На иных лугах

Непозволительная нежность лепестков — словно не цветы, шёлк по траве раскинулся. Сколько бы не пытались изобразить страсть, всё равно улыбки застенчивей блика на воде выходят, и глупо, глупо безмерно вестись на эти неловкие ужимки бесталанных кукол, но ведь всегда можно объяснить влечение тем, что они донельзя похожи. Присмотрись — тот же взгляд обиженный, когда руку в руку берёшь, те же пряди неровно остриженные, кажется, даже та же самая брошь на платье… Это просто игра света. Все они — не она. У неё была лилия рыжая, словно то самое пламя, что её забрало. У этих — белые, блеклые, водянистые. Они и сами такие же: кожа мягче и светлей, чем злополучные лепестки, волосы нежнее оттенком, стан тоньше, чем у той, с кем коротал вечера на этом берегу. Податливые, послушные, доверчивые, покорные — почему не желание восстаёт во мне, а отвращение?! Та была ведьмой, наверное. Приворожила — поговаривала мать, посматривая нам вслед. Только я и сам — колдун. Но при чём здесь приговор, если полюбил искренне? Что я, не распознаю чужих оков? Будто не вижу, как эти лилии тихо манят меня к себе в глубину нежным шелестом листьев. Каждая из них покорна твоей воле, мама, я знаю, только они тише намного, чем я привык. Ну зачем сжигать было сад мой? Ну и что, что лилия рыжая до несчастья, мол, доведёт? Я любил её пламя искренне, дозволял плавить свой лёд, копившийся на сердце годами. Она грела озябшую душу… Разве могут так снег и вода, воплотившиеся в белых твоих созданиях? Я готов был бежать за смертью, если честно. Да хоть время повернуть вспять, чтобы оставить рядом игриво-нежную душу. Но, сгорая в твоем костре, под жестоким приговором «ведьма», она была счастливей, чем за всё время, проведённое со мной. Пламя у пламени не отнять.