Пора цветения

      На Поверхности много чего волнительного, того, чего многие монстры раньше не видели и не чувствовали. Этот сладкий воздух, непохожий на затхлость пещеры, и колышущаяся под его порывами зелень травы, и цветы, не умеющие повторять чужие фразы — всё это кажется хрупким и странным, но самым главным, конечно, является небо. Папирус понимает, насколько глупы они были, довольствуясь потолком пещер, когда люди каждый день просыпались под таким необъятным голубым куполом; у него дух захватывает всякий раз, как он глядит вверх, на узорчатые линии облаков, что сводят его с ума, на белые полосы, оставляемые самолётами — железными машинами, что умеют летать, и по-прежнему не может поверить, что действительно получил шанс жить среди этого великолепия. Конечно, для монстров главным объектом восхищения остаётся солнце — этот яркий светящийся круг — шар, на самом деле, как объясняет человек, — катящийся по небосклону от горизонта к горизонту, бросающий на белые кости свои ласковые тёплые лучи. Папирус может позволить себе не щуриться, когда смотрит на него в упор, и еле заметная улыбка непроизвольно касается его лица. Солнце поселяет в его душе восторг, но, если быть честным, со временем скелет учится в большей степени ценить луну. Трудно сказать, отчего — та светит ночью, когда небо напоминает ему тьму родной пещеры, — и сама луна похожа на огромный светящийся кристалл, но Папирус невольно находит в ней какое-то очарование, что, как ему казалось, в принципе чуждо его скупой на сентиментальность душе.       Сегодня такая же прекрасная лунная ночь, и Папирус отодвигает краешек штор, впуская луну в поле зрения. Та неловко заглядывает в окно, прочерчивая на полу дорожку, что смешивается со светом настольной лампы, добираясь до кухонного стола. Другие маленькие лампочки, вкрученные в мебель, освещают гарнитур и плиту, на которую он только что поставил кипятиться чайник; под одной из них стоит горшок с цветком, что меланхолично наблюдает за неторопливыми движениями Папируса. — Всякий раз думаю: какой милый у вас дом, — говорит он, непонятно, с сарказмом или же нет. — И всякий раз не могу свыкнуться с мыслью, что это твоими стараниями. — Ну не моего же брата, — усмехается Папирус, доставая из шкафчика корзину со сладостями, на которую Флауи тут же устремляет вожделеющий взгляд. — Может, сперва поешь нормально? — Нет, я не голоден, — Флауи отказывается чересчур поспешно, очевидно, вспомнив спагетти с прошлого раза. — Оставь немного Сансу. — Как будто ты не знаешь, что он наверняка испортит себе аппетит этим человеческим фаст-фудом, — они с Флауи одновременно кривятся, — и Фриск тоже в стороне не останется. Точно не будешь? — Точно, — Папирус пожимает плечами и убирает контейнер в холодильник. Флауи цепляется взглядом за единственную фотографию, повешенную за магнитик одним из братьев: на ней вся их небольшая компания на вершине горы, в тот самый день, когда барьер был разрушен. Все выглядят счастливо, особенно Санс и Фриск: скелет держит девочку за руку, довольно улыбаясь в камеру и задорно сверкая алыми зрачками; рядом высится Папирус, случайно отвернувшийся в момент съёмки. Из-за этого его взгляд, устремлённый в сторону, кажется тяжёлым и задумчивым, словно бы он вовсе не рад освобождению. Каждый раз, как Флауи смотрит на это фото, он вспоминает фразу «случайности не случайны», однако не находит в себе решимости указать Папирусу на это.       В конце концов, несколько месяцев уже прошло. — Как на работе? — спрашивает он. Папирус лениво пожимает плечами, встряхивая пакет с заваркой. — Всё как всегда. Напарник пытался свалить на меня часть бумажной работы, но у него ничего не вышло, — Флауи издаёт сдавленный смешок, пытаясь представить, как какой-то человек вообще мог попытаться заставить Папируса делать что-либо. — В столовке ввели новое меню, такое отвратительное, как и прежде, а ещё мне дали повышение. — Серьёзно? — скелет произнёс эту новость так буднично, что Флауи смаргивает, не сразу поняв. И такая скрытность не в его характере, но, когда цветок внимательнее всматривается в Папируса, то распознаёт хитрую улыбку, что тот старательно прячет — эту самодовольную морду, говорящую «я Великий и Ужасный!». — Ну, поздравляю, в таком случае, — хмыкает цветок, решая подыграть. — Ничего удивительного, на самом деле. Хоть ты и работаешь совсем недавно, меньшего я и не ожидал.       Папирус довольно кивает, почти теряя свою маску хладнокровия. Ему действительно нравится своя работа, похожая на ту, чем он занимался в Подземелье: хотя в людской страже — они называют это «полиция» — и нельзя превращать преступников в прах, каждый рабочий день превращается в сплошное веселье. Если вычесть бумажную волокиту, конечно. Папирусу нравится его строгая форма из тёмной плотной ткани, которую пришлось подгонять под его непростую — хаха — фигуру, и блестящий значок на груди, и звание, которое теперь прибавляется к его имени. Само ощущение власти, преследующее его, то, как люди непроизвольно ведут себя слегка заискивающе перед представителем закона — да уж, порывы у него, может, и не самые благородные, но никто не упрекнёт монстра в том, что он плохо работает. Трудно не преуспеть в поимке преступников, когда ты всю жизнь занимался патрулированием: все эти отбросы сами сдаются в руки правосудия, до смерти пугаясь, когда за ними гонится высоченный скелет с кровожадной ухмылкой и кидает вслед объятые алым кости. Такие методы, может, прямы, но очень эффективны: пока что все операции, в которых участвовал Папирус, завершились успешно. — Ты говорил Сансу? — прерывает его улетевшие куда-то мысли Флауи. Папирус возвращается в реальность и качает головой. — Нет ещё. Не успел. Мы, знаешь, редко видимся в последнее время.       Флауи сочувственно кивает, протягивая стебель за забытой на столе заваркой и убирая её в верхний шкафчик. После освобождения многое изменилось, не так ли? Первые месяцы были просто дичайшим адом, вспоминает он: все эти переговоры с людьми, осунувшееся лицо усталой Фриск, периодические вспышки ярости волнующегося за неё Санса, не спящий ночами Папирус, молча оберегающий их всех — это было тяжело, однозначно. И после, когда, наконец, всё завершилось, закрутились поиски жилья, работы, обустройство... Флауи рад, что у Фриск, всё же, было некое подобие дома — старая развалюха, доставшая ей по наследству, в которой они двое прекрасно уместились, слегка подлатав её. Санс, конечно, предлагал им жить вместе, да и Папирус не выказывал протеста, однако девочка отказалась, и Флауи вполне поддерживал её в этом: как бы они не были привязаны к братьям, отныне нужно учиться жить самим по себе.       Он всё больше и больше радовался этому решению, пока наблюдал за тем, как скелеты оседают в мире людей. Под чутким руководством Папируса они нашли дом, отдав часть накопленного золота, под его же присмотром обставили, придали уютный жилой вид, несколько похожий на их дом под землёй. Флауи нравится приходить в гости и чувствовать, насколько с душой всё сделано: из них двоих старался больше Папирус, и оттого комнаты — кроме комнаты Санса — сделаны в его вкусе, однако это неожиданно оказывается чрезвычайно уютно. И эта соединённая с гостиной кухня, подсвеченная маленькими лампами, и большой мягкий диван напротив телевизора, книжная полка, забитая какими-то книгами — научными и юмористическими вперемешку, — прихожая, где на вешалке небрежно свисают почти одинаковые куртки Санса. Папирус приложил немало усилий, чтобы создать их дом с нуля: дом, где он, наконец-то, сможет проводить время с братом. Однако на деле получается, что большую часть времени он кукует в одиночестве. — Я ухожу на работу рано утром, — нехотя объясняет Папирус, выключая закипевший чайник, — и иногда задерживаюсь допоздна. По пути ещё надо зайти в магазин, ты же знаешь, Сансу в жизни в голову не придёт сходить за продуктами. Это тоже отнимает время. А когда я возвращаюсь, наконец, его уже нет.       Флауи хочет что-то сказать, но Папирус, только-только замолчавший, вдруг продолжает с неожиданной экспрессией, яростно заливая кипяток в заварочный чайник: — Не то чтобы я жалуюсь, знаешь? В конце концов, он нашёл работу и не сидит без дела. Он зарабатывает деньги. Он выглядит счастливым. — Звучит разумно, — мирно соглашается Флауи, наблюдая за всплывающими чаинками. Это не чай из золотых цветов, чему он дико рад — в человеческом мире есть много более интересных вещей, чтобы попробовать. — Но ты не обязан оправдываться передо мной, если всё это вовсе не делает счастливым тебя.       Папирус вздыхает, помешивая заварку. Флауи привычно достаёт из сушилки две чашки, которые уже безоговорочно принадлежат только им, и услужливо ставит рядом со скелетом. — Я думал, что этого хватит, — признаётся он, упираясь руками в стол и слегка наклоняясь над ним. — Я думал, что достаточно будет вывести его из этого ада туда, где Санс будет в порядке. Здесь ему никто не угрожает, он жив, Фриск жива, всё как надо. Он наслаждается каждым днём, после стольких лет — я вижу его расслабленным, но... почему меня должно это беспокоить? — Разве ты обязан быть счастлив тогда, когда счастлив твой брат? — философски спрашивает Флауи и кивает на чайник. — Эй, кажется, уже заварилось. — Папирус послушно принимается наполнять чашки. — Слушай, всем нам иногда нужна капелька внимания со стороны тех, кого мы... любим, — Флауи слегка запинается, потому что созданию без души говорить подобное несколько странно, но Папируса это никогда не волновало, — даже тебе. Особенно тебе. И не стоит чувствовать себя виноватым из-за того, что счастье Санса делает несчастным тебя. — Мне просто кажется, что это нечестно, — тихо произносит Папирус, задумчиво глядя на полные чашки. Пар поднимается к потолку, теряясь в темноте. — Он столько вытерпел, и я не имею права портить всё своим глупым недовольством. Это же мелочи, верно? Это просто жизнь, вот и всё. Как я заметил, многие так живут: уходят рано, приходят поздно, не видятся годами, но никого это не смущает. Почему я должен волноваться? — Может, и не должен, — Флауи ловко подцепляет чашку стеблем и перебирается поближе к Папирусу, что уселся на высокий табурет перед стойкой, — но ты волнуешься. — Ненавижу это, — в сердцах произносит тот, делая глоток. Горячий чай обжигает, но Папирусу плевать. Он не помнит, когда в последний раз толком видел брата: всю неделю он вскакивал ни свет ни заря, чтобы бежать на работу, тогда как Санс спокойно спал в своей комнате. Папирус оставлял ему завтрак, накрытый салфеткой, и уходил, прикрыв дверь, а вечером возвращался, чтобы найти в раковине невымытую тарелку, прикреплённую на холодильник записку с кривоватым «спасибо», и абсолютно пустой, тихий дом. Папирус заходил в комнату брата, останавливаясь на пороге и прислоняясь к косяку: даже в мире людей его жильё по-прежнему напоминало частично организованный хаос, который без присутствия Санса становился не более чем свалкой. Брат дополнял эту отвратительную картину — но Папирус не помнил, когда она вообще была в рамке.       И вот, сегодня пятничный вечер, они с Флауи пьют чай в кухне, как делают почти каждую пятницу вот уже несколько недель — это что-то вроде традиции, с тех пор, как Санс нашёл работу. Не самую плохую, кстати. Гриллби открыл на Поверхности бар, назвав его так же, как и предыдущий, и Санс каждую пятницу проводит несколько часов на небольшой сцене, отпуская свои дурацкие шуточки для собравшихся в зале людей. Папирус понятия не имеет, почему людям нравятся эти шутки — его самого они только из себя выводят, — но у брата есть зрители, смеющиеся и наслаждающиеся шоу, и это делает Санса счастливым. Плюс приносит доход. Кроме этого бара брат подрабатывает и в других, поэтому каждый вечер на неделе он уходит из дома, возвращаясь поздно ночью, когда Папирус уже спит, и отсыпаясь до полудня, когда Папирус уже на работе. Это чёртово расписание медленно, но верно действует скелету на нервы. Он строил проклятый дом, ожидая, что они с Сансом будут жить здесь вдвоём, но теперь у него внутри только странная опустошённость и сгрызающая душу разочарованность.       Он рад, что Флауи здесь. Если честно, он безумно этому рад: хотя Папирус и не подозревал, что они с цветком так сдружатся, даже после той свистопляски с мирами, он неожиданно обнаружил, что привязался к нему. Для того, у кого души нет, Флауи мыслит удивительно ясно и даёт неплохие советы; пусть даже Папирус порой ненавидит его чёртову эмпатию, из-за которой цветок зорко видит любое его притворство. Иногда ему это необходимо — чтобы кто-то посторонний просто выудил всё, что скопилось на душе, и прочистил собственные мысли. Флауи справляется с этой ролью на ура. Тем более, он единственный во всём мире знает, сколько потерь стоит за этим с трудом приобретённым счастьем. — Фриск говорила, сегодня они вернутся пораньше, — замечает Флауи, ставя полупустую чашку на стол и придирчиво выбирая в корзине конфету. — Вроде как этот огненный демон дал ему отгул, — он хихикает, — сокращённый рабочий день, вернее. — Гриллби, — автоматически поправляет Папирус, ловко выхватывая карамель, на которую цветок уже нацелился. Тот возмущённо выдыхает. — Но вот чего я не пойму, так это зачем он таскает Фриск на свои представления. Она же наверняка каждую его шутку наизусть знает. — Это их возможность провести время вместе, — говорит Флауи, беря печенье взамен, — у Фриск тоже расписание не из лёгких, вот они и пытаются как-то справиться, — он осекается, осторожно глядя на собеседника. — Кстати. Почему ты ни разу не ходил? — Куда? — На его выступления, — тон Флауи снова становится таким, словно он разговаривает с идиотом. — Раз вы не можете побыть дома, почему не попробовать хотя бы это? — Потому что Фриск там, — отрезает Папирус. Флауи фыркает. — Она не всегда с ним. — Это не важно, — ещё один фантик падает рядом с корзинкой. — К тому же, мне не нравятся его шутки, ты же в курсе. Я не вынесу их несколько часов подряд. — Отговорки, — усмехается Флауи, на что Папирус только раздражённо шипит, утыкаясь в свою чашку.       Проклятая эмпатия, чтоб её.       Некоторое время они пьют чай в тишине. Со второго этажа, из комнаты Папируса, доносятся приглушённые звуки джазовой пластинки — Флауи откровенно не ожидал, что человеческая музыка, особенно такого жанра, привлечёт его хмурого друга, однако он слышит её всякий раз, как заглядывает на огонёк. Флауи думает о том, знает ли Санс об этом новом пристрастии брата, и с сожалением приходит к выводу, что нет — скорее всего. И ему действительно грустно смотреть на отстраненное выражение лица Папируса, понимать, что тот начинает ненавидеть дом, в который вложил столь многое — только потому, что Санса в этом доме нет. Это кажется цветку несправедливым: он ведь знает, сколько усилий Папирус приложил ради того, чтобы все они были счастливы, а теперь он оказывается единственным, кто не способен наслаждаться жизнью в полной мере. Особенно если вспомнить, что... — Эй, — тихо зовёт он, вырывая Папируса из мыслей. Тот вопросительно смотрит. — Как дела? — Нормально, — усмехается он, прекрасно зная, о чём идёт речь. — Могло быть и хуже. — Можно взглянуть?       Скелет пожимает плечами, и Флауи тянет стебель к его шее, полностью убирая шарф: тот с тихим шорохом падает на колени Папируса. На открытой шее и грудине, похожие на какую-то мертвенную икебану, красуются золотые цветы — теперь их уже не три. Флауи пробегается по бутонам взглядом, отмечая их то там, то тут: на рёбрах, внутри, у ключицы. Какие-то больше, какие-то меньше; все едва уловимо горчат, реагируя на настроение хозяина, и приветливо колышутся под потоками воздуха. Проклятые паразиты. Флауи легонько касается их стеблем, заставляя Папируса сморщиться. — Извини. — Да ничего, — он оставляет шарф на коленях, — почти и не больно. — Не обязательно строить из себя героя. — Нет, правда, не больно, — Папирус ничуть не обижается на замечание, сам потирает меж пальцев жёлтый лепесток. — Я редко их ощущаю. Они не мешают дышать или говорить; можно вообще сделать вид, что их нет. — Но они есть, — Флауи ограничивается этим, не упоминая, что недавно заметил лёгкую одышку скелета — тот сам, возможно, ещё не уловил её. — И нельзя притворяться, что мы не знаем. — Ладно, — соглашается Папирус. — Они есть, отлично. И что это меняет?       Флауи открывает и закрывает рот. Конечно, он всегда хочет как лучше, но порой Папирус говорит что-то вроде этого — правду, от которой им обоим только хуже, потому что они не знают, как с ней справиться. — Покажешь душу? — просит он, и Папирус качает головой. — Нет. Но она в порядке, если тебя это утешит. — Как она может быть в порядке? — усмехается Флауи в ответ на такую очевидную ложь. — Я понимаю, что она в неплохом состоянии, потому что видимых признаков умирания нет, но... Папирус, это же не будет продолжаться вечно. Это лишь вопрос времени.       Папирус ничего не говорит, только молча подливает им чаю, словно намекая, что пора бы цветку заткнуться. Он сам знает, что когда-нибудь его душа просто-напросто исчезнет; цветов мало, и они едят её чудовищно медленно, так медленно, что это почти незаметно. К тому же, ему кажется, что на Поверхности их влияние чуть уменьшилось, продлив его жизненный срок — возможно, ему удастся продержаться несколько лет, прежде чем превратиться в прах.       Они почти справились. Он думает, что они почти справились, оплошав только перед Азгором — но, это было ясно с самого начала, верно? Король убивал их больше, чем один раз, и с каждым новым возрождением Папирус находил на себе цветок — признаться, он начал опасаться, что не сумеет спрятать их все от любопытных глаз. Однако, в конце концов, девчонка достучалась до сердца короля — уже тогда, когда скелеты, вымотанные битвой, общими усилиями сделали его душу синей, чтобы человек мог поговорить с ним, не боясь быть убитым. Азгор пропустил их и дал разрушить барьер, и они увидели солнце, к которому так стремились; стоило ли оно того?       Папирус вспоминает сияющее восторгом лицо брата и думает: да, стоило. — Попроси Фриск помочь, — доносится до него голос Флауи. Цветок сверлит взглядом растения в его груди и звучит очень серьёзно. — Теперь это единственный путь. Давай расскажем ей всё, объясним, попросим сбросить и начать заново — уверен, она поймёт. Папирус, пожалуйста, — он вскидывает глаза, в которых скелет с изумлением замечает слёзы, — хватит нести это в одиночку. — Сбросить? — переспрашивает он; Флауи ожесточённо вытирает слёзы листьями. — Ни за что. Тогда всё это просто теряет смысл. Флауи, я лишь хотел, чтобы Санс был жив. Хотел вывести его на Поверхность... — Ну, так у тебя получилось! — обрывает его цветок. — Вот он, твой драгоценный брат: живой и здоровый, радующийся жизни. И Фриск жива, и даже у меня есть дом, и все счастливы... кроме тебя. Разве имеет смысл такой мир? В котором ты умрёшь? — Кто-то должен умереть, — мрачнеет скелет, — при любом раскладе. Пусть это буду я. — Никто не должен, — Флауи немного снижает тон, — и никому такой мир не нужен. Думаешь, Санс будет счастлив без тебя? — А ты думаешь, нет? — неожиданно горько спрашивает Папирус, опираясь на локти; Флауи замолкает, уловив в его глазах болезненный отблеск. — Он уже счастлив, Флауи. Без меня. Он живёт своей жизнью, и я не собираюсь её отнимать. — И всё равно это неправильно, — Флауи взбирается вверх по его руке, усаживаясь на плечо и обвивая в подобии объятья. Папирус не двигается. — Давай расскажем Фриск, прошу тебя. Начнём с самого начала, когда ни на одном из нас не было этих паразитов. С самых Руин, все вместе? Фриск любит тебя так же, как Санса: она поможет чем угодно, лишь бы ты остался жив.       Папирус поднимает руки, пряча лицо в ладонях. Он не плачет, нет; просто пытается скрыть дрожащую улыбку. Сколько раз он думал о том, чтобы начать сначала? Сколько раз порывался убить Фриск ради того, чтобы вернуться под землю и вспомнить, какой была жизнь, когда цветов не было на нём — когда он мог просыпаться каждое утро, не вспоминая о том, что срок его жизни ограничен. Но всякий раз, как он почти решался, Санс останавливал его своей счастливой улыбкой, и нет — Папирус просто не мог заставить его и себя проходить этот ад заново.       Он говорит себе, что ему хватит отведённого времени. Он сможет прожить несколько счастливых лет, о которых жалеть не придётся; не нужно возвращаться ради призрачного шанса выйти победителем. Судьба, как показала практика, не позволяет оставить себя в дураках, и Папирус не знает, что может произойти, если они снова попытаются побороть её. — Мы не скажем Фриск или Сансу, — медленно произносит он; голос звучит глухо. — Ни ты, ни я. Мы не будем сбрасывать, Флауи, забудь. Мы просто проживём столько, сколько нам отведено. Помнишь наш разговор о Судьбе? Так вот: я теперь верю в неё. — Может, это вовсе не твоя судьба, — тихо шепчет Флауи, и он, кажется, снова плачет, потому что Папирус чувствует стекающие по ключицам капли, — может, ты отнял её у кого-то другого. — Тогда ему крупно повезло, — усмехается Папирус, и Флауи всхлипывает, не в силах больше сдерживаться. Скелет поднимает голову, чувствуя в горле странное жжение, и молча слушает тихие рыдания, не ощущая особенной боли — всё, что только что было сказано, он знал давным-давно и уже смирился.       Он принял эти правила, ещё, когда вступил в игру, и теперь нет смысла менять их.

***

      Когда в замке поворачивается ключ, чайник давно пуст, остатки чая на дне чашек остыли, а Папирус с Флауи одновременно вздрагивают на звук, поворачиваясь к входу. В прихожей слышится приглушённая весёлая возня, сопровождаемая низкими усмешками и возмущёнными восклицаниями человека, а потом в гостиную вваливаются два смеющихся тела — при виде их Флауи торопливо натягивает скучающее выражение. Папирус предпочитает равнодушно скользнуть взглядом по брату и чуть приветливо кивнуть в сторону Фриск, что вырывается из цепкой хватки Санса и бежит к нему, радостно лопоча что-то на ходу. Скелет до сих пор теряется, когда та со всей присущей ребёнку искренностью взбирается ему на колени, как маленькая обезьянка, и крепко обнимает; он, однако, не позволяет девчонке дотрагиваться до шеи, опасаясь, что та заденет шарф, и Фриск надувает губы, уткнувшись в подставленную ладонь. — Не так быстро, малявка, — ухмыляется он, глядя на её тщетные попытки прорваться, однако другой рукой сам приобнимает за плечи. Фриск досадливо передёргивает ими, будто назло пытаясь высвободиться, но в глазах её светится смех — это их маленький ритуал, повторяемый при встрече, и сейчас он имеет более глубокое значение, чем обычно: Фриск давно не видела младшего брата. Не то чтобы Папируса как-то трогало их расставание; но девчонка почему-то тискает его на манер плюшевой игрушки, довольно улыбаясь, и это невероятным образом порождает улыбку у него самого. Он настолько разделяет чужую радость, что почти забывает о затихшем на заднем фоне Сансе, что терпеливо ждёт, пока Фриск вернётся к нему. Папирус случайно встречается с ним взглядом и несколько секунд не может оторвать глаз от алых зрачков — они прожигают, словно уголья, но не зло, скорее... насыщенно? Он не может подобрать правильное слово, как и не может понять, на кого направлена эта эмоция. — Как прошло? — спрашивает Флауи, обращаясь к Сансу; тот переключает внимание на цветок и расползается в широченной улыбке. — Окостительно, верно, милая? — скелет подмигивает выглядывающей из-под руки Папируса девчонке — та согласно кивает, и Папирус понятия не имеет, как Фриск ещё на стенку не лезет от всех этих нелепых шуток. — Тебе стоило пойти с нами. — Нет, не думаю, — отмахивается Флауи чересчур поспешно, — к тому же мы с твоим братом всю неделю ждали эту чайную вечеринку.       Фриск тихо смеётся; Санс озадаченно хмыкает, засовывая руки в карманы. Флауи не силён в каламбурах, зато умеет отпустить пару-другую шпилек и, порой, разрядить обстановку — Папирус чувствует, как на лицо против воли наползает улыбка, разрушая то напряжение, что свернулось внутри после фразы Санса. После фразы, обращённой не к нему. И не то чтобы скелет в самом деле хотел бы попасть на одно из этих дурацких шоу, где его брат без удержу сыплет свои костяные остроты, но всё же... — Я костьми лёг, чтобы её устроить, — слышит он собственный голос будто издалека, и окружающие замолкают, в изумлении смотря на Папируса. Тот ошарашено пытается понять, что это только что было; где-то сбоку Флауи разочарованно стонет «и он туда же», Фриск сдавленно хихикает, а Санс... Санс просто пялится сузившимися до крохотных точек зрачками и ничего не говорит. Папирус сглатывает, проклиная собственный язык, выдавший подобное, но не может спрятать взгляд, отлепить его от расслабленной фигуры. — А неплохо, — в конце концов, выговаривает Санс, словно только его мнение имеет какой-то вес, и ободрительно усмехается. — У кого-то хорошее настроение, а?       Папирус хочет возразить — о каком настроении идёт речь, учитывая содержание их с Флауи беседы и прочее, но брат так заразительно подмигивает, шёпотом повторяя шутку, что скелет против воли чувствует неоправданную гордость. — Не делай так больше, — предупреждает Флауи, угрожающе хмурясь, — я не выдержу два таких кадра. Одного Санса хватает за глаза. — Согласен, — Папирус всё же вспоминает, как нужно говорить, ссаживает Фриск с колен и встаёт, — предлагаю забыть об этом навсегда. — Вот уж нет! — со смехом возражает Санс, и Папирус нарочито яростно пронзает его взглядом, и Фриск не перестаёт хихикать, наблюдая их перепалку. Папирус чувствует странное умиротворение — хоть он и не видел брата так долго, всё, что они могут делать после этих дней: вести себя, как раньше. Делать вид, что всё хорошо. Шутить, улыбаться, смеяться над болезненными темами и собой — что же, Папирус научился этому, хоть и не сразу.       Он научился игнорировать многие неприятные вещи, так или иначе.       Потом Фриск выпивает положенную ей чашку горячего шоколада и начинает зевать, прикрывая рот ладошкой — Флауи качает головой и говорит, что им двоим пора уже идти домой, спать. Санс, до того лениво развалившийся на диване, поднимается, чтобы проводить их, но девчонка отказывается: её дом буквально в двух шагах, дойти самими не составит никакого труда. Скелет, конечно, пытается возражать, но Флауи категорично заявляет, что сам справится с охраной человека — Папирус, кстати, верит ему безоговорочно, потому что знает, каким устрашающим цветок может быть в критической ситуации. Если какие-нибудь отчаянные головорезы рискнут напасть на ребёнка, то пожалеют об этом множество раз; Санс скептически складывает руки на груди, предлагая провести их коротким путём, на что Фриск мотает головой: после телепортаций её изрядно подташнивает. — Отстань уже, — ворчит Флауи в прихожей, потому что Санс всё порывается натянуть куртку и пойти с ними. — Папирус, может, свяжешь его? — С удовольствием, — отвечает тот с усмешкой, подходя сзади так тихо, что брат вздрагивает, и кладёт руку ему на плечо (Санс слегка охает от приложенной силы). — Но можно обойтись и без этого, не так ли? — Ага, — неохотно соглашается старший, буравя взглядом скалящийся цветок. — Если с ней что-нибудь случится, я... — Знаю, знаю, — Флауи раздражённо закатывает глаза и позволяет Фриск взять горшок в руки, — иди уже отдыхать, комедиант. Завтра важный день, помнишь?       При этих словах Папирус непроизвольно вздрагивает — вспоминает собственные мысли в ночь перед встречей с Азгором, — но Флауи, конечно, имеет в виду совсем другое. Санс кивает, лицо его проясняется, и Фриск лезет к нему обниматься, довольно урча. — Всю неделю ждала, — бормочет она ему в футболку. — Так рада. — Да, милая, — Санс гладит её по голове, — я тоже.       Папирус замечает вопросительный взгляд человека снизу, и пожимает плечами. — Будет весело.       Фриск почти копирует скептический жест Санса, но у неё не получается серьёзно — однако это трогает Папируса, и он повторяет «будет весело» уже более убеждённым тоном.       Его рука всё ещё лежит на плече брата.       Наконец, девчонка отлипает от братьев и скрывается за дверью, улыбнувшись на прощанье; Флауи взмахивает лепестком, буркнув «до завтра». Замок щёлкает, и пару секунд они стоят в коридоре, глядя на закрытую дверь — Папирус ощущает под пальцами тонкие кости, спрятанные футболкой, и непроизвольно сглатывает, что в возникшей тишине звучит громким всплеском. Санс не двигается, думая о чём-то; тогда скелет убирает руку, запоминая ощущение, и поспешно отворачивается, направляясь к кухне.       Он, в самом деле, любит этот дом. Он более обжитой, чем предыдущий, хотя они здесь всего несколько месяцев: Папирус заставил его уютной мебелью, человеческими безделушками и сентиментальными мелочами вроде картины, изображающей кость — она висит на втором этаже, между комнатами братьев, как и раньше. Он забил книжный шкаф, и вечерами утопает в мягком диване, читая человеческую литературу — оказывается, у них есть много чего поинтереснее научных книг и манги, найденных на свалке. Он купил проигрыватель, просто заинтриговавшись формой этой странной штуковины, а в итоге верхний ящик тумбочки теперь заполнен разными пластинками — Папирус вспоминает, что забыл выключить одну, и слабая музыка, что он до того не замечал, доносится и до гостиной. Не то чтобы это секрет, но Санс вряд ли знает — однако он не выглядит так, будто вообще слышит что-либо.       Это злит. Нет, не так: задевает. Конечно, брат никогда не был внимателен к подобным мелочам, и он наверняка не заметит новые нашивки на форме Папируса, даже если тот ткнёт их прямо ему в нос, зато не забудет отмочить очередную шутку. Папируса так раздражает эта мысль, что он чуть слышно цыкает, заглушая свой голос бряцаньем чашек в раковине и шумом воды — природная педантичность не даст отправиться ко сну, пока вся посуда не окажется в сушилке.       Он не смотрит, но знает, что Санс сидит за барной стойкой, опершись на локти, и наблюдает: буравит своими невозможными красными глазами прямую напряжённую спину, и ни слова не говорит. Папирус, если честно, отвык от этого: находясь в одиночестве последнее время, перебиваясь компанией Флауи, замыкаясь в работе, мыслях, страхах — отвык находиться с Сансом наедине. И сейчас, когда он точно знает, что брат прямо позади, его несуществующий желудок сводит. — Я думал, ты придёшь, — слышится голос Санса ровно в тот момент, как вода перестаёт течь. Папирус вопросительно дёргает плечом, убирая чашки, — на выступление. — С чего бы? — Не знаю, — когда Папирус поворачивается, брат действительно сидит за стойкой, но смотрит на чистую поверхность, отражающую его самого. — Просто подумалось. — ... вот как.       Санс постукивает по столешнице кончиками пальцев. Папирус отчего-то чувствует себя виноватым, хотя вовсе не должен. — Нам с Флауи нужно было обсудить кое-что. — Да, я понял, — Санс так и не поднимает на него взгляд. — Вы довольно дружны, а? — Как и вы с Фриск, — это слетает с языка и звучит несколько резко, грубее, чем скелету бы хотелось, и он досадливо хмурится. То, насколько близки Санс и Фриск — давно уже не новость, давно не что-то, задевающее его душу, однако произнести это вслух подобно проклятию. И он не хочет, чтобы брат заметил, поэтому пытается исправиться. — Я приду в следующий раз, ладно? Если ты хочешь. — Я хочу, — Санс, наконец-то, вскидывает голову и пытается улыбнуться, — но, может, мы просто останемся дома? У меня уже кости ломит от необходимости столько вкалывать. — Он замечает, как лицо Папируса мгновенно перекашивается, и хихикает. — Да ладно, ты ведь улыбаешься. — И я это ненавижу, — с чувством произносит скелет, стараясь стереть эту глупую ухмылку и не признаться, что причина её вовсе не в шутке. — До мозга костей. Санс светится. — Я иду спать, — чуть ли скороговоркой бросает Папирус, отталкиваясь от края тумбы; не хватало ещё быть втянутым в его каламбуры, мозг и без того бесконтрольно выдаёт эти позорные фразы. Но, когда он пытается проскользнуть мимо стойки, Санс вытягивает руку, хватая его за край домашней футболки, и тормозит, заставляя переступить с ноги на ногу. — Ещё рано, — говорит он, и для Санса, привыкшего возвращаться после полуночи, это детское время, но уставший Папирус так не считает. — Давай посмотрим телевизор?       Брат смотрит на него почти с надеждой, замечает Папирус, стискивает ткань в кулаке так, словно боится, что иначе она выскользнет из рук. Улыбка его, обычно расслабленная, сейчас кажется напряжённой, и Папирусу непроизвольно хочется стереть её и заменить чем-то другим.       Он вздыхает. Сегодня был тяжёлый день, к тому же, разговор с Флауи душевно вымотал его, но он никогда не может сопротивляться, когда брат смотрит так. — ... ладно, — соглашается он, в конце концов, и Санс с облегчением ослабляет хватку. Улыбка на мгновение вздрагивает. — Только недолго. — Само собой, — брат спрыгивает со стула и направляется к дивану, подхватывая с кресла плед, что Папирус оставил там прошлым вечером, пока читал. — Что хочешь посмотреть?       Скелет пожимает плечами, хмыкая, и следует за Сансом, что уже занял половину дивана — Папирус садится рядом, отбирая у него плед и накрывая их обоих, пока Санс увлечённо щёлкает пультом, заполняя комнату одним непрерывным многоголосьем. Папирус отстранённо смотрит в экран, когда каналы перестают мелькать, и обнаруживает там какое-то чёрно-белое кино, что его несказанно удивляет: брат обычно засыпает под подобное. — Фриск сказала, это классическая комедия, которую я просто обязан увидеть, — извиняющимся тоном отвечает он на невысказанный вопрос, и Папирус понимающе кивает: если это был совет девчонки, то всё ясно. Его самого не очень цепляют человеческие фильмы, на самом деле, если не считать боевиков, в просмотре которых ему компанию составляет Флауи, и уж тем более комедии — шуток в жизни Папируса хватает за глаза, благодаря брату. Но тому, по видимости, фильм нравится: он увлечённо пялится в телевизор, посмеиваясь над особо удачными перлами, и порой забывается настолько, что слегка пихает Папируса в бок, выпуская восклицания вроде «нет, ну ты видел?». Тот согласно мычит что-то невнятное: у него уже глаза слипаются, и он не следит за сюжетом, слушая диалоги как сквозь пелену. Из-за работы дикий режим, в котором живут они оба, не позволяет младшему уделить внимание происходящему на экране — он отчаянно клюёт носом, надеясь, что Санс не заметит, и всё больше и больше склоняется к его плечу.       Это опасно. Папирус думает, что не стоило соглашаться, потому что тело словно ватное, а плед греет уставшие кости так приятно: он зарывается в тёплую ткань по самые плечи, безуспешно пытаясь сосредоточиться, и уплывает куда-то. Картинка с экрана исчезает — Папирус закрывает глаза, — а с ней и навалившаяся нервозность, напряжение, недовольство... он даже не чувствует, как слегка сминаются под футболкой цветы, причиняя лёгкую боль, только дёргается слегка, помогая им обрести свободу. От движения он соприкасается с рукой брата, но тот, кажется, не замечает — не отстраняется — и Папирус позволяет себе погрузиться в дрёму глубже, сосредоточившись на тёплом ощущении, захватившем его душу, и его поражает то, с какой лёгкостью он позволяет себе удовольствоваться малым. После дней, наполненных одной лишь работой, после того, как он не видел Санса неделями, ему хватает этого: сидеть на одном диване, смотря человеческий фильм, дремать, прислонившись к его плечу, и знать, что брат счастлив. Сыт, одет, жив... и на нём нет ничего, что может это всё отобрать. Папирус поражается всякий раз, как размышляет о своей привязанности к нему: конечно, он всю жизнь защищал Санса, и, возможно, довёл свои чувства до абсурда, до той грани, когда его благо становится выше собственного, но... разве бы Санс не поступил так же? Может, не для него — для Фриск, — но всё же.       Иногда скелет задаётся вопросом о том, чем ему хочется занять остаток своей жизни, ограниченной цветами, теперь — когда барьер разрушен, и им открыт весь человеческий мир. На ум, конечно, приходит множество вещей, но все они меркнут перед простой возможностью провести с Сансом хотя бы один вечер наедине.       Папирус говорит себе, что определённо сходит с ума, однако это не имеет значения для того, кто может умереть в любой чёртов момент.       «... люблю тебя», — бормочет он сквозь сон, так тихо, что Санс, конечно же, не слышит, но его дыхание на миг прерывается; столь кратко, что уснувший Папирус не успевает уловить.