Дежа вю

Во время воркшопов ответственность лежит на группе, так что если из четырех человек работаешь только ты, значит, работаешь за четверых, а балл у всех одинаковый. Тецуро уже давно смирился с тем, что в итоге все равно образование сводится к самостоятельной работе. Сам приехал — сам учишься, никто не будет этого делать за тебя. Ладно, он вообще давно смирился с тем, что вмешательства Ками в сценарии его жизни не предусмотрено. Единственным кандидатом на эту роль можно считать тренера Некомату в волейбольном клубе старшей школы, но тот советовал идти в педагогический и в дальнейшем заниматься тренерской работой, а в планы Тецуро это никак не входило. В итоге в пед пошел Яку — что было логично и правильно. — Куроо, что у тебя с лицом? Отпечаток богатой европейской культуры? Яку в спортивной форме Некомы выглядит юной и прекрасной версией их старого школьного тренера. И привычка не давать поблажек менее удачливым представителям человеческого рода у него такая же. — Иди к черту! Мог бы и посочувствовать, — ворчит Куроо, не совсем понимая, зачем варит себе кофе в шесть утра, если еще не ложился. — А надо? Мне казалось, это ты год назад, расплескивая в четыре утра пиво у меня в комнате, распинался, как мечтаешь учиться в Европе. Tempora mutantur? — Увы, в году по-прежнему лишь пятьдесят две недели, а в сутках — двадцать четыре часа. Которых, как обычно, не хватает. Забей. Ну что, Некома готова порвать всех на Весеннем? — Пффт, — Яку улыбается совсем как в те времена, когда они только познакомились в старшей школе — уверенно и нахально, словно у него по два туза в каждом рукаве. Тецуро чувствует невольное желание выпрямиться, будто чтобы доказать, что ему все по плечу. — С малышкой Акане нам даже Итачияма не страшна. — С кем? — Акане, сестренка Такеторы, ты что, забыл? Она к нашим девчонкам помощником тренера пришла. Даа, Куроо-сан, стареешь. — Ох, не напоминай, — морщится Тецуро, открывает окно, усаживается на подоконник и закуривает. — Совсем распустился, — ворчит Яку. — Некоматы на тебя нет. Проблемы? — Да ничего особенного, просто задолбался. Со всеми бывает. — И кто тебя так задолбал? — Не поверишь, сам. Все сам. Даже задолбал себя — сам. Диссертация гордо смотрит на меня единственным словом «Введение», последний практикум по информационным ресурсам — отстой, и групповое задание катится ко всем чертям, потому что все вдруг решили, что мне больше всех надо. — А когда было иначе? — усмехается Яку. Тецуро пожимает плечами и выпускает длинную струю дыма. — Наверное, ты прав. Я просто соскучился по хорошей команде. — А вот нечего было уезжать на край света. Слушай, в команде всегда приходится чем-то жертвовать — например, своим свободным временем, сном и лучистым ореолом, выделяющим тебя как лучшего игрока. Перед мысленным взором Тецуро проносятся недели спортивных лагерей и часы дополнительных тренировок до седьмого пота, когда натаскивали сначала его, а потом он сам — своих кохаев. — То есть думаешь, надо просто выложиться на все двести — за себя и за того парня? — Ну или за ту девчонку. Быстрый взгляд в сторону самодовольной семпайской — ну конечно, на целых три месяца же старше! — физиономии Яку он не успевает удержать: и как только тот все это чувствует, уму непостижимо! Очередной короткий роман Тецуро с однокашницей закончился на пороге третьего за ночь клуба, куда она пыталась затащить его танцевать. Тецуро отшучивался и объяснял, что им следует не по клубам шататься, а заниматься проектом. Дурак и зануда. Занудой тогда назвала его Джо, исчезая за порогом клуба, а дураком он назвал себя сам на следующий день, когда она только зевала на собрании рабочей группы, а по окончании ушла в обнимку с каким-то левым парнем, послав Тецуро воздушный поцелуй. Но, может, Яку и прав: если в команде есть слабое звено, сильным игрокам приходится тянуть всю игру на себе. Рано или поздно, вероятно, каждый вынужден осознать: можно ловить момент, прожигая жизнь и деньги предков по клубам и злачным местам, а можно ходить на лекции, в библиотеки, на волейбол, в конце концов, и обзаводиться на вечеринках, спектаклях и выставках полезными знакомствами, а заодно и практиковаться в языках. Разница лишь в том, что в первом случае вернешься домой ни с чем, кроме диплома, во втором… Тецуро очень надеется, что его случай — как раз второй. Правда, с таким распорядком иногда перестаешь отличать день от ночи, а учебное расписание начинает напоминать мигающую красным карту мира в каком-нибудь очередном фильме-апокалипсисе. Звук скутера не дает Тецуро покоя, повторяясь однообразно через равные промежутки времени, словно кто-то катается под самым окном взад-вперед. Водителя хочется убить, но еще сильнее хочется спать, и некоторое время Тецуро разрывается между этими противоречивыми желаниями, пока первое не пересиливает второе. Впрочем, приоткрыв наконец глаза и подняв голову, он обнаруживает, что никакого скутера нет, а есть лишь его собственный мобильный, выставленный на виброзвонок и похожий на бескрылую муху, способную лишь громко жужжать. Тецуро щурится на светящийся экран, на котором отображено уже три непринятых вызова и сообщение: Цукки, 18:37 >> Занят? Звонки, впрочем, не от Цукишимы, а от одногруппников, вместе с которыми Тецуро работает над проектом, и, черт возьми, он сыт по горло тем, что они называют «мозговым штурмом». Всякий раз, как они встречаются для обсуждения или дискутируют в чате, у него остается стойкое ощущение, что его имеют прямо в мозг, не давая себе труда поработать самостоятельно или хотя бы собрать свою часть материала. В окне чата на экране ноутбука несколько новых сообщений. Полный отстой. Тецуро с тоской смотрит на начатое введение к магистерской диссертации, за написанием которого и заснул, трет лицо и решительно… берет в руки телефон. — Привет, — голос звучит хрипло после сна, и в него просачивается отголосок раздражения, которое не имеет никакого отношения к Цукишиме, но, кажется, тот принимает его на свой счет. — Не стоило перезванивать, если занят, — слушая его, Тецуро мгновенно представляет отстраненное, закрытое выражение лица Цукишимы, столкнувшегося с очередным всплеском иррациональности, и невольно улыбается. — Я не занят, я спал. Сел за диссер, но не продержался и двух страниц. Этот последний проект выжал меня досуха, кажется. — Тогда я точно не вовремя. Извини, — когда Цукишима начинает извиняться, надо хватать его за шкирку, пока не сбежал, и держать. — Прекрати. Я только рад, что появился повод отвлечься. Выкладывай, что хотел. Тот неуверенно молчит несколько секунд, потом все же продолжает: — В пятницу семинар по древним строительным материалам, а ты как-то говорил, что тебе интересны химические технологии, использовавшиеся для сохранения фресок. Не хочешь пойти? Тецуро на несколько секунд зависает, вспоминая, что у него запланировано на пятницу. Его смена в магазине в четверг, и он уже готов радостно согласиться, но тут до него доходит, что конец недели преподаватели благоразумно освободили от факультативов и дополнительных лекций, чтобы к понедельнику студенты спокойно подготовили проект. Опять этот чертов проект. Тецуро громко стонет в трубку, снова потирая лицо. — Прости, что ты сказал? — из голоса Цукишимы снова пропадают все интонации, пока он мысленно сражается с фрустрацией Тецуро, происхождения которой не понимает. — Проект в понедельник сдавать, — объясняет Тецуро. — Ты же не первокурсник, чтобы переживать из-за таких вещей, — насмешливо тянет Цукишима, вызывая своим тоном секундную растерянность, но тут же продолжает: — Сам ведь говорил. Тецуро смеется в трубку и качает головой. — А ты быстро учишься. Хорошо, уговорил. Где и во сколько? К гостинице, где проходит семинар, Тецуро почти опаздывает, но тут же выясняется, что по доброй итальянской традиции кто-то из участников задерживается, и у Тецуро — о счастье! — есть еще время выпить чашку кофе и выкурить сигарету. Взглядом, полным безразличия, за которым явно читается осуждение, Цукишима наблюдает, как он затягивается и, кривя нижнюю губу, выпускает дым в сторону. — Выглядишь каким-то бледным. Ага, кто бы говорил! — Ага, кто бы говорил, — щурится Тецуро на белую кожу Цукишимы, едва тронутую после лета нежным абрикосовым загаром. — Вот придет пора писать диссертацию, посмотрим, как это отразится на твоем цвете лица. Впрочем, ты ведь все равно не из тех, кто выкладывается на полную. Цукишима дергает плечом. — А смысл? — В том, чтобы ни о чем не жалеть? Пару секунд тот смотрит на пальцы Тецуро с зажатой в них сигаретой, потом сцепляет руки перед собой и отводит взгляд. — Как твой проект? — Лучше не придумаешь! — Во рту кисло то ли от дыма, то ли от собственных слов, то ли от какого-то иррационального ощущения неправильности происходящего. Хочется выложить Цукишиме все, что гложет в последние дни и, кажется, отбирает больше сил, чем постоянный недосып. Только зачем Цукишиме чужие откровения? — Яку вот говорит, что капитан должен брать на себя самую тяжелую работу и вытягивать всех за собой. А я словно в песке буксую, — вырывается против воли. Он гасит сигарету и прикрывает глаза, подставляя лицо мягким лучам осеннего солнца. Через пару секунд по шуршанию одежды и движению воздуха он догадывается, что Цукишима присел рядом на парапет. — Это ведь не чемпионат, и вы — не соперники, — доносится до него тихий, но уверенный голос. Тецуро слышится в нем досада, и он думает — на него или на самого себя за то, что ввязался в этот разговор? — Но ты это и сам знаешь… Извини, если лезу не в свое дело, но, может, ты слишком привык нести ответственность за других? А иногда нужно чем-то жертвовать. Сговорились они, что ли? Тецуро резко распахивает глаза, но Цукишима не смотрит на него: лицо сосредоточенное, брови нахмурены. — И чем же? — язвительность просачивается в интонации помимо воли. — Например, высшим баллом. Чтобы остальные попробовали добиться чего-то самостоятельно и тоже нашли свое место в команде. Разве в волейболе не так? Что-то происходит. Пока необъяснимо, на уровне одних ощущений, но нечто в мировосприятии невидимо сдвигается, впуская в сознание тысячи мыслей, позволяя снова вспомнить о том, что существует жизнь и за пределами ставшего ненавистным проекта. Да и проект стал вызывать отвращение только потому, что нефиг слишком много на себя брать. Тецуро вздыхает и чувствует, как губы сами разъезжаются в улыбке — впервые за последние несколько дней настоящей, не вымученной, не ехидной, не расчетливой. Качнувшись, он толкает Цукишиму плечом. — Есть идея. Тот удивленно оглядывается, и Тецуро видит, как собственное облегчение отражается на его лице: Цукишима читает его так же быстро и естественно, как сам он за много лет дружбы привык читать замкнутого Кенму. И даже спасибо говорить не требуется, потому что он и так знает, что в ответ получит знакомое цоканье языком. — Ты же любишь всякий старый хлам. Так вот, одна моя знакомая старушка собирается сдавать дом неподалеку от города, и ей надо разобрать чердак или подвал — в общем, разгрести мусор, копившийся еще с конца позапрошлого века, как она говорит. Дети в разъездах, времени никто выбрать не может, сама она этим заниматься не в состоянии, но уверена, что там могут быть ценные вещи. В общем, предлагаю в эти выходные поработать за бесплатный обед. — А как же твой проект? — озадаченно хмурится Цукишима. — Пусть ищут свое место в команде, — подмигивает Тецуро. — Свое я и так знаю. — Кей, — в вестибюль быстрыми шагами выходит студент-итальянец, которого Тецуро уже видел мельком: Цукишима просил его предупредить, когда прибудет лектор. — Сейчас начнется, все уже в зале. — Спасибо, — коротко кивает Цукишима. — Мы сейчас. Итальянец подходит к ним ближе, смотрит на Куроо. — Твой друг? — Земляк, — отзывается Цукишима. — Ку… Тецуро. — Привет, я Бруно, — легко улыбается итальянец. — Тоже интересуешься фресками? Реставратор? — Искусствовед, — Тецуро крепко пожимает жесткую ладонь. — Кей, ты уже подготовился к семинару? — спрашивает Бруно, подстраиваясь под их шаг по пути в конференц-зал. У него ласковые карие глаза в пушистых ресницах и яркие губы. И эти ласковые глаза, минуя Тецуро, словно очередную статую в нише — сколько их тут, примелькались уже, — смотрят на Цукишиму так, что Тецуро становится не по себе. Кажется, Бруно пришёл сюда вовсе не ради тайн сохранения исторического наследия. — Да, — этот ровный тон Тецуро уже знает: только бы не сказать лишнего, а то ведь могут и о помощи попросить. — Замечательно, — Бруно, кажется, вообще все равно. Даже если бы Цукишима ответил «нет», было бы не менее «замечательно». — У меня там кое-что не получается. Можем мы завтра встретиться? Ты так хорошо объясняешь, а я… Он оживленно жестикулирует, рассказывая, с какими трудностями столкнулся, и как бы случайно касается рукава Цукишимы. Тецуро зависает на этом мимолётном, почти женском движении. Сколько раз так делали его подружки — движение, взгляд невзначай из-под ресниц, скользящая улыбка — тонкая игра с электричеством. — После трёх я буду свободен, можем встретиться. Цукишима едва заметно поджимает губы, явно раздумывая, как бы соскочить с крючка, не проявляя неуважения к собеседнику. Но Бруно улыбается ровными белыми зубами, быстро облизывается… — В выходные я занят. Сожалею. Тецуро отворачивается, с недоумением отмечая в себе лёгкую брезгливость. Ощущение странное: он никогда не подозревал себя в гомофобии, а вот поди ж ты. Сбитый с толку и раздосадованный этим своим открытием, он пытается найти всколыхнувшемуся внутри темному облаку рациональное объяснение и не сразу понимает, что Цукишима, похоже, согласился на его предложение. — ...Роберто считает, что лучше все доверить агентству, мол, они проведут оценку, а заодно и подготовят дом для арендаторов. Но сейчас многие фирмы принимают на работу беженцев, и я им не доверяю. А следить за тем, что они делают и как… это унизительно, вы согласны, Тецу? Джованна Бардотти из тех итальянских женщин, которые даже в преклонном возрасте привлекают внимание своей изысканной манерой одеваться, безупречным макияжем и привычкой держаться с особым достоинством мудрости. Они с Тецуро познакомились в кофейне неподалеку от Санто Спирито: в его белой рубашке и черных джинсах приняв его за официанта, Джованна попросила у него ристретто, и он, озадаченный таким поворотом, принес ей заказ. Она удивилась отсутствию чека, а Тецуро ответил, что для него честь угостить такую красивую даму. — Лет десять назад, как раз перед отъездом, Роберто пытался разобраться на чердаке… У нас, как у всех флорентийских семей, конечно, есть свои легенды о том, что в доме должны храниться старинные сокровища и чуть ли не полотна Боттичелли, — Джованна даже не оглядывается, поднимаясь по лестнице, но в голосе ее слышится ирония, — хотя все прекрасно знают, что это чушь. Несмотря на то, что кампус Института Дизайна, например, находится в самом сердце города — всего в паре кварталов от Дуомо, многие студенты художественных вузов предпочитают жить и проводить время в районе Санто Спирито. Тут самые комфортные, разгульные и веселые бары. Из-за этого сама церковь, давшая название району, почти по всему периметру превращена в общественный туалет. Вот уж где Тецуро с особой ностальгией вспоминает родной Токио, в котором нет недостатка в доступных и чистых туалетных кабинках. Многие флорентийцы брезгуют этим местом за дикую смесь из студентов, художников, хиппи и бездомных. Но тут даже прачечная перестает быть просто прачечной, а становится еще и концепт-стором, местом для вечеринок, просмотра фильмов и просто местом для общения. По вечерам площадь заполняется молодежью: они, будто стаи голубей, оккупируют окрестные кафе, летние площадки и ступени церкви, пьют, танцуют, смеются, флиртуют и целуются. Дом Джованны совсем недалеко от Санто Спирито, и, похоже, ее совсем не беспокоит соседство с неугомонной студенческой тусовкой. Она часто сидит в кофейне среди этого гвалта, будто мало ей привычного туристического нашествия, — одна или в компании подруг. Их аккуратно уложенные прически безупречны, макияж едва заметно оттеняет и дополняет природные черты, одежда не бросается в глаза принадлежностью к дизайнерским домам, и, составляя разительный контраст с хлебнувшими внезапной свободы, отвязно одетыми американскими студентками, Тецуро они кажутся олицетворением самодостаточности. За кофе они говорят о ее внуках, живущих с родителями в Чикаго, о политике, о графическом дизайне и ценах на мясо и рыбу на рынке. — Сын собирался приехать этим летом, чтобы помочь мне сдать дом, — содержать его самостоятельно сейчас слишком дорого и бессмысленно. Но компания начала новый проект, и ему пришлось отказаться от поездки. А близнецы в этом году поступили в университет и тоже не смогли… Лестница выводит их на небольшую площадку с одним арочным окном и дверью в беленой стене. Потолок здесь ниже, чем на других этажах, — Тецуро и Цукишиме приходится неловко нагибаться, чтобы не подпирать плечами толстые, поеденные жучком, но все еще крепкие балки. Цукишима поднимает руку и с любопытством проводит пальцами по темному дереву. — Когда, вы говорите, был построен дом? — Его заложили в самом конце восемнадцатого века и закончили в тысяча восемьсот третьем, — хозяйка отпирает дверь на чердак, распахивает ее и шагает внутрь, делая приглашающий знак рукой. Чтобы пройти в проем, приходится нагибаться еще сильнее. Свет попадает сюда через три окна, спотыкаясь о какие-то нагромождения, накрытые тканью, углы полок и шкафов, и рассыпается неровными пятнами по стенам и пыльному полу. — Последний раз мы его реконструировали в восьмидесятых — тогда часть мебели, которую не планировали использовать в обстановке, перенесли сюда. Подозреваю, что кое-что просто не подлежало восстановлению, и возиться с ней мужу не хотелось. Если что-то еще можно привести в приличное состояние, я бы хотела подарить это школе по соседству — не думаю, что среди этого хлама найдутся действительно старые, ценные вещи. И, как мы и договаривались, вы можете выбрать что-то для себя, раз уж не хотите брать с меня денег. — И вы не боитесь, что я могу найти здесь и утаить от вас какой-нибудь шедевр? — улыбается Тецуро, кивком указывая на помещение и заодно отбрасывая с глаз челку. В ответ Джованна коротко смеется, и смех у нее такой же элегантный и уверенный, как она сама. — Вряд ли после последней реставрации здесь могло остаться что-то подобное. И вы внушаете доверие, Тецу. Переводя взгляд на застывшего чуть поодаль Цукишиму, Тецуро вскидывает бровь и чуть выпячивает нижнюю губу: видал, я внушаю доверие! Цукишима, явно пользуясь тем, что хозяйка дома его не видит, закатывает глаза. Когда Джованна уходит, пообещав вернуться во второй половине дня и приготовить обед, Тецуро делает шаг к большому скоплению неизвестно чего, накрытому серой тканью, и осторожно, стараясь не взметнуть пыль, стягивает чехол на пол. Пыль все равно разлетается по комнате, вихрями кружась в проходящих сквозь окна солнечных лучах. Под тканью оказывается книжный шкаф, довольно сильно пошарпанный, а внутри сложены книги. Цукишима подходит ближе, осматривая его и осторожно трогая сколы на углах и краях дверец. — Похоже, те, кто тащил его сюда, не особо церемонились… Но, в принципе, если с ним поработать недельку, то школа может обзавестись столетним книжным шкафом не в самом ужасном состоянии. — Не скромничай. Если ты поработаешь с ним, то этот шкаф можно будет продать или вернуть в обстановку дома. — Если только за границу, — пожимает плечом Цукишима. — Здесь такого добра пруд пруди. Покопавшись в сумке, Тецуро достает стикеры и ручку и отдает Цукишиме. — Пиши возраст — примерно, если не найдешь каких-нибудь указаний, — что тут требуется сделать и приблизительную стоимость. Потом наклеивай на каждый предмет. Явную труху, — он оглядывается в поисках удобного места, — давай складывать вон к той стене. Только не загромождай проход. Пару часов они работают врозь, перетаскивают какие-то ящики, перекладывают книги и посуду, бегают вниз за коробками, упаковывают мелкую рухлядь, Цукишима аккуратно записывает информацию на картонных боках коробок. Продвигается дело с переменным успехом — иногда Тецуро может по одной-двум деталям с девяностовосьмипроцентной уверенностью назвать дату производства и страну, иногда приходится с лупой обсмотреть каждую полку, дверцу, закуток, чтобы понять, с чем они имеют дело. Сзади раздается мерный, успокаивающий шорох: Цукишима работает молча, вопросов не задает — только перчатки надел; пыль, пропитывающая кожу ладоней, — не самое редкое для их специальностей явление и крайне неприятное. Тецуро оглядывается через плечо: если поначалу Цукишима присаживался на корточки, аккуратно подтягивая серые карго на коленях, то теперь сидит прямо на полу, делает набросок какого-то декора, от которого на старом трюмо остался только след, и время от времени раздраженно почесывает запястьем порозовевший нос. В золотистых волосах на макушке солнечные лучи свили себе гнездо, пылинки кружатся там веселым комариным роем. Цукишима странный, думает Тецуро. То приходится идти едва ли не на шантаж, чтобы вытащить его в клуб, а то вдруг уходит с головой в какую-то скучную на первый взгляд, еще и бесплатную, работу. Упрямство, обнаруживающее истинную увлеченность. — Кофе хочешь? — спрашивает он. Тот вскидывает глаза, поправляет немного съехавшие очки и кивает. — Спасибо, не откажусь. — Может, вместе спустимся? — Если ты не против, хочу закончить рисунок. Через пятнадцать минут Тецуро все же заставляет его отложить работу, когда приносит поднос с кофе и бутербродами, которые оставила для них в холодильнике Джованна. — Серьезно? — скалится Цукишима. — Прямо здесь? — Ничего не знаю, я жрать хочу, — зацепив ступней, Тецуро подтаскивает ближе какую-то то ли табуретку, то ли подставку для ног, опускает на нее поднос и плюхается рядом на пол. — К тому же руки я помыл, — тут же хватает панини и кусает едва ли не половину. Покачав головой, Цукишима все же поднимается, стаскивает перчатки и идет к двери — тоже, видимо, руки мыть. — А если тебе лень, могу тебя покормить, я — добрый. В ответ красноречиво щелкает прикрытая дверь. — ...дверь не заперта, в доме никого. Выхожу на улицу, вижу, что гараж открыт. Представляешь, Кенма там все перерыл, потому что знал, что ему ко дню рождения отец купил новую игру! На коленках ползал, все полки обшарил, перемазался с головы до ног, но нашел… Совсем как ты сейчас. Уже покончив с едой, они пьют кофе, и Тецуро почему-то одна за другой вспоминаются истории из детства. Цукишима недоверчиво косится. — Не вижу сходства. — Да он тоже, если его спросить, нравится ли ему то или это — ну, волейбол там, игра или даже человек, — обязательно скажет «Да не особо», но стоит за ним понаблюдать, и становится понятно, насколько он увлечен. — Пффт, ну конечно. — А еще он однажды, в старшей школе уже, перекрасился в блондина, и знаешь, зачем? Чтобы не выделяться! — при воспоминании в груди клокочет смех, и Тецуро счастливо улыбается. Цукишима выглядит озадаченным нелепой причиной. — У него тогда было каре, и волосы постоянно закрывали лицо, ну и один из наших возьми да ляпни, что он похож на Садако с такой прической, и надо бы что-то поменять, чтоб в глаза не бросаться. А Кенма… ну, он немножко социофоб, так что тут слова на благодатную почву попали, — Тецуро тихо смеется. — В общем, на следующий день приходит блондином — типа, чтоб не привлекать к себе внимания. Мы чуть животики не надорвали. — Детский сад, — усмехается Цукишима и качает светлой головой. Тецуро пытается представить, а как тот должен себя чувствовать здесь, в Европе, где высокие люди и пшеничный оттенок волос — не редкость. Наверное, приехать сюда для Цукишимы было все равно что спрятаться у всех на виду — чтоб никто не нашел. И в то же время Цукишима — японец до кончиков своих совсем не по-японски блондинистых волос и длинных пальцев: сдержанный, формальный, скрывающий любые эмоции за вежливыми, штампованными формулировками. Даже язвительность его часто проявляется в подчеркнутой, нарочитой вежливости. — Ты скучаешь по нему? — неожиданно-личный вопрос вырывает Тецуро из задумчивости. Словно чтобы скрыть свою заинтересованность, Цукишима снова берет в руки блокнот и начинает в нем что-то черкать, делая пометки, — Тецуро уверен, что больше для вида. — Конечно. Мы в детстве жили по соседству, матери дружили, и мы постоянно торчали в гостях друг у друга. Учились в одной школе, играли в одной команде. Он был классным связующим. Вы бы поладили, наверное. Ничего не ответив, Цукишима поднимается и переходит к следующей груде вещей, видимо, намекая, что время пустой болтовни прошло, но Тецуро не хочется останавливаться, хотя он тоже встает и принимается за работу. — А у тебя есть такой друг детства — ну, с которым будто полжизни вместе? — Есть, — Цукишима отвечает не сразу, будто тема ему не нравится или он просто не понимает, зачем Тецуро эта информация. — Его зовут Ямагучи. Мы еще в среднюю школу вместе ходили. — А сейчас общаетесь? — В Line. Он на архитектурном, в Сендае. — И? Расскажи уже что-нибудь! Неужели ни одной смешной истории не помнишь? Цукишима надолго замолкает, то ли вспоминая, то ли раздумывая, стоит ли, так что Тецуро почти забывает о своем вопросе, пытаясь сложить пазл из наличествующих деталей крепежа муранской люстры. Пазл складываться наотрез отказывается. — В средней школе Ямагучи нравилась одна девочка из параллели, — доносится до него приглушенный стоящими посреди комнаты стеллажами голос Цукишимы, — но он никак не мог признаться. Все время ходил и вздыхал, и смотрел на нее огромными испуганными глазами. А потом как-то на фестивале решился. Мы проходили мимо палатки их класса, Ямагучи увидел ее и застыл как вкопанный. — Очень любопытно, каким красноречивым становится Цукишима, говоря о ком-то другом. О себе он рассказывать совсем не любит, информацию тщательно дозирует, старается отвечать четко на вопрос, но не больше. — Стоит, мнется, лицо идет пятнами. Жалкое зрелище, короче. Я подождал-подождал, потом говорю ей: «Это признание, если что». А он вздрогнул и бросился наутек. — Тецуро начинает трясти от смеха, едва он представляет себе эту картину. — А в это время родители привезли выпечку для школьного кафе, и Ямагучи на полной скорости влетел в блюдо с пирожными. Сдерживаться больше нет возможности, и Тецуро хохочет, заглушая раскатами смеха концовку рассказа. Звук рвано гуляет между голыми стенами. — Говорит, зажмурился от ужаса, когда побежал, — в голосе Цукишимы слышны усмешка и неожиданная теплота. — Блюдо вдребезги, его пришлось везти в скорую. Два шва под ухом и шрам на память. — А что девчонка? — отсмеявшись, спрашивает Тецуро. — Подошла потом сама — хотела шрам посмотреть. Ямагучи там чуть не умер. Но все равно у них ничего не вышло. — А вы с ним?.. — вопрос приходит в голову так внезапно, что Тецуро не успевает прикусить язык. — Просто друзья? Цукишима цокает языком. — У него есть девушка, — говорит он с осуждением, — невеста, можно сказать. — Так он тебе нравится? — осторожно продолжает Тецуро. Зачем ему это, он не знает, но вдруг проснувшееся любопытство к этой части жизни Цукишимы похоже на зуд. — Он натурал и… не в моем вкусе, — интонация, уходящая резко вниз, ставит жирную точку в разговоре, подкрепленную каким-то резким звуком, словно крышку захлопнули. — А кто в твоем? — Тецуро старается, чтобы вопрос прозвучал как можно легче и нейтральнее. — Ты вообще предпочитаешь… эээ, сверху или снизу? На чердаке воцаряется полная тишина; если до этого Цукишима, задумываясь над ответом, продолжал чем-то шуршать и двигаться, то сейчас было бы слышно даже пролетевшую муху. Язык-то Тецуро прикусил, конечно, но теперь в нем проснулся азарт — вытащить Цукишиму из его раковины хочется сильнее обычного. Да и тема, как и любая, имеющая отношение к сексу, очень волнующая. Через минуту движение и шорохи возобновляются, но отвечать Цукишима, кажется, не собирается, и Тецуро берет тайм-аут до лучших времен. Если у итальянцев и японцев есть хоть что-то общее, так это культ еды. Правда, такого количества мяса, сколько он съел в Италии за неполный год, Тецуро не видел в Японии и за всю жизнь. Мясо здесь едят и на закуску, и на первое, и на второе. То есть едят, конечно, прежде всего туристы — сами итальянцы, как не раз замечал Тецуро, питаются в течение дня кофе и только вечером компаниями или семьями отправляются по ресторанам. Да и то не все; финансовый кризис последних лет вносит свои коррективы в привычный распорядок. Пока Джованна ловко шинкует лук и помидоры для соуса, в сотейнике уже подогревается оливковое масло, в которое Тецуро бросает измельченный чеснок. Готовка в Италии — особое творческое состояние, этакая хвалебная ода мирозданию за ниспосланную радость. Если в Японии благодарят богов перед приемом пищи, то в Италии делают это самим процессом ее приготовления, а потом и поглощения. От запахов у Тецуро в животе громко урчит, и Джованна со смехом предлагает Цукишиме выложить из банки оливки и развернуть ветчину и колбасу, только что привезенные ею из мясной лавки. Тот — немного угловатый и растерянный — лезет, как велит Джованна, в шкаф за посудой, раскладывает на большом блюде содержимое свертков — тончайшие ломтики свеженарезанной мортаделлы и брезаолу, выкладывает в углубленную тарелку оливки. — Кей, вы не любите оливки? — вдруг спрашивает Джованна, заметив странное выражение лица Цукишимы. Тот мнется пару секунд, но в конце концов отвечает: — Не люблю. Тецуро хочется смеяться: как можно что-то не любить в этой стране? — Но от инжира-то вы не откажетесь? — Джованна откладывает ложку, которой помешивала в сотейнике пропитавшийся маслом, зазолотившийся лук, и сбрасывает туда помидоры. Потом вытирает руки и с уверенной улыбкой протягивает Цукишиме темно-фиолетовую луковицу инжира. — Спасибо, не откажусь, — вежливо кланяется тот, берет предложенное угощение и… замирает. Джованна пристально смотрит на него и ждет. Тецуро все же начинает хохотать. — Джованна, перестаньте, он не сможет есть, пока вы смотрите! У нас это считается невежливым. — Правда? — изумленно переспрашивает Джованна. — Простите, Кей, я не знала. Но это же так приятно — смотреть, как люди с удовольствием едят! — и возвращается к плите. — Тецу, откройте вино. Кей, бокалы там же, на верхней полке. Их имена в ее устах звучат совсем не так, как дома, в Японии. Она бы и не смогла, вероятно, произнести их так же мелодично и звонко. Но ее голос и интонации вызывают у Тецуро колкий, как волна мурашек на коже, приступ ностальгии. — Скучаете по близнецам? — спрашивает он, вкручивая штопор в пробку. — Да, — просто отвечает Джованна. — Джулио сладкоежка, всегда ест прошутто с инжиром или дыней, а горгонзолу — с медом. А Алессандро равнодушен к сладкому, зато обожает рыбу. Есть итальянскую пасту можно, конечно, и очень аккуратно, как это делают в дорогих ресторанах, используя все возможные приборы и не допуская и капли соуса в уголке губ. Но Тецуро нравится получать от еды удовольствие, поэтому он ест так, как привык дома, и не стесняется, когда соус летит на деревянную столешницу, а втягиваемые в рот спагетти издают совершенно непристойный звук. И все это — под сопровождение осуждающих взглядов Цукишимы и разговоров о японском искусстве. — ... думал, что умирает от туберкулёза, и решил сделать жене подарок — точную копию самого себя. Используя только клей и колышки, Хананума из нескольких тысяч деревянных дощечек воссоздал поверхность своего тела до мельчайших подробностей — каждую мышцу, вену и морщину. Затем он сделал в статуе поры и пересадил ей свои волосы, бороду, брови и ресницы. — Джованна ахает и прикрывает ладонью рот, словно не знает, смеяться или ужасаться. — Но это еще не все. Потом он отдал копии свои ногти и зубы. — О господи. Не может быть! И что же с ним, несчастным, стало? — Ничего особенного. После завершения работы Хананума жил ещё десять лет и умер в бедности. — Кошмар. Кей, скажите, что он меня разыгрывает! — Нисколько. Это известный факт. — Никогда бы не подумала, что Япония настолько далека от Европы. — Около десяти тысяч километров. Не дальше, чем Лос-Анджелес, — улыбается Тецуро. Он руками складывает вчетверо кружок мортаделлы, с наслаждением откусывает и запивает кьянти. Ему нравится, как одобрительно смотрит на него при этом Джованна, и ужасно смешно наблюдать за Цукишимой, который глядит на свою порцию болоньезы, похоже, с легким ужасом: разве столько может поместиться в человека? — Цукки, отомри уже! Мы много сделали за сегодня, но, если не поешь, завтра не встанешь. — Кстати, вы что-нибудь выбрали? — интересуется Джованна. — Да, — вдруг вступает в разговор Цукишима. — Я обнаружил у вас несколько сломанных багетов и хочу попробовать что-нибудь сделать с ними. — Конечно, берите. Боюсь, мне пришлось бы их просто выбросить. Но этого же мало! — Мне приглянулось зеркало, — продолжает Тецуро. — Оно довольно сильно пострадало от влаги, но это девятнадцатый век, мне кажется, с ним можно поработать. Вернее, я уверен, что можно, так что последнее слово за вами. — Не говорите глупостей, естественно, вы можете его забрать. Что-нибудь еще? — Да, настенные светильники. Мы отложили все это в сторону — вы можете сами решить, как поступить. А я попрошу приятеля, чтобы он помог нам это завтра вывезти… И может быть… Цукки, как думаешь, с той ореховой витриной еще можно что-нибудь сделать? — Как я понимаю, склад ты планируешь устроить у меня? — невозмутимо спрашивает Цукишима, потягивая вино. Тецуро красноречиво пожимает плечами. В город они возвращаются уже затемно. Октябрь натекает за ворот куртки послезакатным холодом, звезд так много, что небо кажется асфальтово-серым. — Я вспомнил, что ты мне кое-что должен, — скутер тарахтит, и Тецуро немного повышает голос. — Ты так и не рассказал свою кулстори о том, как попал во Фло. Спину пробирает ознобом, когда Цукишима слегка отстраняется, меняя положение. — Из-за брата. Тецуро некоторое время ждет продолжения, но за спиной молчат. Если бы не тепло чужих длинных ног, прижимающихся к его бедрам, он бы вообще решил, что где-то по дороге Цукишима умудрился спрыгнуть. — Не расскажешь? — Тебе правда интересно? — следует после паузы. — Зачем? Не успев ответить «Да» на первый вопрос, Тецуро задумывается над вторым: а собственно, зачем? Если не удастся устроиться на постоянную работу, он здесь пробудет еще три-четыре месяца и все, надо будет возвращаться домой, искать работу там, и Цукишима через какое-то время — какое? — станет для него просто приятным воспоминанием, лицом прохожего на ярком тосканском пейзаже. Тецуро отгоняет эту мысль, от нее неуютно. Да в конце-то концов, что не так? Почему Цукишима вечно все усложняет? — Мне интересно, — голос звучит как-то слишком уж серьезно, даже сурово, но Тецуро не представляет, что еще мог бы сказать сейчас, и, в общем, эти два слова вполне сойдут за ответ. Снова следует дурацкая пауза. Что там делает Цукишима — качает головой, закатывает глаза, вздыхает или просто смотрит на дорогу, — Тецуро не представляет, но знает, что тот бы сейчас сидел, сцепив кисти перед собой, если бы не держался за багажник. — Это Акитеру всегда мечтал поехать учиться за границу, — наконец долетает до него сквозь рык мотора. — Он хотел стать архитектором и говорил, что учиться нужно только у лучших. И хотя Токийский университет, кажется, входит в первую десятку, Акитеру считал, что поедет в Штаты или Великобританию. У него на полках, кроме учебников, всегда стояли книги по истории архитектуры. Мне очень нравилось сидеть в его комнате, пока он занимался, и листать эти огромные тома, запах мелованной бумаги и типографской краски, фотографии, чертежи… У Акитеру был высший балл по английскому и математике, он изучал рисование и черчение. И каждый день рассказывал, что нового узнал, что еще ему нужно подтянуть, какие условия приема, как живут студенты в кампусах… Когда пришло время сдавать экзамены, он сутками не выходил из комнаты. Мама очень волновалась, а я был уверен, что он поступит обязательно — ведь он так хотел этого и так много работал. — И как? — не удержавшись, спрашивает Тецуро. — Поступил? — Поступил. Мы попрощались, он уехал. Звонил редко — разница во времени, все такое, выглядел уставшим, но довольным. Рассказывал, что все именно так, как он и мечтал, и даже лучше. Показывал фотографии и говорил, что мне тоже надо стараться изо всех сил, чтобы поступить в лучшую школу. И я довольно долго планировал поступать в Беркли. — Ого, ну ты замахнулся. — Мне казалось, это очень круто. В общем-то, Ямагучи тоже собрался в архитектурный со мной за компанию — мы кучу времени проводили, обсуждая, что и как хотели бы построить — «умные» дома, сейсмоустойчивые здания, больницы… Когда Акитеру приезжал на каникулы и рассказывал про жизнь в Штатах, мы слушали разинув рты, но при родителях он старался быть сдержаннее. И мне казалось, что это так по-мужски — беречь маму, лишний раз не напоминая, как далеко он теперь живет. — Что-то случилось? — подталкивает рассказ Тецуро, когда Цукишима снова замолкает, и зябко поводит плечами — предощущение какого-то нехорошего поворота крадется по спине холодком. — Да ничего особенного, — выдыхает Цукишима. История явно движется к концу. — На третьем году старшей школы я случайно узнал, что никаких Штатов не было, и Акитеру все это время учился в Токио. Родители, естественно, были в курсе, но он просил ничего не говорить мне — не хотел разочаровывать. Готовился поступать в магистратуру в Калифорнии. Тецуро додумывает финал в молчании. Не видя лица Цукишимы, трудно понять, стоит ли задавать вопросы. Вроде история как история, ничего особенного, все живы, все в порядке, никаких драм, но для самого Цукишимы она явно значит гораздо больше простого недоразумения. — Почему ты не стал поступать в Беркли? Из-за жужжания скутера Тецуро не сразу понимает, что тихий, клекочущий звук, раздающийся за спиной, — смех Цукишимы. — А зачем? Не спать ночами, тратить нервы и силы, снова изводить маму и составлять с отцом финансовые планы? Кому это нужно, если результат один — в лучшем случае Токио. Я и поступил в Токио. В Палаццо Спинелли. Правда, я тогда не задумывался, что в программу входит обучение в Европе. Не хотел сталкиваться с братом в университете, — мысленно заканчивает Тецуро. Встреться он с Цукишимой в старшей школе, непременно произнес бы какую-нибудь зажигательную капитанскую речь о стремлении к вершине, о гордости и вере в собственные силы. Но сейчас этого почему-то делать не хочется. В конце концов, Цукишима здесь, во Флоренции, а не в Токио, и явно занимается тем, что ему нравится, иначе не было бы той шкатулки из красного дерева у него на столе, и самого стола, и не ползал бы он сегодня в пыли на коленках, пытаясь прочитать название производителя на выцветшем клейме. Тецуро хочется прикоснуться к Цукишиме, похлопать по спине или толкнуть в плечо, сказать какую-нибудь глупость, заставить скривиться. — Ну и к черту Беркли. Иначе бы мы не встретились здесь, во Фло. Слышится отчетливое цоканье языком и следом: — Сомнительное преимущество, Тецуро. Тот смеется, качая головой. Цукишима слезает со скутера возле своего дома, и спину тут же пробивает мурашками — оказывается, Тецуро успел пригреться. — Завтра заеду за тобой в девять, не проспи, — напутствует он. Вечером воскресенья они сидят в квартире Цукишимы, озирая свою добычу и чокаясь пивом. Приятель Тецуро с работы, который помог им перевезти весь этот старый хлам, денег за помощь не взял — только за бензин — и сказал, что, если они хоть что-то заработают, он с удовольствием заберет свой процент. Пока Тецуро сыто и устало потягивает пиво, пролистывая в телефоне групповую беседу, Цукишима отставляет свою только начатую бутылку и лезет копаться в каких-то справочниках. — Так что с твоим проектом? — не оборачиваясь спрашивает он. — Решил прислушаться к твоим словам. Разделил работу на всех, раздал задания и велел придумать связки для презентаций, — Тецуро улыбается, глядя, как их чат сотрясается от непереводимой игры слов и зашкаливающих эмоций. — И как? — По-моему, беспокоиться не о чем. Как только они перестанут обзывать друг друга бесполезными козлами, пидорами и кретинами, можно считать, что все готово. Цукишима все же оглядывается — брови в шоке взмывают над оправой хипстерских очков. — Что ищешь? — Хочу кое-что уточнить. — Что там? — Чем удалять запах медикаментов с розового дерева. В этом туалетном столике явно много лет хранили лекарства. — Ботаник, — фыркает Тецуро и салютует бутылкой. — По-моему, мы заслужили отдых. Цукишима, присев на стол, листает книгу, но тут вскидывает глаза. — Прости за вопрос, но ты что, ночевать здесь собираешься? Тецуро улыбается и кладет подбородок на сложенные руки. — Ну ты же никого не ждешь? — и тут же широко зевает. — Не смотри на меня так, тебе есть, где ночевать. — Как невежливо. А я-то надеялся, что ты обо мне позаботишься. Цукишима ухмыляется. — Клоун. Ни на что ты не надеялся; у тебя завтра в девять сдача проекта, и что-то я не вижу при тебе сумки с материалами. — Сглупил, каюсь. Сейчас допью пиво и пойду к себе. Во сколько ты завтра освободишься? — Часа в четыре, но я хочу еще поработать в библиотеке. — С Бруно? Упс. Тецуро и сам не понимает, откуда в его голове взялся этот Бруно. Просто хотелось уколоть Цукишиму за его негостеприимность. Тот озадаченно хмурится в ответ, потом прищуривается и откладывает книгу. Упирается ладонями в столешницу, сверля Тецуро насмешливым взглядом. — Тебе явно не дает покоя моя ориентация, — наконец говорит он. — Неужели среди друзей ни одного гея? Что-то не верится. Но если тебя это успокоит, спрашивай. — О, да у нас аттракцион невиданной щедрости. С чего бы? — Если я удовлетворю твое любопытство, ты оставишь эту тему в покое. — Шанс маленький, но есть, — Тецуро приканчивает пиво и слегка сползает в кресле. — Когда ты понял, что ты… — Гей? В старшей школе. До этого у меня были кое-какие сомнения на этот счет, но волейбольный клуб все расставил по местам. — А родители в курсе? — Нет, только брат. Пришел как-то без предупреждения на матч и… увидел кое-кого. — Господи, Цукки, во время матча?! — Тецуро, на самом деле, не возмущен и даже не особенно удивлен. Скорее, ему весело. В этом возрасте и правда иной раз на стенку готов лезть. Но у него самого никогда не было недостатка в любящих фанатках; все же одна из лучших команд в префектуре. — Дальше. — И как он к этому относится? — Спокойно, — Цукишима пожимает плечами. — В конце концов, я-то ему не врал. — Логично. — У Тецуро еще немало вопросов, но разговор получается какой-то странный, больше похожий на допрос. Причем Цукишима смотрит на него сверху вниз так, словно допрашиваемый здесь — Тецуро. — Ладно, мне пора. Я позвоню завтра. Он с удовольствием потягивается и идет к двери, Цукишима провожает. — Что, неужели все? — едко интересуется он. Обуваясь, Тецуро задумчиво хмыкает, потом выпрямляется и все же спрашивает: — Так все же, сверху или снизу? Он успевает заметить опасный блеск в сузившихся глазах Цукишимы, а в следующее мгновение тот толкает Тецуро в стену и упирается ладонями по обе стороны от его головы. В те секунды, пока Цукишима внимательно разглядывает его лицо, сердце Тецуро, кажется, успело сбегать до Рима и обратно. — Еще вопросы есть? — и тут же отступает с нахальной усмешкой. — Не переживай, ты не в моем вкусе. Уже стоя на пороге и понимая, что вероятно, лимит личных вопросов на сегодня исчерпан, Тецуро все же спрашивает: — А кто в твоем? — Спокойной ночи, Тецуро, — улыбку Цукишимы можно капать в чай вместо сиропа, но Тецуро сомневается, что в результате не получится отрава. Терраса библиотеки Облате — излюбленное место встреч и студенческих тусовок. Туристы тоже любят заглянуть сюда летом, чтобы пропустить по стаканчику чего-нибудь холодного и посидеть в тишине, любуясь куполом Дуомо, но лишь те, кто уже неплохо знаком с Флоренцией. Сейчас, в октябре, город словно приходит в себя после буйного помешательства — туристов на улицах уже меньше, летняя духота спала, но погода еще позволяет проводить больше времени на улице, чем под крышей. Тецуро знает, что Цукишима не особенно любит это место — слишком близко от Санта Кроче, где многолюдно, беспорядочно, шумно и на грани фола; запах марихуаны студенты умудряются пронести с собой даже в библиотечные залы. Сам Тецуро, впрочем, чувствует себя здесь вполне комфортно. Он подходит к сидящему во дворике на скамейке Цукишиме и с шумным выдохом плюхается рядом. — Все. В среду начинается новый спецкурс. — Мм? — Цукишима поднимает голову от конспекта, в котором маркером делает пометки. — Как прошло? — Хуже, чем если бы я сделал все сам, но лучше, чем могло бы быть. — Ну конечно, сиятельный Куроо Тецуро все делает лучше, — фыркает Цукишима. — А разве нет? Тот снова утыкается в свой конспект, словно этот разговор не заслуживает его внимания. Тецуро некоторое время наблюдает за ним и мысленно делает очередной набросок — их у него уже полблокнота. На этот раз внимание его привлекает острое колено, обтянутое мягкой вельветовой тканью; читая, Цукишима бессознательно подергивает ногой, словно притопывая под музыку, но наушников на нем сейчас нет. — Хм. Ты куда-то торопишься? — спрашивает наконец Тецуро. — Да не особенно, — удивленно оглядывается Цукишима. — Ямагучи будет звонить в пять. — А, — Тецуро достает сигареты, закуривает. Взгляд снова падает на дергающееся колено. Цукишиму что-то беспокоит, и он, похоже, даже не осознает этого, но движение странным образом нарушает их обычно уютное молчание. Не хочется так думать, но, может, вчера Тецуро переступил какую-то невидимую черту? — Что-то случилось? — В смысле? — Быстрый взгляд через плечо, пальцы с маркером замирают — на странице останется сквозной след зеленых чернил. — Тебя что-то беспокоит. Цукишима снова оглядывается — лицо нарочито бесстрастное, даже ожидаемая ехидная улыбка куда-то спряталась, точно что-то беспокоит! — смотрит несколько секунд как-то сквозь, потом взгляд его соскальзывает на руку Тецуро. — Обожжешься, — тихо замечает он. — Черт, — Тецуро нелепо взмахивает рукой — сигарета дотлела до фильтра, пока он предавался размышлениям, — роняет окурок и гасит его подошвой. — Вообще-то я хотел напроситься к тебе — надо решить, что мы будем делать с теми вещами. — Ладно, — пожимает плечами Цукишима, неторопливо убирает вещи в сумку и поднимается. — Я планировал заняться туалетным столиком и попытаться привести в порядок рамы. Пока не знаю, что с ними можно сделать. — Они направляются к выходу, сталкиваются плечами в дверях, смеются, и это рассеивает невесть откуда взявшееся напряжение. — Возвращать им позолоту не имеет смысла — дорого, а превращать старинные вещи в кич… — Цукишима морщится, хмурится, поправляет очки. Да что с ним сегодня такое? — В общем, я, кажется, оказался на перепутье раньше, чем стал профессиональным реставратором. — То есть? — Первое правило реставратора — не нарушать истинный облик предмета. С другой стороны, первоначальный вид эти вещи уже утратили навсегда, любая попытка вернуть его приведет лишь к тому, что от подлинника в конечном результате будет процентов тридцать, не больше. Кому нужна такая рама, если в любой багетной мастерской можно купить новую, а в любом антикварном магазине — целую и неповрежденную. — Тогда зачем ты их вообще забрал? Их можно было бы сдать в какую-нибудь реставрационную мастерскую на запчасти. Цукишима пожимает плечами. Первое, что встречает Тецуро в квартире Цукишимы, — запах старой мебели; если раньше он был лишь фоном, то теперь выступил на передний план, поглощая и скрывая запах парфюма, кофе, жилья, самого Цукишимы, и Тецуро впервые приходит в голову, что для работы со всеми этими вещами им, вероятно, придется подыскать более подходящее помещение, иначе тут невозможно будет жить. Эта мысль странным образом не сбивает его настроя, скорее наоборот, возбуждает интерес, заставляет перебирать в голове возможные варианты. Он тут же лезет в телефон, выискивая среди контактов те, что помогли бы решить проблему. Цукишима исчезает в спальне и выходит оттуда, уже переодевшись в хаки и футболку. По дороге они купили две пиццы, и, пока Тецуро звонит знакомым, копается в ноутбуке и смотрит карту города, он варит кофе и накрывает на стол. Наконец закончив обзванивать знакомых и оставив заявки на паре сайтов с недвижимостью, Тецуро оборачивается. — Ну что, есть мы сегодня бу… — Цукишима уже сидит за столом, спокойно уминая пиццу, и насмешливо наблюдает за ним сквозь дверной проем. — Ах ты! — Тецуро подскакивает, хватает кусок побольше, роняя пепперони и оливки, пихает в рот. — Мобыыпабаба! — Прости, ты что-то сказал? — хохочет Цукишима, прикрывая ладонью рот и подтягивая к груди острые колени. — Повтори, я не расслышал. Торопливо прожевывая кусок, Тецуро запивает его приготовленной водой. — Засранец ты, Цукки, говорю, мог бы и подождать! О тебе, между прочим, забочусь. — Спасибо за заботу, Куроо-сан, — тот шутливо склоняет голову в поклоне. — Что-то удалось найти? — Притормози, тут так быстро дела не делаются, — Тецуро никак не может остановиться, поэтому продолжает говорить, жуя. — Я пока только попросил поузнавать, но, если повезет, к концу недели у нас будет помещение для работы. Не обещаю идеальных условий или расположения, но все же лучше, чем спать в респираторе, согласись? — А что мы будем с этим делать дальше, ты уже придумал? — кивнув, спрашивает Цукишима. — Ну у меня было несколько идей, но придется побегать… Блин, Цукки, ну почему ты не приехал на полгода раньше?! — стонет Тецуро, ероша пальцами волосы. — У меня весной была куча свободного времени, а сейчас… Но несмотря на то, что одна мысль о диссертации вызывает глухое отчаяние, Тецуро, пожалуй, впервые за несколько недель не чувствует сквозняка между ребрами, не слышит тихого шороха бесцельно утекающего времени. Мышцы наливаются предвкушением и азартом, тело требует действия. И что особенно приятно, что-то похожее, некое отражение собственных эмоций, он видит в заострившемся лице и задумчиво прищуренных глазах Цукишимы. Сигнал Line застает их за обсуждением того, как поступить с рамой массивного зеркала — постараться снять старый лак совсем, вместе с верхним слоем дерева и затем нанести покрытие заново, или только в тех местах, где лак поврежден и есть вмятины на основе. Цукишима отходит к столу, Тецуро забирает у него настольную лампу и пытается выставить свет, чтобы сделать несколько фотографий. — Привет, Ямагучи, — наконец говорит Цукишима, перестав смотреть на Тецуро, как на идиота, и пристроив на голове наушники. На экране появляется большеглазое веснушчатое лицо, и Тецуро подходит, чтобы, закинув руку на плечи Цукишиме, тоже сказать привет и представиться. Большие глаза Ямагучи раскрываются еще шире, он вежливо склоняет голову, губы артикулируют что-то вроде «Приятно познакомиться», потом он начинает что-то бодро тараторить, насмешливо поглядывая на Цукишиму, но из-за наушников Тецуро не может его слышать — только цоканье языка над ухом. — Нет, ты не помешал, все в порядке. Пока Тецуро пробует разные углы освещения и переставляет предметы с места на место, до него периодически доносятся фразы Цукишимы: тот интересуется здоровьем родителей и делами каких-то общих знакомых, посмеивается время от времени, отпуская язвительные комментарии. Потом Тецуро перестает обращать внимание на чужую беседу, отвлеченный перепиской и разговорами по телефону, и вскидывает голову только тогда, когда слышит свое имя. — Тецуро, тебе удалось нормально сфотографировать что-нибудь? — Ммм, — он пролистывает галерею, выбирая более-менее приличные снимки, — не все, но кое-что есть. Цукишима снимает и отключает наушники. — Знакомьтесь, это Ячи Хитока, невеста Ямагучи, — я говорил о ней, когда упоминал знакомого дизайнера. На экране рядом с Ямагучи — прехорошенькая блондинка с милой смущенной улыбкой, темные красивые глаза, розовые губки. — Приятно познакомиться, Куроо-сан, — формально кланяется она. Как же Тецуро отвык от всего этого! — Это мне очень приятно, — он тоже расплывается в улыбке. — Хитока заинтересовалась нашими находками и хочет рассмотреть поближе. Сможешь скинуть ей фото? Вот имейл, — Цукишима открывает в телефоне контакт, показывая адрес. — Одну минуту. — Думаю, окажись эти вещи в Японии, я могла бы достаточно быстро найти им покупателя, но я не представляю, насколько затратной может оказаться перевозка или пересылка. Но я могу помочь советом, если вы согласитесь его принять. И если Кей-сан считает, что с этими старыми рамами можно что-то сделать, я готова подумать. — Спасибо, по правде сказать, я рассчитывал на твою помощь. У меня была мысль использовать их как часть декора — по отдельности или в комбинации, но что-то ничего не приходит в голову. А чтобы начать работать с ними, хотелось бы представлять конечную цель. Блондинка смущенно розовеет, Ямагучи наблюдает за ней с влюбленной улыбкой, Тецуро тоже невольно улыбается — эта парочка напоминает старшеклассников, которые только недавно начали встречаться. — Я постараюсь, Кей-сан. — Цукки, — снова оборачивается к ним Ямагучи, — а куда вы планируете девать остальное? — Пока не решили, — пожимает плечами Цукишима, глядя почему-то в окно, — я как-то не задумывался, кому все это может понадобиться. — Но это же классные вещи! Красивые! — Заткнись, Ямагучи. Это просто прокат. Тут такое даже на блошином рынке можно купить. — Значит, вам просто надо найти человека, которого они заинтересуют! — Вот этим я и собирался заняться, — вставляет Тецуро. — Но для этого Цукки придется привести их в порядок. Ты же справишься, правда, Цукки? — он покровительственно похлопывает Цукишиму по плечу, и тот раздраженно цокает языком. Его друзья на том конце Line начинают громко смеяться. Спустя два часа, когда Тецуро отрывается от написания введения к диссертации, за окном уже совсем темно. После разговора с Сендаем они вдвоем вынули зеркало из рамы, и Цукишима занял стол, исследуя повреждения, а Тецуро, сделав еще пару звонков, вдруг почувствовал вдохновение и, с ногами забравшись в кресло, погрузился в работу. Можно было бы, конечно, расположиться на кухне, но сосредоточенность Цукишимы, его молчание, шуршание шкурки по дереву удивительным образом создавали особую, рабочую атмосферу и настраивали на нужный лад. Хочется есть и надо бы уже собираться домой, но Тецуро еще с минуту наблюдает за тем, как Цукишима, склонившись над столом, трогает руками в перчатках какие-то вмятины на декоре, хмурится, покусывает губы. Тецуро почти физически чувствует его сомнения — наверное, чертовски непросто решить, насколько глубоко ты можешь вмешаться в чужую работу, чтобы не превратить ценную вещь в винтажную безделушку. Тут нужны не только навык и опыт — чутье. Но в эту минуту, здесь и сейчас, Тецуро настигает ошеломляющее по глубине ощущение правильности происходящего, настолько захватывающее и всеобъемлющее, что он даже не может понять, к чему конкретно оно относится — к картине перед глазами, его собственной рабочей писанине или всей ситуации в целом. Только сидит, боясь пошевелиться, с похолодевшими пальцами и мятно-онемевшими губами. Цукишима бросает в его сторону короткий взгляд, видимо, привлеченный отсутствием стука клавиш, и, уже собираясь отвернуться, тоже замирает — на лице усталые тени, губы то ли презрительно, то ли печально изогнуты, свет от лампы снизу влажно покачивается на дне глаз. В животе Тецуро душераздирающе громко урчит. — Есть хочу, — констатирует он. — Пошли пообедаем, заодно и меня проводишь. — Раскомандовался, — ворчит Цукишима, но стягивает перчатки и идет переодеваться. К десяти вечера в ресторанах уже не так много посетителей, так что место они находят без труда. Вино, рыба, ризотто — все почти как дома, только более пряное, насыщенное, ароматное. — О чем твоя диссертация? — вдруг спрашивает Цукишима. Вдруг — потому что за минуту до этого Тецуро рассказывал ему о гаргульях Фрайбургского собора, одна из которых выставила зад в сторону окон городского совета, и Цукишима чуть не поперхнулся вином от смеха. — О стратегии, — пожимает плечами Тецуро, но, видя озадаченное выражение Цукишимы, поясняет: — О стратегии в искусстве. — Все равно не понимаю. — Ну вот чем занимаются искусствоведы? Фактически тем же, что и биржевые брокеры — анализируют, классифицируют, синтезируют, прогнозируют. Это и есть основа современной мировой культуры. Искусство — тоже рынок. В любом предмете искусства сейчас божьей искры не больше, чем в твоем вдохе — воздуха, которым дышал Леонардо да Винчи. К этому примешивается — только не смейся, потому что прозвучит по-идиотски, — элемент веры, религиозности. Когда я говорю тебе: это — произведение искусства, ты либо веришь, либо нет. И чем больше людей в это поверит, тем ценнее предмет, и тем выше мой авторитет. — По-моему, это больше похоже на покер, — задумчиво постукивает пальцами по столу Цукишима. — Ну, покер — тоже искусство. И стратегия. Так вот, не вдаваясь в историю искусства и информации, сейчас мы живем в эпоху инфляций. Предложение абсолютно везде превышает спрос, и художники сейчас не выражают идеи, они выстраивают стратегии, чтобы их предложение было лучшим. — Звучит не слишком обнадеживающе. — Нет? А по-моему, все не так уж плохо, — Тецуро улыбается, покусывая зубочистку. Он впервые рассказывает кому-то, кроме научного руководителя, суть своей работы, и снова чувствует, как идея захватывает его. Хочется прямо сейчас достать ноутбук и писать. — Они не хотят быть Моцартами, они хотят быть Дали. — Но для этого им придется изобрести сюрреализм? — Цукишима задумчиво поглаживает длинными пальцами ножку бокала. — Нет, для этого им нужен человек, который скажет об их работе: это — произведение искусства, и ему поверят. — И ты хочешь стать таким человеком? — Однажды. Лет через десять. Или двадцать. Цукишима усмехается, опускает глаза и качает головой, но выражение, с которым он смотрел на Тецуро секунду назад, дорогого стоит. — Так вот, оказывается, в Риге есть дом с похожей историей, — продолжает Тецуро, заставляя Цукишиму снова вопросительно поднять голову. — Там на башенках стоят, выгнув спину, черные коты, которые раньше якобы были намеренно повернуты хвостами к дому старейшины купеческой гильдии, потому что хозяина дома туда не приняли… — Черные коты? — Цукишима роняет голову на руку, прикрывая ладонью лицо, и беззвучно смеется. — Куроо, серьезно? В следующие несколько дней они не видятся — Тецуро с головой ушел в написание работы, и ему не хочется отвлекаться даже на волейбол или клубы. С Цукишимой они перебрасываются сообщениями, словно составляют карты маршрутов друг друга или играют в морской бой. «Как дела? — Нормально. Сижу в Облате. Зайдешь? — Не могу, я в институте. Практическое занятие. — Старайся! Это повысит успешность нашего совместного бизнеса. — Какого бизнеса? — Не отвлекайся!». «Я в кофейне на Санта Кроче. Почему все американки одеваются, как проститутки? — ∑(O_O;) Цукки, ты что, смотришь на девушек?! o(TヘTo) — (－‸ლ)». «Сегодня снова не смогу зайти, хочу добить первую главу. — Я не в городе. Наш курс вывезли «в поле». — Интересно? — Да. Новости про мастерскую есть? — Есть кое-что, завтра расскажу». «Собираюсь на правый берег, через час могу быть у тебя. — У меня одно дело в центре. Подождешь где-нибудь или зайдешь? — Давай адрес». Подходя к площади Синьории и сворачивая к Уфицци, Тецуро меньше всего ожидает увидеть целую группу студентов, полураскрашенных под живые статуи, сгрудившихся вокруг Цукишимы. При ближайшем рассмотрении выясняется, что многие помогают друг другу довести грим до совершенства, а Цукишима и еще пара ребят наносят краску и тени тогда, когда основной слой уже готов для росписи. — Вау, — возвещает Тецуро о своем прибытии. — Вот не знал, что ты увлекаешься бодиартом! Цукишима оглядывается и почти шипит в ответ: — Я тоже не знал. Это гениальная затея наших кураторов. Статуи вокруг оживленно переговариваются, смеются, некоторые уже с раннего утра умудряются попивать пиво или апероль через соломинку, держа ее бронзовыми, золотыми или белыми губами. Им эта затея — в отличие от Цукишимы — явно по душе. — Когда сдавали очередной тест по рисунку, — со смехом разъясняет статуя Петрарки, — преподаватели предупредили, что те, кто не получит высший балл, понесут наказание. Но не сказали, что те, кто сделает работу на «отлично», тоже не отвертятся от участия в этом. Так что отличники теперь помогают нам подготовиться к тяжелому рабочему дню. — Дейв, — одергивает Петрарку другой художник, — заткнись уже и прекрати махать руками, мне надо закончить с твоей шеей. — На твоем месте я бы с этой шеей закончил другим способом, — ворчит Цукишима. — Кееей, не будь таким букой, — одна из статуй, которую он только что завершил, отходит, и ее место занимает другая — кажется, она будет Девой Марией из пьеты Микеланджело, — тебе следовало бы принести себя в жертву искусству наравне со всеми. Если бы ты стал Давидом, уверена, очередь из желающих сфотографироваться с тобой была бы длиннее, чем к оригиналу! — О, я бы посмотрел! — подхватывает Тецуро, с улыбкой наблюдая, как у Цукишимы краснеют уши. — Обойдешься, — бросает он через плечо, но от работы не отвлекается. — Если очень хочется, закажи себе стриптизера на день рождения в костюме Давида. — Ха-ха! Нет уж, я лучше закажу стриптизершу в костюме Леды! — А я бы заказал тебе Юдифь. — Цукки, ты несправедлив, я слишком молод для роли Олоферна, — картинно обижается Тецуро, другие подхватывают его смех, и Цукишима тоже улыбается. — Ну, наконец хоть кто-то развеселил нашу Несмеяну, — на место Девы Марии встает ее будущий партнер — невысокий и хрупкий юноша, облаченный в облегающий белый костюм, призванный не только изображать наготу Христа, но и защитить его от октябрьской прохлады. Он поворачивается к Цукишиме спиной — там костюм еще не полностью застегнут, чтобы можно было нанести краску на шею и плечи — и наклоняет голову. — Можешь не спешить. Даже жаль, что пришлось натянуть это убожество, я бы позволил тебе разрисовать меня целиком! — Я тоже! И я! — доносятся веселые голоса других статуй, и Тецуро смеется вместе с ними, но внутри снова словно бы взметнулся темный ил — мутно и неприятно. — Тц. Лучше бы ты сам не спешил на тесте — оценка была бы выше. Хорошее настроение рассеивается по мере того, как тампон с краской прикасается к выступающим позвонкам, пальцы Цукишимы поправляют повязку на голове статуи, наносят белила на плечи и застегивают молнию на костюме. Когда «Христос» поворачивается и бесцеремонно треплет Цукишиму за щеку, говоря «Спасибо, Кей» с какой-то особой интонацией, Тецуро отворачивается, чувствуя горечь у корня языка. — Отвали уже, — слышится за спиной голос Цукишимы. — Луи, ты последний? Я прошу меня извинить, но можно я уже пойду? Фред? — С тебя конспект по химии. — Договорились, — через минуту Цукишима подходит, закидывает сумку на плечо, и они сворачивают в сторону Санта Кроче. — Завтракал? — спрашивает он Тецуро. — Да, перекусил, — на самом деле, Тецуро не помнит, но ему совсем не хочется, чтобы Цукишима понял, что его ориентация становится проблемой, как только появляется намек на реальные отношения. Он никогда раньше не чувствовал отторжения при виде гомосексуальных пар на улицах. Может, дело в том, что Цукишима — не просто какой-то незнакомец без имени и личности. Может, если бы в Токио у него среди друзей были геи, он бы реагировал аналогично. Друзья всегда много значили для Тецуро, может, его внезапно проявившаяся гомофобия — это подсознательная попытка защитить Цукишиму от отношений, которых сам он не понимает. О том, как при виде кисти в руках Цукишимы, наносящей грим на чужую кожу, внутренности словно бы обдавало холодом, Тецуро не вспоминает, пытаясь разобраться в том, что кажется ему более важным. — Ты какой-то слишком тихий, — замечает Цукишима, когда они уже поворачивают к его дому, и Тецуро понимает, что за полчаса не проронил ни слова. — Что-то не так? — Видно, что вопрос дался ему с трудом — он явно не привык лезть кому-то в душу и в голову. — Да ерунда, — Тецуро старается рассеять его подозрительность. — Три дня безвылазно сидел за компом — удивительно, что вообще разговаривать не разучился! Внимательный взгляд Цукишимы говорит, что отмазка прозвучала неубедительно, но вопросов он больше не задает. — Хитока прислала эскизы, так что я начал очищать рамы — решил, что это мелочь, пыли будет немного, можно и дома поработать. Сейчас придем, покажу, что она придумала. И еще. Ты же, наверное, знаешь, в ноябре здесь проходит реставрационный салон, мне кажется, имеет смысл закончить к его открытию — приедет много специалистов, среди них можно поискать покупателя. Но надо поторапливаться... Ты говорил, что есть варианты для мастерской. — Да-да, точно, — Тецуро пытается встряхнуться и начать думать о деле — вон Цукишима времени даром не терял, и ему пора браться за ум. — Есть пара пустующих сейчас помещений — одно совсем рядом с тобой, но это даже не квартира, а нечто вроде комнаты консьержа на нижнем этаже. Второй вариант — это бывший магазинчик на окраине. Хозяева пытаются найти покупателя или арендатора, но сейчас не самое подходящее время для покупки недвижимости, так что они готовы впустить нас с условием, что за электричество, воду и вывоз мусора мы будем платить сами. По лицу Цукишимы проходит тень удивления. — Ты так говоришь, словно мы планируем этим заниматься и дальше. Разве это был не единовременный проект? — Неа, — качает головой Тецуро, щурясь на глубокую бирюзу октябрьского неба, — я определенно рассчитываю выжать из этого все, что возможно. За подготовкой вещей к продаже незаметно пролетает еще неделя. Ездить на окраину города Цукишима отказывается, и мастерскую они организуют буквально на соседней улице. Неожиданный бонус этого места в том, что стены на нижнем этаже выкрашены в мерзкий темный сине-зеленый цвет, а пол выложен слегка потрескавшейся черно-белой плиткой, и, едва увидев это, оба они понимают, что это идеальный фон для фотографий. Тецуро делает несколько снимков на пробу и отправляет их Ячи, в ответ приходит восторженный смайлик. На работе Тецуро волшебным образом договаривается о скидке на материалы, Кенма после некоторого шантажа соглашается сделать сайт, на котором будут выставлены фото, а маршрут перемещений за день увеличивается на несколько километров, потому что он обследует все магазины с антикварной мебелью, пытаясь найти канал сбыта. Магазины — самый простой вариант, другое дело, что деньги за свою работу они с Цукишимой увидят очень и очень не скоро, возможно даже не в этой жизни. Попутно, впрочем, ему удается продать уличные светильники с виллы Бардотти в один бар: дополнив витыми шнурами и декоративными лампами накаливания, их размещают над барной стойкой. Дни превращаются в четко распланированный, но утомительный марафон, и единственное время, когда Тецуро позволяет себе расслабиться, — вечера в мастерской, где пахнет деревом, красителями, лаком и олифой, где мерно шуршит наждачка, и длинноногий, узкий силуэт порой заслоняет от Тецуро свет ламп. Теперь у него здесь тоже есть рабочее место — набитое пенопластом кресло в дальнем от окна углу; под окном вечерами холодно. К тому же с наступлением ноября во Флоренцию все чаще заглядывают дожди; в мастерскую приходится притащить обогреватель, чтобы снизить влажность воздуха и поднять температуру, а на себя натягивать свитера, куртки и наматывать шарфы. Когда от экрана монитора становится тошно, Тецуро пытается напроситься к Цукишиме в помощники, но мелкие задания, которые тот готов ему доверить, слишком быстро заканчиваются, и тогда Тецуро прокрастинирует, изводя его разговорами. Это может быть и тупая игра в двадцать вопросов, а может и философская беседа об этических проблемах реставрации. Оказывается, Цукишима может быть не только молчаливым или едким, хотя слушает он по-прежнему с большим удовольствием, чем рассказывает. Слушая его, Тецуро понимает, что наброски, скопившиеся в его блокноте и — еще больше — в голове, постепенно наполняются новыми деталями, приобретают объем и, главное, перспективу. Предощущение — то, что он чувствует, находясь рядом с Цукишимой, и чего не хватает эскизам. И, пожалуй, он готов согласиться с его нежеланием позировать, хотя это давно уже не всплывает в их беседах, — он никогда бы не смог нарисовать его так, чтобы передать это чувство. Но именно оно кажется самым важным. — Хей-хей-хей!!! Тецуро сметает звуковой волной, идущей из динамиков ноутбука. Энергетика Бокуто пересекает моря и континенты, обрушиваясь на Тецуро в центре Европы и сбивая с ног. — Поздравь, бро! Мы уделали Кавасаки Рэд Спиритс! — Броо, ты крут! — не сдерживаясь, вопит в ответ Тецуро, привычно заражаясь энтузиазмом друга. — Поздравляю! Празднуете?! Он уже пару месяцев выслушивал, как идёт подготовка к зимним играм, и теперь радость Бокуто резонирует с его радостью. — Уже! — выдыхает Бокуто и почти прижимается носом к экрану. — Такая была вечеринка! С шампанским. — Представляю, — улыбается Тецуро. — Бузили? — Ага, чуть не разнесли караоке, — признаётся Бокуто. — Но наш менеджер — знаешь, у нас ведь новый менеджер, такая умница — всё уладила. И даже вытащила до конца ночи Кимуру из участка. — Это того Кимуру, который не умеет пить? — И петь тоже не умеет, — хохочет Бокуто. — Дорвался до выпивки, я даже не заметил как, и полез к микрофону. А там уже кто-то стоял. Драка за микрофон, все дела. — Куда ж ты смотрел? — Акааши пришёл на празднование, — счастливо улыбается Бокуто. — Приехал из Киото, весь такой наглаженный, приличный, настоящий юрист. — Как у него дела? — Устроился в прошлом месяце в какую-то фирму, откуда уходил его знакомый. Что-то арбитражное… Или аграрное? — Бокуто задумчиво почесывает переносицу, пытаясь вспомнить. — Ты ж знаешь, я не разбираюсь. Да мы о делах и не говорили. Куроо чувствует, как лицо расползается в широченной улыбке. Бокуто и его вопли, как доза эндорфина внутривенно, всегда действуют безотказно. Хорошо, когда у близких всё хорошо, это создает ощущение правильности. — А ты-то как? — вдруг вспоминает о приличиях Бокуто, но тут же встает — его крепкая высокая фигура отдаляется от монитора. — И это, я только с тренировки, ничего?.. — Нисколько не смущаясь, он стягивает одежду и заворачивается в юката. — Боялся, что ты свалишь куда-нибудь, тебя не застать в последнее время. — Нормально, — машет рукой Тецуро. — Обычная история — то пусто, то густо. — А сейчас как, так или эдак? — Сейчас все отлично, только не успеваю нифига. — Сколько тебе там ещё осталось? — Эй! — возмущается Тецуро и сразу же смеется. — Ты так говоришь, словно я отбываю срок. Бокуто хохочет, запрокидывая голову. — Да не, по тебе не скажешь — все такой же загорелый, наглый, лохматый кошак. Только теперь еще и в модных шмотках. Тецуро опускает глаза, пытаясь понять, что на нем такого модного надето. Рубашка, джемпер, синий шерстяной пиджак, серые чинос, хотя Бокуто их все равно не видит. По мнению Тецуро, вид мало чем отличается от его школьной формы в Некоме. Ну разве что сидит все намного лучше. Обычный деловой стиль, не в свитере же идти на выставку. — Давно ли ты начал разбираться в моде? — ухмыляется он. — Да у вас там все шмотки модные по определению, — скалится Бокуто. — Посмотришь на NHK сюжеты из Европы, так кажется, что все итальянцы целыми днями перед зеркалом вертятся. Будто ориентацию разом сменили. Ну, только если новости не про беженцев. Сейчас, после десяти месяцев во Флоренции, это звучит смешно, но Тецуро помнит, что и сам был под впечатлением, когда только приехал. Итальянцы, помешанные на носках и чуть ли не под нос готовые тыкать логотипом на них, это нечто. — Да не, все как в Токио — иногда попадаются парочки за ручку, но чтобы разбираться в моде, необязательно быть геем, достаточно быть итальянцем. Слушай, о чем мы вообще говорим? — тема вдруг начинает напрягать Тецуро. — А что такого? Ну ладно, раз тебе неприятно... Хотя странно, раньше вот ты считал, что мои манжеты выглядят очень хот, даже поносить просил. Тецуро слегка ошарашен таким поворотом. — Дурак, что ли? Я перед девчонками повыпендриваться хотел. — Да? Но манжеты-то были на мне! У меня, между прочим, полкоманды вообще считало, что мы встречаемся. — Так. Стоп, — Тецуро изо всех сил пытается собрать в кучу только что ненавязчиво взорванный мозг. — Стоп-стоп-стоп. — Новая информация никак не желает вписываться в привычную картину мира. — Почему?! — Бро, ты какой-то странный, — устало вздыхает Бокуто. В критическом изгибе его левой брови читается озабоченность. — Два капитана, два бро, два красавчика. Да мы с тобой — просто живое воплощение броманса! Ого. Слова-то какие! — Ну насчет двух красавчиков ты погорячился… — Так, а вот это сейчас было обидно. Ты что, больше меня не любишь? — и Бокуто вытягивает губы трубочкой в сторону камеры, имитируя поцелуй. Тецуро наигранно кривится, а потом все же начинает ржать. — Все равно не понимаю, — наконец говорит он. — А ваши менеджеры? Ты ж тогда с Конохой еще грызся из-за этой, как ее… Да и я никогда без девчонки не был. — Вооот! — торжествующе тычет пальцем в камеру Бокуто. — Коноху ты помнишь, а Широфуку нет! — Ну так мы на площадке постоянно пересекались! Как бы я его не запомнил? — смеясь, пытается объяснить Тецуро, но Бокуто его не слушает: — Ну и ты будто никогда о бисексуалах не слышал. То, что у тебя есть девчонка, еще не значит, что нет мальчишки. В животе Тецуро что-то крайне неуютно ворочается, шерстяной пиджак кажется слишком теплым. — Ох, что-то ты больно образованный стал, — ворчит он. — С чего бы? — Не у одного тебя университетское образование, — отмахивается Бокуто. — Ты вот наверняка не знаешь, что баскетбол и волейбол, оказывается, приводят к развитию гомосексуального влечения. Тецуро этого определенно не знал. И не уверен, что хотел знать. — Мм? У тебя в команде есть геи? — Ой, ты так говоришь, будто это что-то плохое! Конечно, есть, — легко пожимает плечами Бокуто. — И… как? — В смысле? Дрочат ли они на мои манжеты? Может, и дрочат. Главное, что это на игре не сказывается. — Нет? — Да нет, нормальные мужики, выкладываются на полную, истериками не страдают. Вообще ничем от нас с тобой не отличаются. А что такое? Эти наглые итальяшки тебе проходу не дают? — Бокуто выразительно двигает бровями. — Ну давай, рассказывай уже, мы же бро. Разговор явно сползает куда-то не туда, Тецуро совсем не собирался обсуждать с кем-либо ориентацию Цукишимы. Это не его дело. Вот, надо почаще себе это повторять. — Нечего рассказывать, все нормально. Прости, Котаччи, мне уже пора бежать. Созвонимся! — Беги-беги. Ну и если вдруг что — мои манжеты всегда к твоим услугам, — ухмыляется Бокуто. Отключая связь, Тецуро с удовольствием демонстрирует другу свой увесистый кулак. К открытию ежегодной реставрационной выставки Флоренция снова наполняется гостями, но это гости чинные, прекрасно знающие себе — а точнее, своему делу — цену. Хотя Тецуро в своих бесконечных путешествиях по городу успел потратить часть денег от продажи светильников на новые приобретения, Цукишима твердо сказал, что заниматься он ими будет только после завершения салона — мероприятие слишком важно для Палаццо Спинелли, который тоже принимает в нем участие. Институт Дизайна, в свою очередь, не привлекает к работе на выставке тех, кто должен вовсю писать научные работы, поэтому Тецуро появляется здесь только из личных побуждений. Выставка изначально предполагает тесный контакт между музеями, государственными структурами, меценатами и частными коллекционерами и аукционными домами. И Тецуро буквально проваливается в эту круговерть мастер-классов, конференций, презентаций, семинаров и брифингов. Он лавирует между стендами участников, подсматривая идеи, знакомясь с людьми, купаясь в атмосфере полной отдачи и увлеченности общим делом. Информации и эмоций так много, что к середине первого дня он чувствует себя переполненным до глухоты и слепоты — как в первые дни после приезда во Флоренцию. Или, наоборот, опустошенным. Момент, когда он оказывается возле стенда Института Реставрации, его сознание уже не регистрирует. Минуту назад он был на пресс-конференции членов исполнительного комитета выставки, и вот уже ноги будто сами принесли его туда, где реставраторы в белых халатах нависают над рамами и полотнами, демонстрируя новейшие техники сохранения и восстановления бумаги, дерева, красок. Цукишима, скрюченный над какой-то шкатулкой, полностью погруженный в созерцание неких никому неизвестных истин через микроскоп, похож на медицинского лаборанта, или химика, или микрохирурга. В принципе, все три определения вполне отражают особенности его специальности. Кто-то из кураторов, рассказывая об этой шкатулке зрителям, обращается к нему за разъяснениями, и он, сцепив кисти перед собой, в свойственной ему малоэмоциональной манере очень сжато и удивительно понятно рассказывает, в чем особенности метода, который используется для определения возраста предмета и специфики повреждений. До Тецуро в какой-то момент доходит, что эти немногословность и точность, вероятно, обусловлены тем, что Цукишиме приходится говорить на итальянском, но это никак не влияет на общее впечатление; в суете и водовороте выставочной атмосферы эта сдержанность успокаивает и словно бы проясняет сознание. Закончив объяснение, Цукишима обводит зрителей взглядом, как бы интересуясь, все ли понятно, и, когда встречается глазами с Тецуро, вспыхивает, хмурится и отворачивается. Невозможно удержаться от улыбки, и Тецуро улыбается все время, пока идет к кафетерию за новой порцией эспрессо. Нельзя сказать, что Тецуро здесь только ради того, чтобы продать удачно попавшие к нему в руки вещи. Гораздо более важно, что на выставке можно посмотреть, как работают арт-адвайзеры и аукционеры, в ком заинтересованы аукционные дома и крупные музеи. Найти настоящую работу во Флоренции совсем непросто, сами итальянцы лет до тридцати занимаются разного рода стажировками, потому что платить за работу здесь не любят. Нужно быть практически уникальным специалистом, чтобы у тебя появился шанс не только устроиться в приличную компанию, но и получать там оклад. А еще нужен опыт, которому неоткуда появиться, если ты не соглашаешься на стажировку. Поэтому если оставаться в Европе — хотя бы еще на год или два, — необходимо искать возможность заработка. И Тецуро находит — чешскую компанию, которая торгует антиквариатом, привезенным со всей Европы. Он едва верит своим глазам, когда подписывает документы, в которых проставлена четырехзначная сумма за вещи с виллы Бардотти, отреставрированные Цукишимой.