nox

7:40 Луна постепенно поглощается серым облаком, скрывается вполовину; фонари дежурят свои последние часы из последних разрядов. Холодно не предельно, [но] Ноги слишком тонкие мои выглядывают из слишком большой этой куртки. Шапка была бы кстати, но ходьбы минут десять – пусть без неё. Как я выбрался из кровати, как вышел за порог, повернул ключи – не помню. Видно только черное и тускло-желтое; вся улица еще в ночи. Но он наверняка не спит, не должен, а спит – проснется: я настойчив в визитах. Привыкший пить зеленый чай (с жасмином – что важно) с утра, кофеин его держит в сознании и уме сейчас, я уверен; моя доза из терпкого кофе наоборот мне всё стерла в мозгах. Что происходит у нормальных людей в это время? Они спят? Очевидно. А еще идут на работу или школу, но вряд ли к друзьям домой, живущим через дорогу. «Друзья из другой жизни» - так Чанель нас когда-то назвал, сказав, что «будем дружить в следующей, а в этой совсем иное». Дышу только желанием быстрей дойти до подъезда. Лужи с асфальта лезут в ботинки, ветер прячется в ушах, ветви хватают за куртку. Укутаться в чье-то существо и отключиться от всего. Срочно. Чанель открывает не жестом, а ощущением – тепла, уюта, всего, что нужно. Я почти падаю в его руки. Засучен сине-красный свитер, спущена челка, натянуты носки: он такой чересчур приятный. И в черных глазах нет вопросительных, нет восклицательных – аккуратные запятые. - И снова загнала меня ночь, - корявей объяснения я бы не выдал, - только в твоем окне свет горел гостеприимно. Чанель лампово улыбается, перебирая пальцами мою кожу. - Он горел тебяприимно. Человеческое забвение ослепляет мне всю осознанность; пускай всё сотрется в неважное, пускай будет только он. - Не говори мне число, время, месяц, - проношусь я по всем условиям сразу, как только достигаю подбородком его ключицы, - не говори погоду, планы – ничего, кроме моего имени, минимум – шепотом, максимум – без слов. - Бэкхен, ты забыл снять шарф, - ласковое сплетается с неловким, и я чувствую копошение на своей шее; пусть меня раздевают, разбирают, растирают как хотят: я добрался до нужной точки, я отсюда не уйду. Чанель – отражение всех критериев сносного утра и его лучшее составляющее. И больше мне ничего не нужно, совсем и вовсе. Что я могу дать взамен крепким рукам, мягкому пледу вокруг плеч, такому понимающему взгляду во... сколько там? Неважно, но точно раннее время. Я принёс тебе множество книг, на обложках куча имён - не читай, там лишь ты, ты, ты. Я принес тебе часы музыки, там много признаний другим - не слушай, там всё тебе, тебе, тебе. Я принес тебе полотна картин, там чужие края и лица - не смотри, там в красках лишь ты, ты, ты. Мы каким-то сплетенным видом перемещаемся на бежевый ковролин, и на потолке помаргивают узоры от голубых лампочек. Моя голова над его сердцем. - Приноси мне себя в чистом виде, - говорит Чанель тихо, его голос пахнет мятой. Синестезирую каждое колебание в пространстве. И признаюсь, что не хочу в окнах алого цвета, высоких показателей стрелок и городского шума; не хочу оживления вокруг, пусть всё спит, кроме нас. - Кто бы солнце за горизонтом привязал к земле и не пускал сюда, - моя интонация слишком капризная, сразу чувствуется: досада – искренняя. – Кто бы звезды над нами прибил к небесам. - У меня есть гвозди, - усмехается мой друг с другой жизни и трогает носом ухо. Я со вздохом почти слышу убегающие секунды нашего предрассветного часа. Он дает всё из недостающего: тихое"да" на любую просьбу, легкое "нет" на опасения, важное"я тоже" на открытые дверцы себя; подбирает ключи ко всем сам, а я разрешаю. Свою слабость я забыл едва ли, так что она выбивается из идиллии: - Я так устал, - признаюсь с закрытыми глазами, словно со снятой ответственностью. Он по образу - горящий зимой камин. Скоро, к слову, пойдут снега. Удивительно, как наличие тебеподобной ладони в руке может сгладить всё, что рушится вокруг, всё, на чем пошли трещины, всё, что уже в виде пыли. Как бы было тяжело мне дышать самому без его колыхающейся груди под щекой. Как запущенные люди живут без того, кто придёт им делать уборку в душе? Что их лечит? Человека, увы, не выпускают в капсулах, думаю про себя, а усмехаюсь Чанелю, принесшему мне какао с кухни. - С твоим воспалением тебе можно зефир, я смотрел, - отмечает он не как галочка «смотри, я помню», а так, к слову – и от этого еще легче. Я расплываюсь и лицом, и рассудком. Забываю сказать «спасибо», ныряя в свою кружку, хотя, конечно, она типично гостевая, но мне приятно думать и считать, что она – моя. Чанель пока завершает анархию в моих волосах, начатую подушкой. Всё сливается в одно бесконечное «доброе» и «моё», как сжатый и нужный мир. Его легко распознать одним критерием: тебе всё не важно. Не важно и не страшно за слова, которые мы говорим, не важно, какие проснулись за окном птицы, не важны причины, не важны последствия; «до этого» и «потом» тоже теряют вес. Я поднимаю глаза на выразительное лицо, нависшее надо мной и пальцами неуклюже перекладываю челку на лбу. Чанёль на наших скрещенных ладонях выводит пальцем значок паузы и снова откидывается на спину, произнося: - А может, следует просто проглотить солнце? Умей я плакать в подходящие моменты, сейчас бы по щекам побежали ручьи на паркет. Но из горла рвется только тяжелый полу-вздох полу-сип и сильное с тем сожаление. - Мы живём ведь изо дня в день – без пропусков, - объясняет он мне, - без перемоток на только хорошие моменты. Так что приходится терпеть и рутину, и неуют, и некомфортность. - Мы не кассеты, - усмехаюсь я нервно. - Не кассеты, - повторяет Чанель. Я верю ему, как не верю ни себе, ни другим. Почему так – не знаю, возможно, просто это привилегия успокаивающего тебя человека. Так бывает – все светофоры слепят зелеными лампами, сзади подпирает толпа, сигналит дорога - стоишь вкопанным; этот человек тебе легонько протягивает руку - делаешь решительные шаги. Я пододвигаюсь ближе и прошу про себя мгновенье застыть, только символы на коже еще не научились сбываться; круговорот искусственных звезд в виде голубых лампочек улетают в черную тьму. И запах, и воздух сам пропадает, а камин не пылает; какая-то разверзается пропасть, под щекой плечо вдруг мягчает. Открытые глаза внезапно становятся закрытыми; разлепляю веки. 8:15 Я вижу перед собой грубые бугры одеяла, за окном злорадствует дождь. Ничего из уютного не окружает в ближайшем «повсюду». Вокруг меня пахнет пустой комнатой, а ощущение реальности зудит на коже от любой ткани. И приложив тыльную сторону запястья к покрытому каплями лбу, я кисло улыбаюсь: мой дорогой, мой из жизни другой, близкий друг… Да. Из жизни другой. Никто этот день в моей пленке не перемотает. Ближе к вечеру, с промокшими ногами после учебы, забегаю в аптеку у дома за анальгином, но прошу: - Пожалуйста, человека. Меня очевидно не понимают. - Простите, - слабо улыбаюсь я, оборачиваясь к двери. – Увы, еще не выпускают.