Эра Мориарти

* Одноногий бездомный котенок — что может быть нелепее и беспомощнее? Он не мог выжить на улице, где с друг другом дерутся насмерть взрослые здоровые коты с полным комплектом лап, где полно злых собак и не менее злых мальчишек. И однако он выжил. Вопреки всему. Конечно, у него должна быть мама-кошка, но животные обычно бросают нежизнеспособное потомство, если не поедают его. Таковы жестокие законы эволюции, тут ничего не поделать и человеческий гуманизм неприемлем. Слабые должны вымирать — иначе вымрет весь вид. Он не должен был выжить. Но выжил, цепляясь за жизнь всеми когтями единственной лапы. На вид ему месяца три — почти сто дней ежеминутных опасностей, а он все-таки… Я споткнулся на ровном месте. Может быть число сто, с некоторых пор встречавшееся нам с неприятной регулярностью, означает именно срок в три месяца и десять дней? Но тогда от какого события его следует отсчитывать? И что должно произойти по его истечении? Понятно, что нечто зловещее и ужасное, как раз в духе профессора, но что именно? Впрочем, вряд ли мое предположение истинно — с самого первого намалеванного на нашем причале числа сто, которое мы сочли простой мальчишеской шалостью, прошло уже более двух месяцев. Если бы речь шла о сроке — каждое новое число было бы меньше предыдущего, с неумолимой точностью винтовочного прицела указывая на приближение страшной даты. Но они оставались неизменными. Всегда ровно сто — сто открыток на годовщину гибели нашего дома, сто обескровленных марсианских иммигрантов-нелегалов в портовом складе, присланные на борт «Бейкер-стрита» сто черно-красных роз с воткнутой в стебель одной из них серебряной заколкой в виде крохотной буквы М из перекрещенных шпаг. Что он хотел сказать всем этим, наш сбежавший из прошлого враг? Что он задумал — и чем это грозит всем нам?.. — Сотый выпуск! — крикнул мне буквально в ухо мальчишка-газетчик, размахивающий своим товаром с тумбы на углу Бресенден-плейс и улицы Королевы Виктории. — «Кровавые дни Гекаты», юбилейный выпуск! Шокирующие подробности! Цветные картинки! Всего десять пенни! Купите, сэр, не пожалеете! Я был уверен, что пожалею. Но все равно купил: никогда не мог устоять перед напором и жизнелюбием уличных сорванцов, независимо от того, сколько у них ног. *** — Будете чай, Ватсон? Здесь заваривают настоящий китайский. Я не опоздал — хотя для этого на обратном пути пришлось взять такси, а потом еще и пробежаться два квартала с почти неприличной для джентльмена поспешностью, ибо заведение, в котором Холмс назначил мне встречу, располагалось у самой границы Грин-парка, там, где так символично почти смыкаются Пиккадилли и Бульвар Конституции и куда тяжелым, грохочущим железом и испускающим вонючие клубы дыма паромобилям въезд категорически запрещен. От чая я отказался, предпочтя добрый стаканчик шерри — по мне так любой чай не чай, если он подается без молока и сахара, а китайский еще и воняет веником. Вкусы моего друга сильно изменились после его длительного путешествия по Тибету и Трансильвании, но если его пристрастие к хорошему кофе я полностью одобряю и разделяю, а любовь к полусырым стейкам и отвращение к чесночному соусу хотя бы могу понять, то китайский чай остается за пределами моего понимания. Перед попыткой примириться со столь обожаемой Холмсом бледно-желтой водичкой моя терпимость выбрасывает белый флаг. Когда швейцар-моро открывал предо мною тяжелую дубовую дверь «Льва и Короны», Биг-Бен как раз начал отбивать ровно три, и потому я был твердо уверен. что не опоздал. Из чего следовало, что Холмс пришел заранее, ибо он уже приканчивал второй заварник, а в пепельнице рядом с ним высились две аккуратные горки пепла. К тому же мой друг успел обрести компанию — за угловым столиком, от которого он приветливо махнул мне рукой, кроме Холмса располагались еще двое: степенный пожилой констебль, топящий усы в пивной пене над пинтовой кружкой и не обращающий внимания ни на что вокруг, и худосочный типчик лет сорока, субтильный и нервный, как и я отдававший предпочтение более крепким напиткам. Свободный стул оставался как раз слева от него, и мне пришлось сесть там, хотя этот дерганный тип не понравился мне с первого взгляда. Он понравился мне еще меньше, когда на отвороте его шоферской куртки я разглядел значок принадлежности к партии гуманистов. Несмотря на то, что сейчас эта партия потеряла былой вес в обществе и входят в нее по большей части безобидные резонеры, любящие повздыхать о старых добрых временах и ни на что более решительно неспособные, мне все равно трудно с симпатией относиться к людям, с удовольствием рассуждающим о том, как было бы хорошо утопить вашего покорного слугу и всех прочих с их точки зрения недочеловеков в жерле рукотворного вулкана — пусть даже в наши дни дело у них и не идет далее разговоров. Рыженькая официантка-моро принесла мой заказ, сверкнув в приветливой улыбке аккуратно подточенными клыками. Не львица, конечно, но тоже из крупных кошачьих — в «Короне и льве» держали марку. Стул моего соседа она обошла по широкой дуге. Полагаю, если бы ее хвост не был спрятан под форменной юбкой, он бы брезгливо подергивался — неприязнь моро и гуманистов взаимна, и странно было бы, будь это иначе. Мой сосед проводил ее мутным взглядом, лицо его страдальчески скривилось. — Ненавижу их, — сказал он, склоняясь ко мне и дыша перегаром прямо в лицо, голос его звучал плаксиво и не совсем внятно: похоже, ополовиненный стакан перед ним был далеко не первым. — Раньше их не было! Как хорошо было… а теперь — куда ни плюнь… всюду. Лезут, гадят, отнимают работу у честных людей… Все отбирают. Все… Моего отца уволили, я тогда был совсем мальчишкой… сказали — все, больше людей в гвардии не будет. А он всю жизнь! Всю жизнь, понимаете?! У меня двое детей… Двое! Мальчик и… мальчик. Двое, да… накормить, обуть, одеть… школа… Знаете, сколько сейчас стоит школа? И Милли… как я могу сказать Милли, что работы больше нет? Никакой… потому что ее тоже отобрали эти… говорят, они надежнее. Говорят, женщины не боятся садиться в таксор, если за рычагами эти… что они, мол, не обидят. Можно подумать, я хоть раз! Хоть кого-то! Хоть пальцем! Но нет… столько лет… верой и правдой… По его перекошенному лицу потекли пьяные слезы. Я хотел отсесть, но в этот миг Холмс звякнул о блюдце пустой чашкой и спросил, словно бы ни к кому не обращаясь: — Так почему же вы его не убили, Алоиз? Если уж так ненавидели. — Не знаю… — ответил мой сосед бесхитростно, и я понял, что он куда более пьян, чем мне показалось ранее. Так спокойно и почти трезво обычно говорят лишь те, кто через минуту-другую свалится под стол в полной отключке. — Сам не понимаю, инспектор… Мне ведь заплатили. Хорошо заплатили. У меня двое детей, понимаете, я не мог отказаться. И хотел убить. Сам хотел. Вчера хозяин парка сказал, что со следующей недели заменит нас этими тварями. Они, мол, надежнее. И отец… Я помню, как он пришел, растерянный такой. И сел у стола. Помню, как дрожали его руки. Он словно бы вмиг постарел лет на тридцать в тот день, понимаете? Он не мыслил жизни без гвардии. Так и не оправился, умер той же весной. Тихо так, словно уснул. Это уже не было страшно. А вот когда он сидел у стола, и руки его тряслись… старый такой… вот это да, это было страшно. Очень. Я не хочу, чтобы моим детям было так же страшно, как мне тогда. Что же мне оставалось делать, инспектор? Я должен был, да… должен. Но не смог. — Алоиз, почему вы стреляли в кокарду? — Форма, инспектор… — мой сосед жалко улыбнулся и вдруг захихикал. — Чертова форма! Честь и гордость… с детства мечтал. Я бы все равно не прошел по росту, даже если бы брали людей, но было бы не так обидно, да… Все честно. А он вот — прошел. Он ведь тоже гвардеец, так как же я мог? Должен был, раз взял деньги… но не смог. Алоиз Кондеграст — а это без сомнения был он — перестал смеяться и подпер рукой тяжелую голову. — Страшный человек, инспектор… страшная смерть. Я не хотел — так. Я должен был его убить, инспектор. Как честный человек. Один выстрел. Просто. Чисто. Я метко стреляю. Есть предложения, от которых нельзя отказаться. Он подошел ко мне утром, на вокзале. И саквояж у него был набит деньгами. Страшный человек, да… действительно страшный. Он заплатил. Много. Всего лишь за то, что я убью одного гвардейца… все равно какого. Они же все одинаковые, словно горошины из одного стручка. А я ведь и сам хотел! Бесплатно. Как отказаться, инспектор? Никак, да… мы поехали к парку, там всегда караул. Он хотел дать мне пистолет, но я сказал, что у меня есть. А он сказал, что так даже лучше. И что я обязательно должен стрелять в голову. — Использовать дагеррографический аппарат для прикрытия тоже предложил он? — Да. Он у него тоже был в саквояже. И тренога. Все было просто. Два фотографа со своим оборудованием, даже если и увидит кто… никаких подозрений. А пистолет мы спрятали внутрь. Подъехали к парку. Установили треногу. Я нагнулся к ящику, прицелился… Я хотел убить — но не мог, он — гвардеец. Пусть и тварь, но… он служит Короне. И что же я сам тогда буду за тварь, если… я так ему и сказал, и даже хотел отдать деньги. Он не взял. И сказал, чтобы я стрелял. Иначе мои дети останутся сиротами. Тихо так сказал, но я поверил. И выстрелил. В кокарду. Думал, что обойдется, ну не попал, мол. И все. Бывает. Но гвардеец упал. А он засмеялся. Сказал, что нынешнее поколение совсем измельчало и все приходится делать самому. Страшный человек. Действительно страшный. У него было два пистолета… странных таких. Словно ненастоящих. И звук у выстрелов тоже был ненастоящий, тихий совсем. Только все это было взаправду, и гвардеец упал… сразу. А он… Он убивал его медленно, начиная с ног и рук, и считал каждый выстрел. И смеялся. Менял обоймы, смеялся. И снова считал. Снова… и снова… Я сбежал… на тридцать шестом… кажется… не мог, да… страшный… Его голос с каждым словом становился все тише, голова опускалась — пока наконец не легла на столешницу. Зато сидящий рядом констебль, который за все это время ни сделал ни единого глотка из своей кружки, словно проснулся и посмотрел на Холмса, на что тот неопределенно повел плечами. Тогда констебль встал во весь свой немаленький рост, легко, словно ребенка, закинул похрапывающего Алоиза Кондеграста себе на плечо и понес к выходу, придерживая одной рукой. Во второй он держал саквояж. Теперь настала моя очередь смотреть на Холмса вопросительно — и добиться того же неопределенного пожатия плечами в ответ. Но я не был констеблем и отказывался понимать не только китайский чай, но и китайскую грамоту молчаливых перемигиваний. — Что с ним будет, Холмс? — спросил я без обиняков. — Его казнят? — Полагаю, констебль проводит его до дома и приглядит за его деньгами, пока он не придет в себя. Майкрофт далеко не глупец, и не мог не заметить следов от треноги на мягком газоне, не зря же он так настойчиво пытался удержать нас подальше и от разгадки, и от несчастного Алоиза. Меньше всего ему сейчас нужен политический скандал вокруг партии гуманистов. Гвардейца объявят героем и наградят посмертно, Алоиза не тронут, но будут приглядывать. Полагаю, если ему хватит ума держать рот закрытым, то у него даже не отберут выданный профессором гонорар. — Полагаете, это был сам Мориарти? — А кто же еще? Профессор прав в одном: если хочешь, чтобы что-то было сделано как надо — все приходится делать самому. Вряд ли люди Майкрофта сумеют его найти. Мы помолчали. Я тянул свой шерри, Холмс вертел в тонких бледных пальцах снятые в помещении гоглы. Взгляд его ускользал, я не мог его поймать, как ни старался. Наконец я не выдержал и снова спросил: — Но… зачем? — Что — зачем? — переспросил мой друг, усмехаясь и снова пряча глаза за дымчатыми стеклами. — Зачем Мориарти было тратить на несчастного гвардейца сто серебряных пуль — или зачем Майкрофт позвал меня, хотя и сам все отлично понял? Отвечу, пожалуй, сразу на оба вопроса. Потому что ответ один. Предупреждение. Профессор отправил мне послание. А мой брат увидел в нем опасность — и хотел быть уверенным, что и я ее не пропущу. — Но что за послание содержит в себе это число? Улыбка Холмса стала хищной: — Дело не в количестве, Ватсон. Во всяком случае — не только в количестве. Материал — вот что важно на самом деле. Он — знает, как можно убить того, кто бессмертен. И хочет, чтобы мы тоже знали — о том, что он знает. А теперь, Ватсон, если вы не собираетесь далее наслаждаться здешними напитками, то нам самое время вернуться на борт нашего милого «Бейкер-стрита» и провести тихий вечер в компании нашей милой мисс Хадсон. Интересно, какое имя она выберет для себя сегодня? На мой взгляд, Алекто подошло бы вполне — но я буду последним, кто скажет ей об этом. *** — Ватсон, вы знаете, кто такая Геката? Благодаря обширной базе данных нашего милого автоматона я теперь тоже знаю, хотя и постараюсь очистить свою память от этих знаний, которые вряд ои пригодятся мне в ближайшем будущем. Прогресс все-таки отличная штука! Теперь я могу не опасаться при чистке интеллектуального чердака от разного хлама случайно выкинуть и что-то важное. Даже если такое и произойдет — к моим услугам вся память человечества, огромный всемирный супер-чердак, упакованный в довольно компактный ящик на гусеничном ходу. И я в любой миг могу воспользоваться этой памятью — стоит лишь правильно сформулировать запрос. Мы сидели в кают-компании, наслаждаясь послеобеденными сигарами, когда Холмс вдруг решил осчастливить меня лекцией по древнегреческому пантеону. После убийства гвардейца прошел месяц, профессор не подавал признаков жизни, и число сто более не встречалось мне на каждом шагу — ну, если не считать дела о таинственном исчезновении ста королевских пуговиц. Впрочем, к их краже Морриарти не имел ни малейшего отношения, что и удалось блестяще доказать моему знаменитому другу, проведя молниеносное расследование прямо в гардеробной Букингемского дворца и арестовав виновных. Бассик (а именно до такой абсолютно кошачьей клички постепенно сократилось гордое имя Аббас-Мурза) с триумфом вернулся на борт «Бейкер-стрита». Через неделю после своего первого появления, в доставленной посыльном коробке с устрашающего вида штемпелями «совершенно секретно!» «Не кантовать!» «Оружейные мастерские Ее Величества». Когда печати были сорваны и коробка раскрыта, он огласил кают-компанию торжествующим мявом и поднялся на все четыре конечности — одну, данную от природы и покрытую пушистой серой шерсткой, и три механистические чуда инженерной мысли из бронзы, кожи и хрома, точь-в-точь мой протез в миниатюре. Собственно, это и был аналог такого протеза, вернее — его кисти, только без двух крайних пальцев — мизинца и безымянного. Котенок не сразу научился с ним управляться — однако надо отдать ему должное, справился с этим куда быстрее некоторых: мне, к примеру, потребовалось более полугода, а он уложился в какие-то две недели, и теперь целыми днями носится по коридорам и переходам дирижабля, словно наверстывая месяцы вынужденной малоподвижности. Жизнь продолжалась, и за множеством обыденных мелочей я не то чтобы забыл о трагической гибели гвардейца, скорее — просто перестал о ней вспоминать. Пока Холмс не освежил мою память в свойственной ему бесцеремонной манере, ткнув носом в то, что я и сам давно должен был понять. Во всяком случае, газета в его руках была той самой, что я месяц назад приобрел у мальчишки-разносчика на Брессенден-плейс. «Дни Гекаты», юбилейный выпуск. Помнится, я так и не открыл ее тогда. — А вы знаете, Ватсон, что эту античную богиню именуют «столикой»? И что она в том числе и богиня Луны? Мое сердце более не умеет пропускать удары или болезненно сжиматься — иначе это бы неминуемо произошло. Однако я врач. И я знаю, насколько может быть хрупка жизнь, пусть даже и не совсем человеческая. Мне неуютно от мысли, что наш неумолимый враг знает о нас так много, и то, что его завуалированные угрозы-предупреждения направлены отнюдь не в мой адрес лишь усугубляет ситуацию, ибо после специальной алхимической обработки в секретных войсках Ее Величества причинить моему телу серьезные повреждения мог бы лишь разве что атомный взрыв — ну или, скажем, разрывная каролиниевая граната, если бы мне вдруг пришла в голову странная фантазия ее проглотить. Мой знаменитый друг куда более уязвим, несмотря на всю свою браваду. И еще более мне неуютно от мысли, что эти соображения вряд ли его остановят. Скорее — наоборот. Тем более — сейчас, когда он понял, от визита куда его столь настойчиво предостерегают, что это предостережение более начинает смахивать на призыв. И следующие же его слова подтвердили худшие мои опасения: — Ватсон, надеюсь, вы хорошо переносите невесомость?