Пора цветения

Папирус сгорает на работе в буквальном смысле. Это происходит быстро, безболезненно и совершенно трагично: Папирус сидит за рабочим столом, заполняя отчёты, когда на бумагу начинает падать пепел. По крупинкам, как пыль, что забыли стряхнуть с папок в архиве, поначалу он даже не обращает на него внимания. Немного чешется и ноет шея под шарфом, пахнут золотые цветы — он так привык к ним, что не понимает, когда запах становится острее. Пыль-пепел сметается нетерпеливым жестом, скрипит по бумаге ручка. Работы столько, что некогда умирать. — Папс, из тебя что, уже песок сыпется? — спустя некоторое время ехидно спрашивает сидящий за соседним столом сослуживец, и только тогда Папирус отрывается от документов, смотрит под ноги, на колени, плечи. Всё вокруг покрыто тонким слоем пепла, и тот продолжает падать, серый и унылый, как залежавшийся прошлогодний снег. Папирус встаёт, идёт к зеркалу на стене под взглядами всех присутствующих в отделе, пепел разлетается следом прозрачной вуалью. Разматывает шарф, только чтобы убедиться: цветы распустились золотым ожерельем, даже самые крохотные бутоны открылись и пахнут, как целый сад. Горько, остро и незабываемо. Кто-то у окна толкает раму, впуская свежий воздух, но перед смертью не надышишься. Папирус чувствует, как мечется в грудной клетке его душа. То, что от неё осталось. — Это нормально? — усатый Люк, главный зубоскал и шутник, уже не так ехидно выглядывает из-за монитора. — Для вас, монстров? — Не сказал бы, — Папирус возвращается за свой стол, подтягивает блокнот и начинает писать, но практически сразу отодвигает его в сторону и хватается за телефон. Флауи у него в быстром наборе, сразу после брата и Фриск. — Алло? Папс? — Флауи зевает, оно и понятно, на часах раннее утро. — Выбиваешься из графика, что-то случилось? — Слушай внимательно, — максимально чётко и спокойно говорит Папирус. — Я умираю. — Что? — переспрашивает цветок, в голосе практически сразу ни следа сонливости. — Ты уверен? — Естественно, я уверен, — Папирусу очень хочется рявкнуть, чтобы тот собрался. Сослуживцы, услышавшие разговор, ошарашенно смотрят на него, кто-то привстаёт, кто-то переговаривается, Люк уже набирает скорую — зачем, к чему это? — Флауи, слушай внимательно. Моё завещание лежит в... — Я позову Санса! — перебивает его цветок, и Папирус начинает жалеть, что не позвонил молчаливой Фриск. — Он должен услышать от тебя, он... — Слушай меня! — всё-таки не сдержался, но времени нет! — Не нужно Санса. Я сам... позже. Времени мало. Ты слушаешь? — Да, — у него голос дрожит, этого только не хватало! — да, я слушаю. — Отлично. Завещание в моём доме, сейф на втором этаже, в спальне. Пароль в бумажнике, заедешь в участок, ребята передадут мои вещи. В сейфе, помимо завещания, все документы на дом, по банковским счетам, на машину. Есть немного наличности. По завещанию дом отходит Сансу, скажи ему, чтоб делал с ним, что хочет. Машина... — Скажи ему сам! — уже откровенно всхлипывает Флауи. Папирус прикрывает глаза рукой, у него нет времени на драмы, он готовился к этому дню так скрупулёзно, как мог, но этого всё равно мало. Мало! Некогда рыдать в трубку, некогда успокаивать близких. Это он умирает, почему никто не успокоит его? Папирус помнит, как Санс сгорел в считанные минуты, причин обманываться нет. Он сгорит так же, если не быстрее, прямо здесь и сейчас. Один, без семьи. Среди малознакомых коллег, в душном офисе за казённым столом, в чужом городе. Видя в окно долгожданное солнце, только кому оно теперь нужно? Под солнцем живут, не умирают. Папирус отчаянно хочет увидеть прохладный Водопад, каменные звёзды над головой. Закрыть глаза под шум воды и мелодию музыкальной шкатулки, сжать золотую звезду одной ладонью, другой — ладонь брата. Если бы он мог выбрать, как умереть, но он не может... и как же, всё-таки, хочется жить! Вопреки собственным убеждениям и знаниям, покорности судьбе и уверенности, что так лучше для всех; как хочется вцепиться в ускользающую жизнь, где ему больше нет места! — Порой судьба отступает, и мы берём своё, — говорит Папирус не то плачущему за много миль Флауи, не то себе, — но потом судьба возвращается за долгами. Не нужно по мне скорбеть, мы знали, что так будет. — Позвони Сансу, — с упрёком отвечают ему, — он не знал, что так будет. Он ничего не знал! — И хорошо. Прощай, Флауи. Попрощайся с Фриск за меня. Скажи, чтоб не смела перезапускать, никогда больше. — Прощай, — всхлипывает Флауи, и Папирус отключается, чтобы снова нажать автонабор. Он игнорирует столпившихся вокруг людей, их глупые тревожные вопросы; кто-то тянет руку ему на плечо, но нерешительно останавливается на полпути, боясь, что Папирус рассыпется в прах от прикосновения, кто-то проводит пальцем по столу, собирая дорожку из пепла. Папирусу не надо даже смотреть, чтобы знать: на их лицах написан неподдельный ужас. Страх происходит из непонимания. Для свидетелей внезапной смерти нормально терять самообладание. Но, несмотря на всю моральную подготовку, Папирус не может бороться с ужасом, затопляющим его самого. Санс, наверняка отсыпающийся после ночной смены, не берёт трубку довольно долго. Когда в динамике щёлкает, Папирус с сожалением понимает, что уже поздно — его рассыпающееся, захваченное буйным цветением горло не может выжать ни звука. — Папс? — сонный голос брата на линии, будто последний рубеж, что следовало преодолеть на пути к смерти. Папирус физически чувствует, как лавина облегчения обрушивается на него, унося за собой пустые сожаления, обрывки мыслей, глупые, наивные мечты о том, как хорошо было бы умереть у Санса на руках. Как хорошо было бы попрощаться у Водопада, под звук музыкальной шкатулки. Почему он не приполз домой умирать, как делают все раненные животные?.. — Папирус? — тревожно переспрашивает Санс, наверняка он слышит прерывистое дыхание в трубке. — Всё в порядке? Кто-то из окружающих людей хочет забрать телефон и поговорить с Сансом, но Папирус сжимает кость так крепко, как может. В этом нет особого смысла — пальцы крошатся у него на глазах. Он не может ничего сказать брату. Цветы распускаются, закрывая ему обзор, он чувствует, как они расходятся лозами от плеч и шеи, пока кости потихоньку превращаются в порошок. Звуки становятся далёкими и глухими. Папирус концентрируется на одном только, звуке голоса из динамика, но и тот потихоньку удаляется от него, превращаясь в шум волн, пение ветра, шорох травы под ногами... Жёлтые лепестки перед глазами похожи на полуденное яркое солнце. Он смотрит на них, пока те не превращаются в огромное золотое полотно, застилающее весь горизонт. Этот горизонт похож на тот, что Папирус увидел, впервые выбравшись на Поверхность. Он сжимает подвеску-звезду до тех пор, пока пальцы не распыляются вокруг неё. Подвеска падает на стол с пронзительным звоном, но Папирус уже этого не слышит. Потом все становится чёрным, и Папирус умирает. *** Он открывает глаза. Вернее, он думает, что открывает глаза — волнение век, словно выдуманное, фиксируется мелкими мышцами, но зрение не возвращается. С закрытыми ли, открытыми ли глазами, Папирус остаётся в темноте. Лишь неуверенными движениями он может подтвердить своё же физическое существование. Мучительно далекими кажутся пальцы на ногах, скрючивающиеся в попытке обрести власть над невидимым, фантомным телом; тяжёлыми, неповоротливыми представляются полые бёдра, хрупкие коленные чашечки. Папирус идёт снизу вверх, исследуя себя с отстранённым интересом учёного — ему кажется, что вот-вот какая-то часть не отзовётся на мысленный импульс и всё будто встанет на свои места, но, в то же время, станет ещё сложнее. Идея существования отдельно от физики вещей, такая крамольная при свете дня, в темноте ощущается освобождением. Тем не менее, с каждым пройденным участком приходит убеждение в собственной телесности. Папирус находит даже кончики пальцев на руках, чувствует ими что-то под собой, затем трогает кости грудины, рёбра, крепкие, звучащие под касаниями. Под рёбрами должна быть душа, но Папирус не видит её свечения и не может до неё дотянуться — внутри оказывается пустота. Изумление от этой находки перекрывается также облегчением осознания — он свободен от золотых цветов. Дальше дело идёт скорее. Руки, горло; Папирус обнимает себя за плечи со всей силы, пытаясь прочувствовать, осознать своё существование, берёт лицо в ладони ласково, но крепко. Те закрывают его глаза, затем открывают, но темнота остаётся, и зрение не приспосабливается к ней. Папирус не думает специально, но подспудно знает. Это не требует быть озвученным. Он вернулся в Пустоту. С пониманием запоздало возвращаются воспоминания, с ними отголоски страха, душевного томления, непонимания, тоски — невнятная мешанина, морские водоросли эмоций опутывают его и быстро вымываются приливом злости, что становится всё сильней и сильней. Эта волна поднимается из полой теперь груди Папируса, толкая его на ноги, заставляя встать посреди ничего, замереть розой ветров на пересечении бесконечностей. Если бы здесь был ветер — Папирус зазвенел бы на нём, как костяная флейта. Он знает, что умер. Со всей уверенностью. Смерть должна была принести долгожданное освобождение, определённость. Вместо этого Папирус чувствует себя обокраденным и невероятно живым, даже без души. Злость клокочет в нём, как в кипящем котле. Может ли быть, думает он, что судьба превратила его в бездушное создание? Как Флауи-цветок? — Санс, — тихо зовёт он, скорее от безысходности, чем надеясь на что-то. Голос кажется чужим. Чувство дежавю накрывает мощно, пробирающе; Папирус зовёт Фриск и Флауи, но, конечно же... никто не приходит. Папирус оглядывается и решает идти наугад. Нужно куда-то двигаться, дать злости выход, действовать. Если это Пустота, размышляет он, если это та самая Пустота, то он придёт к своей цели. В месте без направлений и дорог трудно сбиться с пути. Он шагает, преодолевая инстинктивный смутный страх перед пустотой впереди, страх упасть в невидимую бездну. Темнота скрадывает звуки, собственные шаги едва ли слышны, часто хочется оглянуться назад и проверить, не наблюдает ли кто-то из кромешной тьмы — невидимое множество воображаемых глаз, отстранённые наблюдатели шествия бездушного тела. Папирус представляет, что идёт в непрозрачном мелком ручье, по берегам которого затаились рыбаки-тени, готовые подцепить его на крючок и выдрать с корнем, унести прочь — куда? Он не знает. Воображать присутствие легче, чем смириться с полным одиночеством. Он уверен, что здесь есть ещё одно существо — но, что, если он ошибается? Что, если это только его Чистилище? Вечное немое путешествие, даже не по выжженной пустыне, не по солёному океану, а по чёрному бескрайнему полотну, в котором сознание растворяется, телесность пропадает, зрение становится ненужным, лишним... Искупление заимствованной жизни. Стоило ли спасать брата, если в итоге Папирус всё равно остаётся один? Мысли в голове кусаются как осы в банке, Папирус перестаёт запускать в неё руки. Он не сомневается в том, что сделал всё правильно, но происходящее гложет, злит его. Он готов был умереть ради брата. Но жить после смерти он не собирался. Папирус идёт так... какое-то время. Кажется, что долго, но он не чувствует ни усталости, ни жажды, ни голода. Пространство остаётся безупречно чёрным и пустым. Постепенно Папирус перестаёт воспринимать свои шаги. Механика тела превращается во что-то плавное, органичное — он чувствует себя плывущим в Пустоте, даже не оболочкой, а лишь искрой сознания, метафизическим сгустком энергии и мыслей. Руки теряются где-то внизу, словно темнота сгущается, он не видит кисти, когда смотрит вниз, не видит ступни. Если это галлюцинация, то она не пугает его ни капли, он даже не уверен, может ли полноценно испытывать страх, теперь, когда у него нет души. Однако злость остаётся. Он продолжает движение, пока совсем не размазывается в пространстве. Закрывает глаза, потому что нет разницы, и ощущение бесформенности усиливается. Где-то в глубине отсутствующей души теплится опасение раствориться в Пустоте полностью, но Папирус игнорирует это чувство. Ему почти интересно, что же произойдёт, если он позволит этому... — Папирус, — разносится позади, и мгновенно тело его собирается обратно, как только он открывает глаза. Ощущение бесплотности пропадает так же естественно, как появилось. Он поворачивается и видит позади себя то, чего не было несколько мгновений назад. Он может сказать, что этого не было, хоть глаза его и были закрыты. — Чара, — произносит Папирус, его голос собирается воедино так же, как тело. — Это пытка? — Пытка темнотой — пытка для живых. Ты умер. — Я чувствую себя достаточно живым, — почти рычит Папирус, его гнев направлен не на неё, но на что-то более сложное, на высшую силу, что поместила его сюда. — Добро пожаловать в Чистилище, — усмехается Чара, в усмешке её нет ехидства, лишь равнодушное понимание. — Не думала, что когда-либо ещё увижу тебя по эту сторону. Папирус идёт к ней, потому что он искал её, и потому что идти больше некуда. Чара такая же, как он помнит: короткие волосы, румяные щёки, зелёный полосатый свитер. За свитером, внутри клетки из костей и плоти, должна быть пустота и темень — никакой души. За девочкой, как и раньше, раскидывается веером колода всевозможных дверей. Уходящие в обе стороны, теряющиеся в темноте, в Пустоте — миллионы случившихся и не случившихся миров, вероятностей, исходов. В каждом из них, Папирус уже ясно знает это, ему нет места. — Это не Чистилище, — возражает он, садясь, — это Ад. Это Ад. Вечные муки. — Что для тебя мука? — спрашивает она, присаживаясь рядом. Двери медленно двигаются кинолентой, сменяя одна другую. За ними мелькают чужие дни, чужие жизни, знакомые лица. Папирусу физически больно смотреть, но он смотрит, потому что таково наказание. — Жизнь — мука, — отвечает он. — Незавершение — мука. Я хотел умереть, чтобы замкнуть порочный круг. Но я всё ещё здесь. — Ты умер, Папирус, — успокаивающе говорит девочка, — и я умерла. В этом месте нет ничего живого. У тебя нет души. Не бойся, что кто-то разрушит то, что ты так кропотливо создавал для своего брата. — В какой-то момент моего путешествия здесь, пока я шёл сквозь ничто, мне показалось, на миг... подумалось, что Фриск могла перезапустить снова, — признаётся он. — Показалось, что это новый, искорёженный перезапусками мир, населённый бездушными монстрами и людьми. Что они смотрят мне в спину. Стоило обернуться — они пропадали в тенях. Я схожу с ума? — Ты не можешь сойти с ума. Ты мёртв. Перезапуска не было, — Чара делает широкий жест в сторону дверей, — смотри сам, если не веришь мне. Вот твоя дверь. Папирус смотрит. Калейдоскоп дверей перестаёт вертеться, напротив них застывает дверной проём. В нём нет ручки. — Я больше не могу войти туда, — больше утверждает он, чем спрашивает. Чара согласно кивает. Папирус смотрит в дверной проём, на знакомое место: пустой бар огненного монстра. Гриллби, как всегда, за барной стойкой, протирает бокалы; перед ним, в череде пустых стульев, два заняты скелетом и человеком. У скелета на плече виднеется золотой цветок. Папирус мгновенно чувствует, как формируется липкий комок страха в опустевшей груди, но цветок поворачивается — это Флауи, он склонился к Сансу и говорит ему что-то на ухо. С другой стороны сидит Фриск, перед ней чашка с чем-то горячим; её рука лежит на спине Санса в утешающем жесте. Сам Санс никнет к поверхности стойки, одна рука его на полупустой бутылке горчицы, другая — где-то у шеи, видимо, комкает футболку. Папирусу плохо видно в полутьме бара. Гриллби смотрит на них сверху вниз нечитаемым взглядом. — Что ты чувствуешь, когда смотришь на все эти миры? — глухо спрашивает Папирус у Чары, когда картинка за дверью начинает расплываться. — Отсутствие души позволяет тебе сопереживать? Грустить? Злиться? Чара пожимает плечами. — Ты знаком с Флауи — самым бездушным из всех нас. Как считаешь, он умеет сопереживать? Грустить? Любить? — она не ждёт ответа, продолжая. — Я наблюдаю за этими мирами уже очень, очень долго. Злость, что была во мне изначально, давно исчерпала себя. Теперь, глядя на них, я чувствую приглушённую радость от того, что у меня есть хоть какое-то развлечение в безумно скучной вечности. — Ты помогла мне тогда, раньше. Почему? — Я помогла ради Флауи, — говорит Чара, не глядя на него. — Я помогла, потому что мне было интересно, чем всё закончится. И, посмотри — благодаря этому я получила новую компанию. Они молчат какое-то время. Папирус смотрит в тёмный провал двери, не фиксируясь на изображении; злость всё еще распирает его изнутри, словно заменяя собой пустое пространство, оставшееся от души. Он думает, как много времени понадобится, чтобы вся эта злость ушла, оставив только блаженное равнодушие. За жизнь он безумно устал чувствовать — после смерти хотелось бы оставить это позади. Дверь светлеет, появляется новая картина, от которой во рту Папируса горчит печалью и сожалениями: Санс лежит на диване в гостиной их общего дома, Фриск уткнулась ему в бок и спит. За окном темно, в комнате приглушённый свет. На кухне виднеется силуэт дремлющего в горшке Флауи. Глаза Санса открыты, они светятся в полутьме — красные тлеющие угли. Спустя время Папирус понимает, что угли меняют форму, и что сам Санс беззвучно плачет. Слезы просто стекают по скулам, он не делает попытки их вытереть, то ли боясь потревожить Фриск, то ли не замечая. Взгляд Санса устремлён куда-то за пределы этой комнаты. Папирус в точности знает, о чём может думать его брат. Ему физически больно формулировать эти мысли. Папирус даже не уверен, может ли теперь плакать. В груди ноет просто невыносимо, но слёз нет. — Что дальше? — раздражённо спрашивает он Чару. — Почему мы не умираем окончательно? — У тебя есть незавершённые дела? — отвечает она вопросом на вопрос. — Я не знаю, Папирус. Я привыкла считать, что моё время здесь застыло в ожидании чего-то или кого-то, что меня освободит. У меня ещё есть сожаления в любом из этих миров. У тебя есть? Сожалений столько, что Папирус и не знает, с какого начать. Он мог бы перечислять их всю оставшуюся вечность. — Я задолжал Сансу прощание, — он выбирает самое невинное и самое свежее из них. — и правду. Обо всём, что случилось. — Может, поэтому ты и здесь, со мной. Судьба удивительно сентиментальна, не находишь? Папирус с запозданием спрашивает: — Ты отдала мне свою дверь. Как тогда... — Я найду другую, — Чара не выглядит озабоченной этим вопросом. — Воля ждущего ломает обстоятельства. Когда придёт время, я покину это место. Что касается тебя... у меня есть одно предположение. Хочешь услышать? Папирус молчит, смотря на проём двери. Картина в нём вновь меняется — он неожиданно узнаёт Подземелье, проклятую гору Эббот и подушку золотых цветов, на которые когда-то упал человек. Цветы разрослись, сражаясь за место под солнцем на узенькой полянке в просвете расщелины, их буйные стебли вытянулись вверх, бутоны раскрылись. Среди всех них возвышается Флауи. Рядом стоят Фриск и Санс — Санс держит в руках что-то похожее на вазу. На ней, приглядывается Папирус, висит подвеска-звезда. Вторая поблескивает на шее брата. Все трое застывают в золоте цветов неуместными печальными статуями. Папирус не отводит взгляда, но говорит: — Расскажи мне. — Я размышляла об этом, — неторопливо говорит Чара. — Когда-нибудь человек умрёт — от старости, по случайности, раньше или позже. Когда это случится, как думаешь, что произойдёт с миром, который вы так упорно строили на Поверхности? — Ничего не случится, — зачарованно отвечает Папирус, следя за фигурками в золоте. — Мир продолжит жить, как ни в чём не бывало. Фриск обещала мне, что не будет перезапускать. — Ты так в этом уверен? — насмешливый детский голос взрослого существа посылает мурашки по спине. — Если она умрёт, когда она умрёт — если ей достанет решительности, мир начнёт свой ход заново. Ты ничего не сможешь с этим поделать. Единственное, что будет в твоей власти — бездействие. Папирус хмурится, отворачиваясь от двери. На лице Чары улыбка, но глаза её не смеются. — Что ты имеешь в виду? — Если Фриск перезапустит, здесь появится дверь. Я более чем уверена. И, когда она появится, она будет твоей. Ты сможешь уйти в новый мир и попытаться прожить свою счастливую жизнь снова. Или остаться здесь и наблюдать вместе со мной. — Мне не нравятся оба эти варианта. — Я не вижу иных причин твоего появления здесь, — Чара отводит глаза, тоже следит за происходящим за дверью. — Но, у тебя еще целая вечность, чтобы продумать свой ход. Человек собирается жить долго и счастливо. Твой брат тоже. Что ты чувствуешь по этому поводу, Папирус? Папирус честно прислушивается к себе. Он знает, что должен чувствовать, но не может это воспроизвести. Пещера рёбер залита желчной злостью, ревностью, болью — всё хорошее, что Папирус лелеял при жизни, ушло вместе с душой. Он почти с надеждой ждёт, когда же эта какофония сменится на равнодушие. — Однажды Флауи спросил меня. Разве я обязан быть счастлив тогда, когда счастлив мой брат? — говорит он в Пустоту. Чара косится с незаинтересованным видом. — И что ты ему ответил? — Ничего, — тихо шепчет Папирус. — Я ничего ему не ответил. В проёме двери Санс опускает вазу с подвеской в золотые цветы и молча плачет, закрывая лицо руками. Стоящая рядом Фриск что-то говорит, Флауи отворачивается вверх, к солнцу. Папирус с запозданием понимает, что это последний раз, когда его физическое тело делит с ними всеми одно пространство. Папирус отчаянно хочет заплакать, но не может. *** — Я не подготовил речь, — глухо говорит Санс. — Кость помощи? Кто-нибудь? Шутка не предполагает ответную реакцию и даже несколько ранит. Флауи беспомощно оглядывается на Фриск в поисках поддержки, обнаруживает, что та тоже не улыбается. Когда их взгляды пересекаются, девочка едва заметно кивает и кладёт ладошку на плечо Санса — под прикосновением его понурые плечи опускаются ещё ниже. Подвеска-звезда прячется глубже в воротнике куртки, подвеска-близнец блестит на гладкой вазе в костяных руках. Флауи смотрит вверх, на неровный круг солнечного света, заглядывающего в расселину скалы. Когда-то давно, в другой жизни, он видел, как оттуда в Подземелье упал человек. И выжил. Золотые цветы стелются под ногами человека, хрупкие и горькие, как сама жизнь. Флауи возвышается над ними, но всё равно чувствует себя потерянным среди безмолвных собратьев. Цветы, нагретые солнцем, пахнут свежо и ярко. От этого запаха щемит сердце и болит душа даже у того, у кого её быть не должно. Флауи смотрит вверх, на солнечный слепящий круг. Санс смотрит вниз, на золотой ароматный ковёр. Фриск начинает говорить. THE END