, словно боясь сказать лишнее, и рисует дальше. Тецуро, в какой-то момент снова прислонившийся к столу, улыбается, пытаясь поймать взгляд Цукишимы, который сосредоточен на его груди. Кисточка порхает, оставляя тонкую вязь иероглифов. У него изысканный почерк, совсем непростой. Тецуро бы даже сказал, претенциозный. Такой стиль письма появляется не за один день — в нем множество непривычных, ускользающих от понимания деталей и тонкостей, образующих в итоге цельную картину. Кисточка то едва прикасается щекотным кончиком, то льнет всей поверхностью, линии прихотливо переплетаются, создавая единый рисунок. «Я нарисую себя тебе». Дыхание пресекается, и Тецуро крепче вцепляется в край стола, на котором сидит. Рука Цукишимы замирает, кисточка черным колибри повисает в сантиметре от цветка — сжавшегося в горошину темного соска. — Что-то не так? — голос Цукишимы звучит странно. Тецуро догадывается почему. Посмотреть сейчас ему в глаза — значит шагнуть в пропасть. Он знает, что увидит там: огромный зрачок и себя на дне. Поэтому он продолжает рассматривать вязь иероглифов у себя на груди. В них нет строгости, но есть любовь к красоте, есть тщательно собранные нюансы и легкая небрежность — как несколько лепестков, принесенных ветром в сад камней. И тот самый пятнадцатый камень, который никогда не виден. — Когда Бог создал первых людей из глины по образу и подобию своему, он нарисовал им глаза, губы и обозначил пол, — Тецуро глубоко вздыхает, пытается усмехнуться. — Знаешь продолжение? — Нет. Миф распространен у многих народов, но детали обычно отличаются. Кисточка снова приходит в движение. Ее прикосновение к коже вызывает волну мурашек — сердце разгоняется все быстрее, Тецуро чувствует, как жар ползет по шее и щекам, — сейчас тушь кажется гораздо холоднее. — Потом Бог написал первым людям имена, чтобы владельцы имен не забыли их. Краем глаза Тецуро замечает, как у Цукишимы вздрагивают губы, и тоже улыбается. — И как пишется твое имя, Куроо Тецуро? — тот, все так же улыбаясь, берет его твердыми пальцами за подбородок и чуть наклоняет голову. Влажное прикосновение холодной кисточки ощущается ровно на том месте, где на шее бьется пульс. А бьется он так, что у Тецуро голова кружится. Цукишима без заминки пишет фамилию Куроо, а потом останавливается в нерешительности. — Как будет Тецуро? — Тецу — как «железо», — он сглатывает и ловит голодный взгляд Цукишимы на своем горле. Между лопатками щекотно сползает капля пота. Дыхание Цукишимы прохладой касается лба — у кромки волос тоже выступила испарина, — катится водопадом мурашек по плечам. Тецуро списывает это на неудобную, напряженную позу. — Вторую часть обычно путают… — Цукишима хмурится и прищуривается, словно пытаясь понять, где же там можно ошибиться. — Там «ясный». «Луна», — думает Тецуро и не может отвести взгляда от лица Цукишимы. Сердце колотится так, что даже в груди больно. Тецуро чувствует себя совершенно беззащитным — не голым даже, не связанным. Словно смотришь на собственное сердце в чужой ладони. Цукишима как-то неуверенно касается кончиком кисти кожи, снова убирает. И дышит будто через раз, в распахнутом вороте рубашки видно, как в межключичной впадине заходится пульс. Тецуро усмехнулся бы, превратил все в шутку, но лицо горит, а пальцы, вцепившиеся в столешницу, совсем застыли. Он с самого начала знал, зачем пришел, но еще мог уйти. Цукишима не стал бы удерживать. А сейчас уйти уже невозможно, потому что ноги как ватные. Цукишима медленно смаргивает, словно пытается отогнать какой-то морок, и на шею ложится последний иероглиф. Тецуро уже не чувствует, мокрая кисточка или сухая, какая температура у туши. От того, что он собирается сказать, его бьет нервная дрожь. — А потом, если Бог был доволен своим творением, он давал ему жизнь, написав на нем свое собственное имя. Цукишима застывает, широко распахнув глаза, с приоткрытым ртом, словно хотел что-то спросить, но растерял все слова. Он смотрит на шевелящиеся губы Тецуро, и взгляд у него плывущий и расфокусированный, а на самой кромке янтарной радужки, очерчивая зрачок, последним лучом солнца перед затмением горит настольная лампа. Отпустив его подбородок, Цукишима опускает правую руку, обмакивает кончик кисти в тушечницу и тщательно убирает излишки о край. Следя за его движениями, Тецуро только сейчас почему-то замечает, что поза у того какая-то сгорбленная, неестественная. Рубашка навыпуск слегка топорщится спереди. Тецуро с силой прикусывает губу, лишь теперь почувствовав, что у самого тоже давно и прочно стоит. Цукишима долго рассматривает уже нанесенные знаки на груди Тецуро, словно любуется или выбирает место для новой надписи. Или будто боится посмотреть Тецуро в глаза. Он покусывает губы, на скулах пятнами горит румянец, и Тецуро может думать только о том, чтобы провести по ним языком, почувствовать жар и гладкость кожи. Рука Цукишимы снова приходит в движение — мазки ложатся уверенно и свободно. Кисть легко порхает, завершая начатое. Последний ряд иероглифов, тот, что он мог бы написать и с закрытыми глазами: «Цукишима Кей». Первый символ — почти такой же, как у Тецуро — последний. Цукишима осторожно переводит дыхание и наконец встречается взглядом с Тецуро. Янтарная радужка неравномерно сжимается и расширяется. — Ты же понимаешь, что теперь ты — мой? — глухо спрашивает он, и Тецуро вздрагивает всем телом: возбуждение прорывается наружу, и уже нет никакого смысла скрывать его. Не было с самого начала. Тецуро согласно прикрывает глаза, и Цукишима тут же обхватывает его за затылок и прижимается губами к тому месту на шее, где написано его имя, жадно слизывает черные мазки, прикусывает мышцу. Едва подумав, что язык и губы у него сейчас будут черными, Тецуро тут же забывает эту мысль, потому что Цукишима вжимается пахом между его разведенных ног, заставляя сесть глубже. А потом просто протягивает руку ему за спину и сталкивает на пол все, что лежало на столе. Папки и книги валятся с глухим стуком, наброски разлетаются по комнате, кастаньетами гремят карандаши в жестяной коробке — и вот уже Тецуро навзничь лежит на столешнице, прижатый жарким, сильным телом, и, целуя перепачканные тушью губы, пытается притереться еще теснее, вплавиться, раствориться. Его кожа сегодня — как полигон для тактильных испытаний: мягкая кисточка и прохладная тушь, шершавые горячие пальцы, гладкий, скользкий язык, оставляющий быстро остывающие следы, острые, безжалостные зубы. Кажется, после такого шквала ощущений, его мозг должно уже закоротить, полностью отключить всякую чувствительность, но с каждым новым касанием все только усугубляется, так что в какой-то момент Тецуро обхватывает лицо Цукишимы ладонями и тянет к себе, не сдерживаясь вылизывает нежный рот. Гладкая кожа изнутри кажется прохладной, как вода, и это все, о чем он сейчас способен думать, пока воздух между ними воспламеняется и взрывается со скоростью шестьсот раз в секунду, как пары горючего в двигателе болида. Цукишима изгибается, нависая над ним, но не выпуская изо рта его язык, и пытается расстегнуть джинсы. Тецуро втягивает живот, давая пространство для маневра, потом его подхватывают под ягодицы и рывком стаскивают брюки вместе с бельем. Преимущества секса с парнем выше тебя ростом — никогда не знаешь, кто кого разденет первым. — Нечестно, — шипит он, вылизывая Цукишиме ухо, хватает его за ворот рубашки, и пуговицы разлетаются по всей комнате веселым пластмассовым фейерверком. — Мне нравилась эта рубашка, — совершенно бесцветно сообщает Цукишима и сдвигается ниже, прокладывая языком влажную дорожку к пупку Тецуро. — Все равно отстирывать ее теперь — морокаааааа, — голос предает его, превращаясь в жалобный скулеж, когда язык Цукишимы очерчивает мышцы внизу живота, трогает яички. — Ты всегда такой громкий? — вот теперь тот улыбается. — Ты же знаешь, что нет, но у меня уже крышу рвет, — выплевывает он сквозь дрожащие вздохи, — так что заткнись. И сделай что-нибудь, Цукки. Цукишима разгибается ненадолго, снимает очки и толкает их подальше на подоконник. — Это не два действия, чтоб ты знал, — успевает услышать Тецуро перед тем, как член погружается в гладкое, скользкое тепло, и он, стиснутый со всех сторон, забывает, как дышать. Чтобы просто не сдохнуть от удушья, Тецуро хватается одной рукой за край стола, другой пытаясь дотянуться до Цукишимы. Пальцы совсем не слушаются, дрожат, соскальзывают с затылка на шею, плечо и там сжимаются, впиваясь ногтями в кожу. Из горла Цукишимы вырывается длинный стон, вибрируя вокруг члена Тецуро, и он зажмуривается до черноты и радужных кругов перед глазами, пытаясь одновременно сосредоточиться на том, как кости неприятно елозят по жесткой столешнице. — Это было близко, — когда внезапно накативший оргазм немного отступает, он все же тянет к себе Цукишиму и снова целует. — Быстро снимай штаны, иначе я прямо сейчас встаю и сваливаю. И это точно нечестно — то, что Цукишима, вскидывая бровь, может выглядеть одновременно насмешливым мерзавцем и каким-то христианским архангелом с пылающим взглядом и перепачканным сажей лицом. Но он подчиняется — сдергивает, выворачивая, рубашку, попутно, кажется, отрывая и пуговицы на манжетах, кое-как выпутывается из штанов, теряя равновесие и хватаясь за руку Тецуро. Когда он опять накрывает Тецуро своим телом, все мышцы отзываются сладкой, голодной дрожью. А потом снова спускается ниже и берет в рот. Посасывает легонько, не забирает глубоко, перекатывает, как леденец на языке, выпускает и лижет ниже — по промежности и мошонке. Мир перед глазами Тецуро резко кренится. Кончик языка танцует у самого входа, надавливает на мышцы, без труда проскальзывая глубже, пока Цукишима пропускает напряженную головку члена между большим и указательным пальцами — едва касаясь, так мучительно — до звезд перед глазами. — Господи, Цукки, — проталкивает Тецуро сквозь зубы, — ты хочешь, чтоб я кончил, не дождавшись тебя? Полтора месяца воздержания, пощади. Он ждет, что Цукишима сейчас что-нибудь съязвит в ответ — ну хоть что-нибудь, что поможет ему отвлечься, рассмеяться, всплыть хоть на мгновение на поверхность, чтобы схватить глоток воздуха. Но тот приподнимается, слепо шарит глазами по лицу Тецуро, и взгляд соскальзывает. Цукишима резко дергает ящик стола, едва, кажется, не выворотив его целиком на пол, достает смазку, и от прикосновения холодного геля в голове немного проясняется. Правда, совсем ненадолго — едва Цукишима проталкивает внутрь палец, Тецуро перетряхивает с головы до ног. Это они уже проходили, ощущение знакомое, но на этот раз — Тецуро даже себе боится признаться в этом — такое долгожданное, что, кажется, он уже кончил. От одних осторожных поглаживаний, от того, что тело само расслабляется, обмякает безвольно, не дожидаясь осознанного решения, от того, как оно впитывает каждое ощущение, ласку, поглощает каждую искру, постепенно раскаляясь. Цукишима подхватывает голову Тецуро под затылок, целует — жадно, почти грубо, одновременно проталкивая внутрь второй палец. Это не больно, но уже не так приятно, и предвкушение мешается с легкой тревогой. — Тецу, — Цукишима припадает к заострившемуся соску, и Тецуро снова пронзает электрическим разрядом, так что он сам того не ожидая, насаживается на пальцы до самого конца и просто застывает, мелко вздрагивая, распахнув от растерянности глаза. Мышцы отказываются подчиняться, туго стягиваются вокруг чужих пальцев, сопротивляются. Тецуро морщится и рычит, медленно выпуская вдох. Взгляд у Цукишимы нежный и немного насмешливый, губы потемнели и кажутся ярче быстро проскальзывающего по ним языка. Это движение отвлекает — ровно настолько, что в какой-то момент Тецуро перестает чувствовать болезненное давление и чуть качает бедрами, намекая, что можно продолжать. — Не спеши, — шепчет Цукишима и широко лижет член Тецуро — от мошонки до головки — вбирает в рот, так что боль мешается с обжигающим удовольствием, и все тело натягивается струной. Тецуро упирается пятками в стол, пытаясь не ерзать от нетерпения, пока Цукишима продолжает вылизывать ему член. — Я же не фарфоровая кукла, не надо осторожничать, — дразнит Тецуро, пытается усмехнуться, но грудь сдавило, и сделать полноценный вдох не получается. Цукишима пробует развести пальцы, снова будя тянущую боль, потом сгибает их, и Тецуро чувствует что-то очень непривычное и, пожалуй, неуютное. Ну да, если забыть о том, что мышцы все еще горят и не могут привыкнуть к давлению. Он зажмуривается и морщится. — Знаешь, глупо было не позволять тебе оставлять здесь свои вещи, — вдруг говорит Цукишима. — Ты все равно забыл у меня свою футболку. — Да, — хмыкает Тецуро. — Черную, с логотипом института. Только в Токио замети-мм, — последний слог превращается в стон, когда Цукишима снова сгибает пальцы внутри, отчего внизу живота растекается жар. — Но проблема даже не в футболке. — Цукишима не торопится, снова и снова облизывает головку, спускается ниже, посасывает яички. — А в чем? — Тецуро не открывает глаза — тело течет расплавленным воском под руками Цукишимы, тает, растекается по столу, и каждое прикосновение и движение внутри ощущается всей поверхностью кожи. — В тебе, — Цукишима осторожно вынимает пальцы, оставляя невыносимую смесь облегчения и пустоты; Тецуро до боли прикусывает губу, чтобы не заскулить. По промежности снова течет прохладная смазка, успокаивая растянутые мышцы, и внутрь проскальзывают уже три пальца. — Или во мне. Ты спал в моей постели, работал в моем кресле, варил кофе на моей кухне… Тецуро понимает, что обиженный холодностью Цукишимы, ни разу не подумал о такой вероятности, и внутри, под ребрами болезненно тянет от чувства вины и сокрушительной нежности. — Ты как-то пришел — сам не свой — отпер дверь и, едва разувшись, ворвался в кухню — я даже обернуться от окна не успел, — Цукишима выцеловывает дорожку от лобка к пупку Тецуро, кончики пальцев танцуют на головке члена, размазывая то и дело выступающие капли смазки. Тецуро ведет, он едва держит голову, глядя на хмурое лицо со сдвинутыми бровями. — Это было странно, грубо, ты просто спустил с меня штаны, расстегнул джинсы и терся, пока не кончил. А потом взял в рот и… Это был самый охрененный минет в моей жизни, — Тецуро хочет сказать “Кей”, но давится звуками и воздухом, хрипит, снова и снова пропуская сквозь пальцы пшеничные пряди волос Цукишимы. — Я больше не мог пить кофе на том подоконнике. Все это время Цукишима продолжает медленно, но настойчиво растягивать Тецуро, и тот понимает, что эта вот невесть откуда взявшаяся словоохотливость и откровенность имеет конкретную цель — довести его до ручки, толкнуть за грань, где все равно как, все равно сверху или снизу, где есть только жажда отдавать и отдаваться. Цукишима гладит Тецуро изнутри, надавливает на простату, и ему уже правда все равно, как и где, лишь бы все уже произошло. Ощущение от этих поглаживаний странное — словно кончики пальцев цепляют старую зудящую корочку на ссадине, вызывая беспокойство и нетерпение. Хочется, чтоб сорвали. Немного тревожно, что может быть больно, но уже невыносимо. Каждое касание наполняет внутренности жидким огнем, и кончить хочется просто нестерпимо, Тецуро кажется, что еще минута этой сладкой муки, и он растает, а потом и испарится совсем — каждая мышца, каждая косточка в теле начинает гореть, плавиться и жечь. — Пожалуйста, — вырывается у него — бессознательно, бессмысленно в первый момент. Он не понимает, о чем просит, но это единственное слово, которое он сейчас способен вспомнить и произнести. — Пожалуйстапожалуйстапожалуйста... Повинуясь, Цукишима отстраняется на несколько секунд — слышится колкое шуршание упаковки презерватива; Тецуро хмурится от досады на эту предусмотрительность и заминку, его колотит от предвкушения. А потом Цукишима делает первый толчок навстречу — короткий, сдержанный — подхватывает Тецуро под плечи, заставляя приподняться, и ждет. Ждет, когда тот откроет глаза, ждет какого-то знака, окончательного решения, словно давая ему последнюю возможность передумать и остановить все. И Тецуро разлепляет влажные ресницы, расплывчато щурится на закушенные до белизны губы, на дрожащие брови — и с громким выдохом тонет в темном, одуряюще пронзительном взгляде; в голове — шаровая молния, все тело — последний яркий всплеск солнца, погружающегося за горизонт. Кажется, что именно этот взгляд проходит сквозь него — до самой макушки, достигая кончиков пальцев, заставляя пылать и светиться, и терять всякую идентичность и форму, всякое представление о себе — насмешки, неуверенность, браваду, условности, измотанность, тоску, мечты и реальность. И остаются только руки Цукишимы, крепко прижимающие его к груди, только губы у виска, пока их тела жадно толкаются навстречу друг другу, словно сумасшедшие сгустки энергии, стремящиеся к каким-то невозможным, невообразимым пределам, продолжая и продолжая луч в бесконечность… Когда Цукишима застывает, дрожа всем телом, и Тецуро чувствует, как внутри него все пульсирует, лаская и отдаваясь, он способен лишь слепо найти губы Цукишимы, чтобы выпустить наружу свет, который хлещет из него горлом. Когда Цукишима возвращается из душа, Тецуро уже покачивается на самой кромке сна. Долгий перелет и разница во времени никак не дают ему рухнуть за край, зато ароматное тепло тела Цукишимы, прислонившегося к его спине, кажется, вполне способно перевесить эти неудобства. Тецуро поворачивает голову, заставляя Цукишиму потянуться к нему губами и лениво, сонно целует его. — Видишь, — тихо выдыхает он, ловя какую-то мысль, все еще кружащую мотыльком в глубине сознания, — доверять — это совсем не страшно. Цукишима молчит какое-то время, уткнувшись лицом в плечо Тецуро. Его горячее дыхание стекает по лопатке, а Тецуро втягивает ноздрями запах его шампуня — липа и ромашка — и влажных волос. — Мы очень разные, — говорит наконец Цукишима, приподнимая голову, чтобы его было слышно. — Я оказался во Флоренции не потому, что хотел попасть сюда, даже не потому, что хотел учиться в Палаццо Спинелли. Просто потому что... мог? А ты вот не боишься добиваться того, что делает тебя счастливым, не боишься делать ошибки, и даже если что-то на пути к цели идет не так, ты не думаешь, что цель того не стоит. — Кей, — имя течет по языку горячим шоколадом, обволакивает уютом и сном, — люди не всегда получают то, что хотят, ты и сам это знаешь. Но если не пытаться, то совершенно точно ничего не получится. — Я всю жизнь учился не держаться, не привязываться, не сжимать пальцы. Учился отпускать и не жалеть. А теперь не хочу. Не хочу отпускать, чтоб ни о чем не жалеть. Тецуро чувствует, как к шее ласково прикасаются мягкие губы, как Цукишима крепче прижимается к его спине, как проскальзывает ладонью между сомкнутых бедер, машинально поглаживая большим пальцем кожу. И, уже окончательно проваливаясь в сон, Тецуро думает, что если есть на свете счастье, то оно пахнет мокрыми волосами Кея. Эпилог. Май во Флоренции — бурный всплеск туристического сезона, когда порой город еще заливают дожди, но непродолжительные, воздух теплый и легкий, до жары еще есть время, а для сотрудников музеев наступают очень тяжелые времена. Тецуро уже почувствовал это на собственной шкуре: и без того эмоциональные итальянцы становятся раздражительными и несговорчивыми, и приходится призвать на помощь все свое обаяние и дипломатические способности, чтобы разруливать конфликты, вспыхивающие из-за того, что часть мероприятий Дней Японской Культуры проходит в крупнейших выставочных центрах. Тецуро днем вернулся из Рима, а к концу рабочего дня чувствует себя уже неспособным ни к каким дипломатическим переговорам и разговорам вообще. Поэтому просто достает телефон и отправляет Цукишиме сообщение: Я, 17:37 >> Я зомби. Иду куда глаза глядят — упаду за первый же свободный столик. Найди меня. На летнике неподалеку, в самом дальнем углу, у стены, обнаруживается как раз то, что он ищет. Через витрины видно, что внутри тоже есть незанятые места, но сейчас все предпочитают сидеть на улице. В названии кондитерской — «Дежа вю» — есть что-то смутно знакомое. Не считая того, что оно подразумевает. Тецуро успевает сесть на выбранное место до того, как его замечает кто-нибудь еще, и минут десять просто сидит, даже радуясь тому, что официанты пока не обратили на него внимания: наконец-то он может помолчать. Он закуривает, скользя привычным уже взглядом по разномастной публике Санта Кроче. Окруженная американскими колледжами, площадь наводнена студентами, приехавшими из-за Атлантики: девушки в колготках и шортах, на высоких каблуках, одетые странно и кричаще; парни, больше похожие на панков и маргиналов, вырвавшиеся из-под опеки родителей. Эта их необходимость заявить о своей независимости пугает неподготовленных туристов. Тецуро с улыбкой наблюдает, как стайка аккуратных старушек в светлых костюмах, вероятно, приехавших откуда-то из Cеверной Европы, поспешно покидает выбранную точку обзора достопримечательностей, когда рядом с ними останавливается группа молодых людей, громко и не очень пристойно выражающих свои мысли на английском. Официантка все же замечает его и с виноватой улыбкой торопливо приносит меню, взяв заказ на кофе. — Клубничное мороженое, — останавливает ее подошедший Цукишима и садится напротив. Тецуро довольно жмурится, глядя на его пушистые пшеничные волосы и красивую длинную шею в расстегнутом вороте белой рубашки, на то, как тонкий серый кардиган обтягивает широкие плечи, и думает, что в сумке где-то лежит карандаш и старый блокнот с Джиджи — хватит и пары минут, чтобы сделать эскиз. — Даже не думай, — закатывает глаза Цукишима. — Откуда ты знаешь, о чем я думаю? — Тецуро выпускает длинную струю дыма в сторону. — Вижу. Забудь, я не буду позировать. — Тогда сперва придется усыпить твою бдительность, — вздыхает Тецуро. — Сперва тебе придется усыпить меня. — Как вариант. Не самый плохой, кстати, — Тецуро тянется к руке Цукишимы и пропускает сквозь кисть его пальцы, сжимая на секунду и чувствуя ответное пожатие. — А пока ты сам не заснул, расскажи, как твоя поездка? — Они согласились. Цукишима ловит его довольный взгляд — улыбается глазами и уголками губ, которые хочется поцеловать. — Так что? Теперь ты мой семпай? — спрашивает он. — Самый лучший, — кивает Тецуро. Министерство культуры Японии выделило грант, и с сентября Тецуро предстоит начать работать над докторской в Палаццо Спинелли на отделении управления музеями. Открыв меню, Тецуро скользит глазами по фотографиям десертов, но от переутомления есть совершенно не хочется. Он перелистывает страницы, чтобы начать сначала, и открывает титульный лист, на котором по-английски написано: «Дежа вю — это способ судьбы сообщить вам, что вы именно там, где и должны быть. Поэтому вам кажется, что вы здесь уже были. Просто вы следуете за своей судьбой». Тецуро ментально зависает на этом и поднимает глаза на Цукишиму, который смотрит на него с очень похожим выражением лица — его меню открыто на той же странице. Тецуро фыркает: — Сидит серийный убийца над очередным телом, ловит дежа вю. О, думает, все правильно сделал. Цукишима смотрит на него пару секунд взглядом, в котором ясно читается: «Не верю, что ты так отвратительно шутишь», а потом начинает трястись от смеха. Тецуро едва успевает поставить обратно кофе, который уже собирался отпить, и тоже смеется.