***
Дело явно грозит превратиться в очередной «висяк». Папирус видит это невооружённым глазом, хотя отчёты, пачкой сложенные на рабочем столе, угрожающе топорщатся заполненными с двух сторон листами. Ребята из отдела постарались вылить столько воды, что хватило бы на несколько происшествий одновременно, лишь бы он, Папирус, не решил, что они валяют дурака на рабочем месте. Толку от этого, впрочем, не прибавилось. Скелет устало трёт виски кончиками пальцев. Человеческий подход к работе до сих пор ставит его в тупик; порой ему весьма не хватает Андайн с её жёсткими и агрессивными методами мотивации. Уж на что он ненавидел эту суку тогда, в Подземелье, но признавать чужие достижения Папирус умел всегда. Если бы ей дали похозяйничать здесь, в этом участке хотя бы пару дней, все эти проклятые бездельники давно бы ходили по струнке, а папка с отчётами была бы убрана в дальний ящик за ненадобностью. Но Андайн здесь нет, а Папирус не ощущает себя достаточно собранным, чтобы начать разносить коллег за непрофессионализм. В конце концов, у людей и монстров разные методы работы, и если люди считают, что обеденные перерывы и кофе-брейки важнее раскрываемости, то он, Папирус, вовсе не обязан нарушать эту рутину, пусть даже его и тошнит от подобной безалаберности. Он изучает третью по счёту папку, медленно отхлёбывая кофе из высокой чашки с толстыми стенками — её внутренности давно превратились в тёмные мазутные потёки. Растворимый кофе плохо отмывается, мыло в туалете оставляет желать лучшего, а пончики из соседней кондитерской, которые каждый здесь просто считает себя обязанным поглощать вместо завтрака, уже сводят Папируса с ума. Он замечает очередное сладкое пятно на обороте титульного листа и не сдерживает тяжёлого раздражённого вздоха: сколько раз он просил их мыть руки перед тем, как составлять документацию, сколько раз конкретно его, но всё же... Будто в ответ на его дёрганые мысли дверь приоткрывается; громко лязгает железная ручка. Папирус вздрагивает каждый раз, как кто-то входит в кабинет, и оттого его поднятое к вошедшему лицо слегка перекашивается неконтролируемой злобой. Хэнк, чьё полноватое лицо виднеется в щели между дверью и косяком, виновато смеётся и проскальзывает внутрь, цепляясь ногой за угол и ойкая. — Сегодня допоздна? — любопытствует он, наклоняя голову набок. Папирус наблюдает, как человек движется по кабинету слишком быстро для его нескладной, крупной комплекции; Хэнк словно масса, бесформенная серая масса, вездесущая и живая вопреки всем представлениям Папируса о том, как должны выглядеть здоровые люди. Его лоснящееся жиром лицо, на котором всегда налеплена добродушная улыбка, плавно переходит во второй подборок, тот перетекает в шею и далее его тело становится округлым и мягким, как диванная подушка. Папирус считает, что эта мягкость и позволяет Хэнку перетекать из угла в угол, как жидкое тесто, стремящееся убежать из миски; он снуёт по отделу, находя себе собеседников и разговоры, и Папирус вынужден мириться с этим, поскольку официально Хэнк назначен его грёбаным напарником взамен Томаса, которого какие-то ублюдки подстрелили недели три назад. Скелет не в курсе, за какие достижения (за какие его грехи?) Хэнка просто всучили ему в руки, но подозрения о том, что этого парня просто некуда было деть, усиливаются каждый день. Он уверен, что пятна на отчёте — его вина. Как и увеличивающееся количество «висяков» в этом месяце, и удлинённые обеденные перерывы. Но подобные вопросы волнуют его одного во всём отделе. — Нет, — сдержанно отвечает он, хотя время на часах движется к концу рабочего дня, а у него ещё осталось несколько незаконченных дел, — думаю, задержусь максимум на час. Неохота сегодня засиживаться. Хэнк удивлённо присвистывает. Его светлые рыбьи глаза глядят удивлённо и вопрошающе, а пальцы рассеянно подёргивают такие же бесцветные сальные волосы; Папирус наблюдает за этим с каким-то завороженным отвращением. — Ничего себе! Да такого трудоголика ещё поискать, а ты, оказывается, планируешь уйти? Очень жаль, жаль... — Ты что-то хотел? — устало спрашивает Папирус, откидываясь на спинку стула. Отчёты высятся на столе убийственной грудой, и он знает, что разбираться с ними придётся и Хэнку тоже — тот смотрит на них загнанной мышью. Папирус не может не ощущать скрытое злорадство. — Да сегодня намечается что-то интересное в том новом баре, который открыл этот огненный монстр... — немного неуверенно говорит Хэнк, глядя исподлобья с некой надеждой, — мы с ребятами хотели пойти, а у меня сегодня дежурство... подумал, может, могли бы поменяться с тобой сменами, если ты не занят... Последние его слова уже еле слышны. Под тяжёлым взглядом Папируса люди обычно тушуются, особенно те, кто просит что-то; особенно такие мягкотелые, как Хэнк. Скелет складывает руки на груди и буравит глазами пальцы напарника — те нервно мнут и без того не первой свежести форменную рубашку. Хэнк не в своей тарелке; Папирусу это нравится. Он размышляет над ответом дольше, чем хотелось бы. Ему ничего не стоит остаться сегодня на работе, а потом сказать Флауи и Фриск о внезапных сверхурочных. Он может сделать одолжение этому противному человечку и дать ему возможность хорошо провести время без особых для себя потерь; он всё равно не хотел туда идти, он не чувствует себя настолько уверенно, чтобы туда идти, он... Папирус замечает, что фаланги пальцев хрустят, только когда Хэнк испуганно ойкает и переступает с ноги на ногу. Он выглядит странно, размышляя о такой простой вещи столь долго, и лицо напарника из надеющегося превращается в настороженное; Папирус глубоко вздыхает, заставляя себя прекратить сомневаться. Он дал обещание — он его сдержит. Нельзя пользоваться первым попавшимся путём к отступлению, хвататься за какие-то мифические соломинки, поскольку потом всё равно придётся прийти домой и напороться на укоряющий, равнодушный взгляд. От одной только мысли об этом его передёргивает. Хэнк, кажется, понимает, что услышит, прежде, чем Папирус открывает рот. — Ладно, приятель, ничего, если ты не можешь, — выпаливает человек, когда скелет уже почти говорит своё «нет». — В другой раз, да? — Да, — соглашается Папирус с тяжёлым сердцем. Какая-то часть его всё ещё хочет вцепиться в отчёты и остаться на ночь в участке. — Да, в другой раз обязательно. Хэнк смеётся противным всхлипывающим смехом и скрывается за дверью, снова громыхнув ручкой. Папирус возвращается к отчётам, бездумно перебирая листы ещё ровно полчаса до конца рабочего дня, прислушиваясь к происходящему снаружи: к разговорам коллег, к громкому голосу Хэнка, к плачу приходящих пострадавших. Шум постепенно стихает, когда на часах бьёт пять, а ещё спустя минут пятнадцать становится совсем тихо. Он слышит шуршание документов на собственном столе, тихое бормотание кулера в коридоре, негромкий голос дежурного, отвечающего на телефон. Пару раз хлопают входные двери — уходят последние работяги. Спустя час после окончания рабочего дня Папирус всё ещё за столом. Стопка отчётов уменьшилась примерно на одну треть, но он плохо помнит, что именно было написано в них. Какие-то пометки на полях, что он автоматически сделал ручкой, практически нечитаемы; Папирус зачёркивает их после нескольких попыток разобрать. Проходит ещё сорок минут, и он знает, что уже откровенно опаздывает туда, где должен быть, но остаётся на полчаса, добросовестно заканчивая последний на сегодня отчёт, убирая папки, закрывая ящики на ключ. Он даже протирает рабочий стол, хотя обычно делает это с утра, два раза посещает уборную, проверяя у зеркала, хорошо ли замотан на шее шарф. Застегивает портфель, ломая молнию, и тратит ещё десять минут на её починку. Когда он, наконец, запирает кабинет и выходит на улицу, бросив последнее «пока» дежурному, там уже темно и зажигаются фонари. Место, где он должен быть, находится в паре кварталов, и Папирус идёт туда медленно, заглядываясь на витрины магазинов (ничего интересного, обычное человеческое барахло), хотя он уже безбожно опоздал к началу. В сумке изредка пищит телефон, напоминая о пропущенных вызовах, а затем и о сообщениях, которые он не читает; цветы на шее отчего-то мерзко чешутся и просачиваются горьким раздражающим запахом. Девушка, стоящая рядом с ним на перекрёстке, недоумённо отодвигается в сторону — запах не противный, но резкий, и Папирус виновато кутается в шарф, пытаясь успокоиться. Он сомневается, что в том месте кто-то заметит сквозь весь смог и дым, но вдруг всё же... Он сворачивает почти интуитивно, хотя никогда здесь не был раньше, и проходит ещё пару метров, прежде чем толкнуть тяжёлую дверь от себя. Прохладный ночной воздух мешается с запахом еды, дыма, чего-то пряного и горячего, бьёт прямо по пазухам; Папирус перешагивает порог, неосознанно морщась, и останавливается, оглядывая помещение поверх голов. Мрачные барные сумерки поглощают сидящих в зале, как и его собственную фигуру; несколько людей и монстров оглядываются на стук двери, проскальзывают по Папирусу равнодушными взглядами и вновь отворачиваются. Помещение небольшое, с каменными стенами, напоминающими скелету о Подземелье (своеобразный юмор хозяина, не иначе), с живым огнём на стенах (хотя, приглядевшись, Папирус всё же узнаёт стилизованные светильники) и незаметными, запрятанными в каменную кладку лампочками в потолке, почти не дающими света. Столиков в зале немного, и все они поставлены вплотную друг к другу, и каждый из них занят, свободных нет нигде; те, кому места не хватило, стоят у стен с выпивкой в руках. Папирус ядовито думает, что дела у проклятого Гриллби идут как нельзя лучше: и люди и монстры бронируют места за несколько дней, в основном благодаря его брату, конечно, а не богатому меню и изумительной обстановке. Хозяин бара никогда особенно не придавал значения закускам, а его посетители никогда не обращали внимания на атмосферу заведения. Всё, что помнит Папирус о баре Гриллби в Подземелье — это свою жгучую ненависть и неприязнь к огненному демону, что открыл Сансу безлимитный кредит (за какие заслуги, что он просил взамен?), позволяя тому напиваться до беспамятства всякий раз, как в жизни что-то шло не так. Папирус счёт потерял вечерам, когда ему приходилось забирать пьяного Санса домой, чувствуя на себе насмешливые взгляды и перешёптывания — ещё бы, глава Королевской стражи не может взять в узду собственного брата! — но хуже всех был Гриллби с его вежливой нарисованной ухмылкой, которая расплывалась адской геенной, стоило только отвернуться. Порой Папирус подозревал, что этот кредит был открыт только ради удовольствия унизить их обоих на глазах у всех. Но теперь Гриллби — работодатель его брата, и Сансу вправду нравится эта работа. У него нет права мешать. Поэтому, пробираясь к единственному практически пустому столику по центру зала, Папирус перехватывает взгляд Гриллби, направленный на него из-за барной стойки: пустой прищуренный взгляд — так на тебя смотрят угли из потухающего костра. Бармен полыхает сильнее фонарей на стенах; Папирус даже мельком думает о том, какие статьи противопожарной безопасности Гриллби нарушает одним своим присутствием и не стоит ли ему вызвать соответствующий наряд по такому случаю, но мысль эта, конечно же, носит скорее окрас несбыточной мечты. Даже если забыть о том, что Гриллби наверняка имеет все нужные бумаги, он всё ещё начальник брата, и Папирус не может взять и вырвать у него из рук эту не самую престижную (эту глупую, дурацкую) работу. Он кивает Гриллби и наконец-то добирается до столика, за которым сидят Фриск с Флауи. Цветок окидывает его тревожным взглядом — во взгляде вопрос насчёт опоздания и пропущенных звонков, — помогает отодвинуть стул, прижатый соседними незнакомцами. Тучный монстр, из-за которого сесть почти невозможно, поворачивает голову с видом крайнего возмущения, но напарывается на тяжёлый взгляд скелета и ретируется так же тихо, как бы невзначай отодвигаясь. Спинка стула оказывается слишком низкой и неудобной, а перекладина под столом не даёт спрятать ноги. Папирус морщится — всё в этом месте, кажется, призвано действовать ему на нервы. — Успокойся, — шепчет Флауи, перегибаясь через столешницу. Серьёзные глаза Фриск следят за его передвижениями. — Вряд ли кто-то кроме нас почувствует, но Санс потом присоединится, и... — он замолкает, делая красноречивый взгляд. Папирус облокачивается и поправляет шарф одной рукой, прекрасно понимая, о чём речь. Запахи бара перебивают запах цветов, но те, кто сидят рядом, точно ощутят его. И если Санс вдруг поймёт, откуда он исходит... Папируса передёргивает, и он заставляет себя сделать несколько глубоких вдохов. Флауи и Фриск перестают терзать его и отворачиваются к сцене; скелет следует их примеру, почти расслабляясь на неудобном стуле. С их столика открывается хороший вид — поэтому, надо полагать, он закреплён за ними перманентно, как за ВИП-гостями (Гриллби может быть учтив, когда ему это выгодно), и никто не закрывает обзор на небольшую круглую сцену. Рядом с ней стоит небольшое пианино, пока пустующее, в глубине виднеется ступенька — наверное, для музыкальных групп, изредка выступающих в этом притоне. Сейчас там расположена барабанная установка, и Папирус видит чей-то силуэт, то ли монстра, то ли человека; он исполняет дробь после каждой удачной шутки, как в каком-то дешёвом ситкоме, и аудитория послушно смеётся однообразным блеющим смехом. Фриск и Флауи, наверняка уже знающие все выступления наизусть, лишь улыбаются; девочка порой хихикает в ладошку. Некоторые шутки, наверное, заслуживают того, решает Папирус, чьё чувство юмора давно очерствело после стольких лет, но он и не прислушивается к происходящему; он просто смотрит, и этого пока достаточно. Санс сидит на высоком стуле посреди сцены, устроив ноги в неизменных расхлябанных кедах на железной перекладине, и придерживает микрофон на стойке одной рукой; другая расслабленно лежит на голом колене (штанина задралась, отстранённо замечает Папирус) и изредка отбивает ритм вслед за барабанщиком. Свет падает сверху, обливая его макушку и стекая по черепу вниз, по мягко очерченным скулам, по вечной обаятельной ухмылке, которая сейчас расползается всё сильнее по мере новых и новых дурацких костяных шуток. Папирус в принципе не способен оценить их, но все присутствующие могут, и они вправду смеются, хлопают после некоторых особенно удачных; издалека Папирусу кажется, что скулы Санса слегка краснеют от удовольствия и смущения. Брат упивается вниманием; эта мысль внезапно прошивает скелета насквозь, и он ощущает себя неуютно, ощущает что-то, похожее на ревность и зависть. Десятки глаз устремлены на Санса: они оглядывают его, словно ощупывая, словно лаская, прицениваясь и находя то, что видят, достаточно неплохим; Папирус отрывается от брата, чтобы оглядеть соседние столики, и всё, что он находит за ними, врезается ему в память. Жадные, блестящие глаза, скалящиеся лица, направленные вслед за Сансом, как цветы — за солнцем, и на каждом из них неудержимая жажда обладания. Когда Папирус поворачивается к Фриск и Флауи, чтобы хотя бы от них получить опровержение своим глупым страхам, то обнаруживает у девчонки точно такое же выражение: её смеющиеся хитрые глаза пригвождены к брату, и в глубине их помимо обожания плещется осознание превосходства — Санс, пренебрегая всеми в этом зале, достаточно предан только ей одной. От этой мысли Папируса скручивает и разрывает. Он думает, что зря согласился прийти сюда сегодня. — Что с тобой? — тихо спрашивает Флауи, проклятый эмпат, и Папирус раздражённо дёргает плечом. Тот неверно истолковывает жест и примирительно улыбается. — Ладно тебе, уже конец выступления. Знаю, тебя бесят все эти костяные шутки, но зрителям нравится... Папирус хочет сказать, что его бесят не шутки; его бесят собственнические взгляды людей и монстров, оглаживающие его брата, который наслаждается всем этим совершенно бесстыдно и нагло. Его бесит влажный блеск в глазах Фриск и собственная безотчётная ревность к тому, кто ему принадлежать не должен. Больше всего его бесит, что он даже не может уйти отсюда, хотя выдержка висит на тонком волоске, который обязательно лопнет от любого неосторожного движения и... Он глубоко вздыхает и говорит, что всё в порядке, даже улыбается Флауи — немного кривовато. В этот момент раздаются очередные аплодисменты, более громкие, и на сцене Санс соскальзывает со стула, раздавая неглубокие поклоны направо и налево, а потом пробирается к их столику уже проторенной дорогой. По пути, замечает Папирус, он останавливается, чтобы ответить на какие-то вопросы, обменивается фразами со знакомыми, улыбается всем и каждому слишком искренне и очаровательно, и да — действительно краснеет в ответ на похвалы. Папирус невольно цепляется взглядом за чьи-то пальцы, невесомо касающиеся его куртки, его кисти, пытающиеся задержать брата и оставить себе его часть на память; Санс останавливается возле каждого чёртового стола, и, пока он совершает этот безумно длинный путь, монстры за соседним столиком, уже успевшие хорошенько выпить, ведут разговор на повышенных тонах. Среди пьяных бессмысленных фраз, доносящихся до Папируса, он внезапно вылавливает отнюдь не невинный комментарий о Сансе, и у него руки чешутся повернуться и съездить по морде тому, кто посмел сказать нечто подобное, но он не может. Не может, потому что в глубине души полностью солидарен с высказыванием. — Не обращай внимания, — советует Флауи, тоже услышавший чужие слова. — Здесь так говорят про любого выступающего. Ничего особенного. — То есть моего брата постоянно называют «горячим парнем»? — спокойно интересуется Папирус, — и то, что какие-то посторонние люди «были бы не прочь затащить его в постель» — тоже норма? Флауи наверняка уже жалеет, что вообще открыл рот, поскольку мнётся, пытаясь придумать ответ, который Папируса не рассердит, но Санс спасает его: он наконец-то добрался до столика и теперь падает на стул рядом с Папирусом, широко улыбаясь (немного неверующе, как кажется младшему) и спрашивая: — Ты всё-таки пришёл? Я рад. — Я тоже, — врёт Папирус, — хорошее выступление. — Правда? — улыбка брата, кажется, становится ещё шире, и он неловко смеётся, потирая шею рукой. — Непривычно слышать от тебя такое. Но сегодня я и вправду был в ударе, что уж тут сказать. Да, Гриллби? Папирус поднимает голову и обнаруживает бесшумно подошедшего бармена с подносом в руках. Тот молча кивает в ответ и расставляет по столу напитки, которые никто не заказывал; перед скелетом появляется бутылка пива, и он растерянно смотрит на её мокрые запотевшие стенки, отражающие огненный силуэт Гриллби. — Мы всегда одно и то же берём, — извиняющимся тоном говорит Санс — перед ним бутылка горчицы, при одном взгляде на которую Папируса начинает мутить. — Вот Гриллби и принёс тебе на свой вкус. Ничего? — Сойдёт. Он почти слышит вздох облегчения от окружающих. Фриск неторопливо наливает себе и Флауи чай из небольшого чайничка, Санс откупоривает горчицу с предвкушением на лице, на всякий случай посматривая на брата, но тот не расположен запрещать ему что-либо сейчас. Бутылка, когда он обнимает её ладонью, оказывается холодной и неожиданно приятной посреди духоты бара; вкус, когда жидкость покидает горлышко, отдаёт горечью и травами, и это почему-то приходится ему по душе. Санс начинает рассказывать что-то, периодически отпивая из своей бутылки, и это наверняка что-то весёлое, потому что Флауи и Фриск хихикают как по команде, потягивая свой остывающий чай. Папирус честно пытается вслушиваться, но в итоге сдаётся — в голове у него слишком много мыслей, спутанных в огромный клубок, и он пытается расплести эти нити, автоматически отпивая пиво и чувствуя приятную истому по всему телу. Он разглядывает брата, сидя к нему вполоборота: рассматривает его живое, счастливое сейчас лицо, ярко горящие угольями глазницы, белые шейные позвонки, выглядывающие из-под воротника куртки, еле заметную золотую цепочку, уходящую за ворот футболки. Фаланги пальцев, чуть более широкие, чем у самого Папируса, обхватывают горлышко бутылки в невероятно интимном жесте, словно мягко поглаживая поверхность кончиками — Папирус трясёт головой, пытаясь избавиться от этой мысли, от ассоциации, но ничего не выходит. Он невольно представляет на месте бутылки себя, свои определённые части, которые могли бы с радостью отзываться на эти прикосновения. Он думает о том, что Санс даже не подозревает, насколько привлекательным выглядит любой его жест, и что так считает не только Папирус, но и многие другие: скелет замечает несколько голодных взглядов, опутывающих его брата как паутина, когда тот смеётся и наклоняет голову, оголяя позвонки. Он видит в их глазах неуёмное желание и злится, ощущая в себе точно такое же; но, в отличие от него, желания этих незнакомцев могут быть удовлетворены, если только Санс захочет. Если он пожелает. Папирус так глубоко погружается в этот омут, что забывает своё стремление держать всё под контролем. Гриллби, появляющийся за ними бесшумной тенью, уносит пустые бутылки и приносит новые взамен; Папирус пьёт медленно, уделяя больше внимания собственным мыслям, чем выпивке, и размышляет о том, как дико ему хочется разложить Санса на этом самом столе, наплевав на будущие последствия. В конце концов, после такого позорного поступка он легко может развеять себя в пыль и не мучиться больше, но зато осуществить хоть какое-то своё желание. Он думает о том, как красиво будет выглядеть Санс на фоне тёмного дерева, как будет стукаться о поверхность золотая звезда с каждым резким движением и как отлично будет эхо отзываться на каждый его неприличный стон. Он бы запомнил это на всю недолгую оставшуюся жизнь; он был бы так осторожен с Сансом, что тот не ощутил бы боли и страха. И, наверное, думает Папирус, он действительно мог бы сделать это в любой момент, не только сегодня вечером, и вряд ли брат стал бы сопротивляться ему всерьёз, потому что в глубине души он тоже чувствует эту странную связь. — Не буду я этого делать, — произносит он вслух, стукая донышком бутылки по столу, и тут же чувствует на себе вопросительные взгляды. — Ты что, тоже напился? — интересуется Флауи. Папирус хочет спросить, почему «тоже», но вопрос отпадает сам собой, когда он натыкается взглядом на количество бутылок перед Сансом и на его покрасневшее лицо. Осоловелая улыбка и заплетающийся голос, которым он всё ещё пытается что-то рассказывать Фриск, кажутся беззащитными и откровенными; Папирус невольно сглатывает и вспоминает свои неуместные мысли, которые теперь будто витают в воздухе красными буквами. «Иногда мы должны сами брать то, что нам предназначено», — говорит голос Чары у него в голове, вкрадчиво и хитро. — «Делай то, что должен». — Уходи, — почти рычит Папирус, отмахиваясь от несуществующей девчонки; он знает, что голос принадлежит ему самому. Его спрятанным мыслям и чувствам, что рвутся наружу; его тёмной, страшной стороне, которую он предпочитает прятать. Голос — это он сам, которого следовало бы оставить в Подземелье ещё с прошлой жизнью. Он вздрагивает, когда на колено ложится горячая ладонь. Санс опирается на него, но смотрит в другую сторону — на монстра за соседним столом, который рассказывает брату что-то на ухо, заговорщически подмигивая и сладко, пошло улыбаясь. Папирус наблюдает за этим, как завороженный: как вторая рука Санса, свободная, лежащая на спинке стула, понемногу накрывается чужой большой ладонью, которая наползает на белые пальцы собственнически и нахально. И брат, вместо того, чтобы убрать кисть, лишь наклоняется вперёд, пытаясь получше расслышать, словно бы не придавая большого значения ненужным прикосновениям. Эти мелочи по каплям уничтожают его терпение. Раз — рука на руке, два — мимолётное касание к скуле, три — хриплый, многообещающий смех. Папирус сжимает пальцы Санса, лежащие на его колене, сжимает до боли и хруста в суставах; брат морщится и поворачивается, скрещивает непонимающий, почти обиженный взгляд со строгим, тёмным взглядом младшего, и ничего не говорит, осекаясь на первых звуках. — Мы уходим, — тяжело произносит Папирус, поднимаясь со стула с грохотом; на миг все в баре оборачиваются на них, но тут же возвращаются к разговорам, стоит только скелету повернуть голову. Он дёргает Санса вверх, и его лёгкое тело смешно подбрасывает на нетвёрдых ногах. Санс улыбается, всё так же непонимающе, и пожимает плечами, обращаясь к своему собеседнику. — В другой раз, п-приятель, — говорит он заплетающимся языком. Монстр окидывает Папируса оценивающим взглядом и соглашается — да, в другой раз, — а затем отворачивается к своей компании, более не обращаясь к Сансу. Но даже так, глядя на его широкую спину, Папирус ощущает раздражение. В другой раз, думает он мрачно, бросая на стол помятые купюры и сухо кивая Гриллби. В другой чёртов раз, продолжает думать он, когда пробирается к выходу, таща Санса за собой; сзади семенят молчаливые Фриск и Флауи. О Боги, в другой раз, так он сказал... Не должно быть другого раза. Не должно. Но он не в силах помешать, если уж быть честным. — Отпусти, Папс, — скулит сзади Санс, когда они оказываются на улице; Папирус вдыхает ночной воздух, выветривая из себя барные запахи. — Отпусти, мне больно... — Отпусти его, — тихо говорит Флауи, и Фриск молча кивает, серьёзно глядя снизу вверх. Папирус цыкает и разжимает ладонь, выпуская покрасневшую от хватки кисть Санса; тот невольно подносит её к груди, словно убаюкивая, и смотрит на брата с невысказанной обидой, а Папирус клянёт всё на свете, потому что даже не может объяснить им причины своих сумасбродных на вид поступков. — Пора по домам, — почти спокойно говорит он и первый поворачивается к выходу из подворотни. Остальная троица послушно семенит за ним; Фриск несёт Флауи и перебирает маленькими ножками, чтобы не отстать от широкого шага скелета. Санс испытывает трудности с координацией и, когда он с трудом уворачивается от очередного фонарного столба, Папирус закатывает глаза и хватает его за капюшон куртки, чтобы снова не сделать больно. Санс бормочет что-то себе под нос, но позволяет вести. Они проходят вместе несколько кварталов. Папирус чувствует на себе вопросительный взгляд Флауи, который наверняка ощущает происходящую внутри друга внутреннюю борьбу; чувствует также и взгляды Фриск, которые оставляют на его спине неприятные отпечатки. Он думает об их разговоре в обеденный перерыв и приходит к выводу, что стоит наладить некое подобие перемирия и стабильности, чтобы девчонка не захотела сбросить, несмотря на все его угрозы превратить их жизнь в ад. Даже с такой жизнью — с цветами и прочим дерьмом, — он не хочет переживать всё это заново. Папирус и так думает, что преодолел свой лимит давным-давно, а сейчас живёт просто по инерции, и по инерции же наблюдает за выходками Санса и по инерции его сердце всё ещё болит и ждёт чего-то. Он просто плывёт по течению, ожидая, когда его время выйдет... но оно никак не желает подходить к концу. Папирус дико устал от всего. На перекрёстке он останавливается. — Идите домой. Я сам доведу Санса. — Но уже поздно, может, лучше... — неловко начинает Флауи, но Папирус смотрит достаточно красноречиво, чтобы тот решил не продолжать мысль. — Если хотите, сперва дойдём до вас, — предлагает он почти обречённо, потому что знает: Санс наверняка захочет сделать именно так. Захочет убедиться, что Фриск благополучно добралась до дома, хотя эту малявку и без того не обидит никто (из монстров, во всяком случае), и захочет поцеловать её на прощанье, пока та будет смотреть из-за его плеча своими жуткими пустыми глазами, как бы говоря «я победила, в очередной раз». Папирус уверен, что так и будет, особенно когда брат согласно кивает и протягивает Фриск немного трясущуюся руку, но та, ко всеобщему удивлению, качает головой и делает шаг назад. — В порядке, — говорит она, улыбаясь Сансу успокаивающе и ласково, и в то же время бросая на Папируса осторожный взгляд. Скелет непонимающе хмурится. — Иди домой, Санс. Тебе плохо. — О чём ты, м-милая, я в полном порядке, — Санс делает шаг к ней навстречу, но та прижимает к груди Флауи и быстро отходит ещё дальше, так, чтобы между ними было расстояние не меньше метра. Это озадачивает Санса; тот замирает на месте, походя на охотничью собаку. Папирус чувствует себя обязанным вмешаться, но это самое чувство порождает в нём обиду и злость: принимать такие очевидные подачки от девчонки — слишком серьёзный удар по гордости. Он ненавидит её за это и ненавидит себя: за то, что рад её помощи. За то, что эта благотворительность — единственное, что способно оставить его и Санса наедине. Он кладёт тяжёлую ладонь на плечо брата; тот переступает с ноги на ногу под давлением и с сомнением смотрит вверх. — Папс? — говорит он почти жалостливо. — Она точно будет в порядке? — Флауи с ней, помнишь? — Папирус честно пытается быть терпеливым и сделать голос чуточку ровнее, хотя сегодняшний день напрочь убил его хвалёный самоконтроль. Он даже чувствует, как начинает ныть и неметь шея и верхняя часть грудины — так цветы отзываются на неожиданно сильный стресс. — Пойдём уже домой. — Х-хорошо... наверное, — Санс нерешительно соглашается, но смотрит уже не на него — на Фриск, что с облегчением кивает и машет на прощанье ладошкой. Флауи машет тоже, но смотрит на Папируса; тот намеренно сверлит взглядом стену и лишь вскидывает руку, бормоча под нос тихое «до скорого». Порой ему серьёзно хочется сказать «прощай», а затем пойти и выдрать из себя цветы вместе с умирающей душой. Но это было бы слишком просто, верно? Он трясёт головой и поправляет шарф, морщась от мимолётной боли. Ничто в его жизни никогда не было просто, к сожалению — или к счастью.***
— Хочешь чаю? — устало спрашивает он, проходя в кухню. Позади него Санс гремит вешалкой и неловко роняет её на пол, не удержав в ослабевших пальцах. Папирус вздыхает, включает газ и возвращается в прихожую, отбирая у брата куртку, что тот безуспешно пытается повесить, а затем повторяет свой вопрос, складывая руки на груди. Вместо ответа Санс буравит его странным обиженным взглядом и неожиданно спрашивает, зачем Папирус носит свой шарф даже дома. — Не твоё дело, — отрезает Папирус, не заботясь о том, насколько резко это может прозвучать, и поворачивается на пятках, вновь уходя к кухне. — Ты будешь чай или нет? — Буду, — так же обиженно бурчит Санс, плетясь следом; по пути он ухитряется задеть журнальный столик и почти упасть, споткнувшись об ковёр, но чудом удержав равновесие. Папирус думает о том, сколько же раз брат приходил домой в таком состоянии, пока он спал наверху после очередного трудового дня, и сколько раз посторонние люди или монстры называли его неподходящими эпитетами и красноречиво смотрели (трогали), принимая его пьяный, расслабленный взгляд за поощрение. Папирус жалеет, что не может ненадолго стать одним из этих посторонних и проверить реакцию брата на любой подобный жест с его стороны. Он привычно засыпает заварку и заливает её кипятком. Санс устраивается за барной стойкой, откинувшись на невысокую спинку и грозясь уронить длинноногий стул своим же весом, и наблюдает, как Папирус неторопливо расставляет чашки, достаёт сахарницу, потому что старший не любит несладкий чай, как осторожно разливает тёмную ароматную жидкость и двигает блюдце к нему, прямо в руки, а затем садится напротив, заслоняя собой свет от плиты. — Давно мы так не сидели, — слабо улыбается Санс, отхлёбывая чай и морщась, обжёгшись. Папирус подпирает голову рукой, кивая, и без улыбки смотрит, как брат дует на поверхность, как по ней идут круги. Обычно такие вечера вызывали в нём ностальгическую радость, но теперь он чувствует лишь горечь оттого, что бороться за эти мимолётные мгновения он уже не в силах. — Я хотел кое о чём поговорить, — произносит он, обнимая чашку пальцами и не смотря на Санса, лишь на его отражение на отполированной поверхности стойки. То вопросительно смотрит в ответ. — Хотя, пожалуй, лучше нам это обсудить, когда ты будешь в трезвом состоянии. — Я в порядке, — возражает Санс тут же. — Да и кто знает, когда наше расписание снова совпадёт. — Это верно, — Папирус задумчиво стучит кончиками пальцев по тонкому фарфору; разносится приглушённый звон. — Послушай, Санс. Тебе ведь нравится здесь жить? Я имею в виду, этот дом, твоя работа? То, что Фриск рядом... тебя всё устраивает, правильно? — Да, — Санс выглядит удивлённым. — Почему ты спрашиваешь? Папирус медлит, прежде чем ответить. Он вспоминает свой заваленный отчётами рабочий стол, и хлопающие железные двери; вялый, неспособный ни на что коллектив и собственное кипящее раздражение от невозможности собственноручно разобраться со всеми делами одновременно. Унылый полицейский участок, в котором он чувствует себя на своём месте, где он был бы счастлив, если бы знал, что и другие трудятся, не покладая рук... он вспоминает всё это и находит силы посмотреть на брата, который вглядывается ему в лицо с уже нескрываемым волнением. — Папс, что-то случилось? — Ничего такого, — Папирус почему-то рад слышать волнение в голосе брата, — думаю, я уеду отсюда на какое-то время. На месяц, может, больше. Пока ещё неизвестно, в общем-то, но я решил тебя предупредить заранее. Кто знает, когда снова увидимся, верно? — он сухо усмехается и против воли продолжает. — Хоть и живём в одном доме, а всё же... — Подожди-ка, — перебивает его Санс, выпрямляя спину и наклоняясь вперёд. — Что значит «уедешь»? Когда? Куда? — Мне предложили перевод, — Папирус сцепляет руки в замок и заставляет себя смотреть брату в лицо, которое в первый раз за этот вечер становится серьёзным, хоть в его глазах всё же слегка расплываются очертания красных зрачков. — По работе. В другом отделе, в другом городе, не так уж далеко отсюда. Сказали, не хватает хороших кадров. Я хотел сразу согласиться... но потом подумал и попросил сперва стажировку на месяц. Если понравится — и если я подойду — то, наверное, останусь там на постоянной основе. Он видит, что Санс либо не верит ему, либо не осознаёт, о чём идёт речь: его рот подрагивает, словно он хочет сказать что-то, но не решается. Папирус благодарит богов, что брат не кричит или, чего совсем бы не хотелось, не рыдает и не закатывает истерик. С другой стороны, это молчание красноречиво говорит ему гораздо больше о том, какое мнение у Санса по этому вопросу. Впрочем, Папирус решил для себя заранее — его это уже не касается. Он устал, и ему просто хочется работать там, где он сможет принести реальную пользу. Он хочет быть там, где не сможет видеть, как единственный важный монстр счастлив с кем-то другим. Он хочет прожить остаток дней в неведении и рассыпаться прахом там, где никто этого не увидит; он хочет, чтобы Санс никогда не узнал об этом. Он хочет, чтобы Санс был счастлив, так или иначе, и, если для этого требуется оставить его, то Папирус готов пойти на это. Санс, видимо, так не считает, поскольку он взволнованно кладёт руки поверх его кистей и спрашивает: — А как же мы? — А что «мы»? — вопросом на вопрос отвечает Папирус и не сдерживает горькой ухмылки. — Мы давно уже будто живём порознь, не считаешь? Ты даже не заметишь моего отсутствия, Санс. Ты будешь в порядке. Теперь в его глазах дрожит обида. Папирус чувствует, как более маленькие, но острые костяшки впиваются в его фаланги с детской упрямой злостью, с нежеланием признавать свои ошибки; что ж, это ему знакомо и понятно. Он высвобождает одну руку и похлопывает брата по плечу с почти искренним сочувствием — он готов притвориться, что жертва здесь только одна. — Как же так, — тихо роняет Санс, следя за его рукой, — это ведь больше твой дом, чем мой. Ты здесь всё делал, всё обустраивал, ты здесь чаще бываешь, и без тебя... он будет совсем пустым. Что мне делать здесь без тебя, Папс? — Можешь позвать Фриск с Флауи переехать, — предлагает Папирус, сам себе не веря. — Чтобы не было так одиноко первое время. Уверен, вы поладите. Санс смотрит на него исподлобья, и Папирус хмурится, замечая в уголках глаз скапливающиеся злые слёзы. Дело ли в новости или в алкоголе, только вот Санс реагирует острее, чем должен по прикидкам младшего. Ему не совсем нравится, куда это идёт и куда ведёт, потому что вина начинает просыпаться и царапаться изнутри. — Мы ведь всегда были вместе. Что изменилось? — спрашивает Санс, и кривится, когда слеза всё же скатывается из глазницы, теряясь в воротнике футболки. Папирус поднимает руку, чтобы стереть мокрую дорожку, и так и застывает на месте, с протянутой через стол рукой, когда брат кладёт щёку на его ладонь знакомым отчаянным жестом; когда прикрывает глаза с горьким выражением печали. Папирус чувствует твёрдость и гладкость кости под пальцами, и ему безудержно хочется протянуть вторую руку, обхватить его лицо с обеих сторон, а затем дотянуться самому и поцеловать, наконец, чтобы навсегда стереть эту скорбь и разочарование. Он надеется, что его голос не дрожит, когда отвечает: — Мы изменились, брат. Оба. Санс долго-долго глядит на него из-под полуопущенных век, а затем медленно и обречённо кивает, соглашаясь с этой незамысловатой правдой. Папирус отпускает его, вытирая мокрые пальцы концом шарфа, и через силу пьёт остывший чай, заливая внутренний пожар и запах цветов, которые ноют и чешутся где-то под алой тканью. Папирус думает, что это, возможно, вовсе не цветы так болят сейчас — а просто его душа.***
Санс так и не уходит наверх. Он сидит на диване, пялясь в выключенный телевизор, и слушает шум воды, пока Папирус споласкивает посуду. Он не двигается, когда Папирус гасит свет на кухне, вытирает руки полотенцем и проходит в гостиную, садясь на корточки перед диваном и вопросительно смотря на брата. Он отрицательно мотает головой, когда Папирус предлагает отнести его в свою комнату, и тогда младший со вздохом садится рядом, подкладывая под бок подушку и перекидывая руку Сансу через плечо, чтобы ему было удобнее. Тот молчит какое-то время, поджав ноги и сбросив на пол кроссовки, и Папирус смотрит на его макушку, уютно устроившуюся на плече, прямо у кромки шарфа, где наверняка чувствуется запах золотых цветов, а затем осторожно и невесомо целует белую кость. Санс наверняка чувствует — скелет видит, как едва-едва дёргается его тело, реагируя на прикосновение, — но ничего не говорит. Тогда Папирус вздыхает и легонько сжимает его плечо: — Нужно идти спать. Если не хочешь подниматься, ложись здесь, я принесу одеяло. — Не хочу, — голос брата приглушён, потому что он не смотрит на Папируса. — Не уходи сегодня, ладно? — Куда же я уйду, — нарочито небрежно выговаривает Папирус, делая вид, что в горле у него внезапно не образовалась пустыня, — это ведь и мой дом тоже. — Я не о том, — Санс неприятно хрустит пальцами, словно волнуясь о чём-то, и вдруг спрашивает. — Папс, а ты знаешь язык жестов? Ему чудится, что запах цветов заполоняет всю комнату. На миг ему даже кажется, что реальность дрожит и размывается, грозя превратиться в Подземелье, из которого он вырвался с таким трудом; Папирус еле-еле подавляет жгучий животный страх и боль в грудной клетке, чтобы хрипло спросить, почему это Санс задаёт такие странные вопросы. Тот пожимает плечами и разглядывает свои пальцы. — Я тебе не рассказывал, но у нас недавно появился новый барабанщик. В одной из групп, что выступают у Гриллби... Он потерял голос несколько лет назад. Я этого не знал, когда нас знакомили. Знаешь, в ответ на моё приветствие он улыбнулся и сделал несколько жестов. Естественно, по ситуации было ясно, что он здоровается, но я очень удивился, потому что... ну, потому что я понял, что он сказал. По движениям его рук. Хотя никогда не учил язык жестов и даже не видел вживую. Однако я понял и, что самое странное: я смог ответить. Как будто руки двигались сами по себе. — Санс вытягивает кисти вперёд и задумчиво смотрит на них, словно сомневаясь, принадлежат ли они ему. — Это было очень странно. Я даже немного испугался вначале. Папирус почему-то даже не удивляется этому. В самом деле, все его старания забыть о прошлых ужасных жизнях идут псу под хвост с самого начала. С золотых цветов и до этого самого момента, все его попытки забыться заканчиваются провалом, ведь любая мелочь напоминает ему о днях, когда он не мог спасти; и теперь даже странная память тела, пронесённая сквозь перезапуск, ничуть его не поражает, лишь заставляет устало выдохнуть и обрадоваться, что это единственное наследство, доставшееся Сансу. — Думаешь, я тоже знаю язык жестов? — вполголоса спрашивает он, ощущая лёгкую сонливость после тяжёлого дня и от тёплого присутствия брата рядом. Злость, что он испытывал на протяжении нескольких последних часов, проходит. Санс кивает и вновь поднимает кисти на уровень лица, так, чтобы Папирусу было видно. — Давай проверим, — серьёзно говорит он, а затем делает несколько плавных движений, которые Папирус считывает пугающе легко. От заданного вопроса у него остаётся горький осадок на душе и ощущение дежавю. «Останешься?» Собственные руки двигаются прежде, чем он успевает понять и сообразить, что именно делает. «Да». Санс тихо и счастливо смеётся, словно бы этот бессловесный разговор — лучшее, что происходило с ними в жизни. Папирус усмехается и откидывается на диванные подушки, мельком думая, что всё же неплохо бы принести одеяло, если они и вправду собираются остаться на диване до самого утра, однако ему не хочется выпускать Санса из рук и оставлять его одного сейчас. Ему не хочется оставлять его в принципе, но в глубине разрушающейся души Папирус знает, что это единственно правильное решение. Санс прижимается к нему щекой и снова расчерчивает воздух пальцами: «Ты говорил, что любишь меня, Папс. Зачем тогда хочешь уехать?» «Потому что люблю сильнее, чем следует», — честно отвечает Папирус, не надеясь, что Санс поймёт. Тот делает несколько попыток ответить, но всякий раз его руки срываются во что-то несвязное; в конце концов, не найдя нужных слов, он досадливо вздыхает и чертит простое «спасибо», на которое Папс отвечает ещё одним коротким поцелуем в макушку. Он чувствует себя почти счастливым. Одеяло они так и не приносят. Санс засыпает, свернувшись калачиком на коленях Папируса; тот полночи гладит его по голове, глядя на профиль сонными глазами и уже не чувствуя ног, но не делает попыток переложить брата на подушки. Этот хрупкий момент — один из немногих, оставшихся ему, — Папирус бережно прячет в своей памяти среди всех драгоценных эпизодов, выпавших на его долю за несколько жизней. К утру он засыпает, не замечая, как из уголка рта вытекает маленькая чёрная струйка крови, капающая на алый шарф, и не чувствует горький запах золотых цветов.