Суббота. 09-00. Елена Тихонова. Домик стрелочника.
«Леночка, пора вставать. А то Ольга Дмитриевна ругаться будет», — может, и будет, я не знаю. Только сегодня мне никто этих слов не говорил, поэтому пришлось вставать самой. Алиса на своей половине дивана спит и не думает просыпаться. Ну еще бы. Легли в час ночи, а она еще потом вставала и где-то пропадала неизвестно сколько. Сквозь сон я слышала, как она вернулась, а в котором часу — не знаю. Осторожно перелезла через спящую Алису, подошла к окну, посмотрела в окно на наши вещи, сохнущие на веревке. Это же надо выйти за ними на улицу, а у меня из одежды только кеды. Мама! Развешивать вещи ночью на веревке было не стыдно, а весело. А сейчас, когда нужно все это с веревки снять, а на улице уже давно день… Ну и что, что никого вокруг нет. А вдруг поезд мимо поедет. А в нем машинист… Мама-мама! Потом вспомнила про плащ, висящий в прихожей. А он такой пыльный и надевать его на себя, чистую — бр-р-р. Потом мысленно хлопнула себя по лбу: «Шарик, ты балбес!», надела свою собственную куртку, и отправилась снимать белье с веревки. На утренние заботы у меня ушло чуть меньше часа, который Алиса благополучно проспала. А я успела разжечь плиту, согреть воды для умывания, умыться и провести ревизию в кухонном шкафчике. Из остатков продуктов, что там нашлись, пригодными к употреблению оказались хранившиеся в стеклянных банках, рис, соль и сахар, и еще чай в своей жестянке. Значит, будем завтракать рисом с остатками колбасы, это лучше, чем жевать ее просто так. Когда я дополнительно подкидываю дрова в печку, в спальне начинает возиться Алиса. Выглядывает из-за печки. — Доброе утро. Ой! — и смутившись прячется обратно. — Доброе утро, Алиса. На кровати все вещи. — Да, я уже вижу. Спасибо, Ленка. Натянув футболку, Алиса убегает на двор по своим делам, а я только успеваю ей крикнуть, что теплая вода в кастрюле около умывальника. Варю рис, режу остатки колбасы на кубики, режу на четыре куска остатки хлеба, кипячу чай. Должно получиться съедобно. Еще бы лук поджарить, тогда будет даже и вкусно, но и лука нет, и жарить его не на чем. Пока вожусь с завтраком, слышу, как умывается вернувшаяся со двора Алиса. Потом она зачем-то трогает плащ. Раскрывается дверь и появляется Двачевская. Красоты неописуемой. — Это я, почтальон Печкин, принес заметку про вашего мальчика! — надо же, как Простоквашино сегодня популярно. — Не нужна нам заметка про мальчика. Потерялся наш мальчик неизвестно где… Алиса, в баню воду сама сейчас таскать будешь. После этого чумазого плаща. Но все обходится малой кровью: пыльные разводы с лица Алисы благополучно смываются, а футболка выхлопывается на крыльце. Но плащ оказывается просто гигантский. Продолжая тему Простоквашино, можно сказать, что таких как мы, в него троих упаковать можно. Алисе он бил по пяткам, а у меня просто волочился бы по полу, как мантия. Раскладываю рис по тарелкам, добавляю туда же колбасные кубики. Алиса смотрит на это дело, говорит: «Я сейчас!» — и убегает на огород, возвращаясь с пучком укропа. Ну, уже лучше, уже не так пресно. Мелко режу укроп и мы посыпаем им тарелки. После того, как заснули не поужинав, кажется, что получилось не так и плохо. После завтрака Алиса сама, без моих намеков, занимается наведением порядка на кухне, а у меня появляется время, которое я трачу на библиотеку. Я еще вчера заметила, что одна полка в шифоньере занята пластинками и книгами. Пластинки меня особо не интересуют, оставлю их Алисе, а вот книги: Лем и Стругацкие, Николай Гумилев и Омар Хайям, История Древнего Востока и альбом по архитектуре, тут же Справочник по малотоннажному судостроению и учебник психологии, — совершенно случайный набор. Проверяю, как научил Семен, выходные данные. Везде даты проставлены, значит, книги подлинные. Не удерживаюсь и погружаюсь в Хайяма, эту книгу я украду отсюда и стыдно мне не будет. Алиса, закончив возиться с посудой, заглядывает в спальню, видит, чем я занимаюсь… — Я, между прочим, тоже так могу! … и лезет в тумбочку. Я откладываю в сторону Хайяма, его я еще успею прочитать, и открываю Гумилева. В домике тишина, только слышно, как капает вода в умывальнике. Алиса возится в тумбочке, потом что-то находит в ней и затихает. Я стою, уткнувшись в шифоньер, погруженная в чтение стихов, Алиса сидит на кровати и тоже что-то листает. Я наслаждаюсь... ... И если мне порою сон О милой родине приснится, Я так безмерно удивлен, Что сердце начинает биться. Ведь это было так давно И где-то там, за небесами... Неожиданно слышу, как Алиса всхлипывает за моей спиной. Оборачиваюсь. — Что-то случилось? — Вот, посмотри сама, — и протягивает мне канцелярскую папку с тесемками. А у самой слезинка катится по щеке. Что-то серьезное. Откладываю поэзию серебряного века в сторону, беру папку из рук Алисы и присаживаюсь рядом с ней на панцирную сетку. Алиса еще раз всхлипывает, встает и уходит на кухню, и там остается, стоя у окна и уткнувшись лбом в стекло. Развязываю тесемки, открываю папку и мне на колени выпадает фотография. Черно-белая, плохо промытая при проявке, и потому мутная фотография, но все-равно… На крыльце домика, на табуретке сидит Семен, наш Семен. Во всяком случае, из тех двух Семенов, что я знаю: физрука и Второго, — я уверена, что это именно наш физрук. Не нынешний, двадцатипятилетний, а такой, семнадцати лет от роду, каким он появился в нашем лагере. На нем пионерские шорты и накинутая на плечи клетчатая рубашка, та, что мы нашли в здешнем гардеробе. Лицо у него, как обычно непроницаемо, если не уметь его читать. А если уметь, то на лице у Семена написано абсолютное, ничем не замутненное счастье. А за спиной у Семена стоит, и обнимает его сзади за плечи, положив подбородок ему на затылок, Ульяна. Вот Ульяна как раз нынешняя — девятнадцати лет. Ульяна дурашливо показывает язык в камеру, и никаких особых навыков чтения лиц не надо, чтобы понять, что она тоже светится от счастья. Это все видно даже на такой мутной фотографии, и видно еще, какие эти двое невозможно-красивые. Откладываю фотографию в сторону, я еще полюбуюсь на этих двоих, и смотрю дальше, что там в папке. Какие-то приказы, отчеты, служебные записки, протоколы испытаний и результаты замеров, — я ничего в этом не понимаю, просто смотрю несколько заголовков. А поверх деловых бумаг лежат три записки: одна карандашом и две шариковой ручкой.***
«Что же ты, Рыжик, творишь? Почему ни с кем не советовалась? Знаешь, что здесь, на периферии, из тебя получатся только девочки-октябряточки, которым расти еще и расти? Но, что сделала — то сделала, я подожду. Мы могли хотя бы в одном лагере с тобой оказаться, а сейчас как нам найти друг друга? Я просто не успею дотянуть до твоего проявления, я же сам через пару циклов отключусь. В общем так, если прочитаешь это, ищи меня в лагере у Виолы и Толяныча, а там — ориентируйся сама. И, когда найдешь, попробуй сказать мне: „Ты здесь не просто так!“ — может быть, это и сработает. Говорят, есть такая вещь, как самовнушение. Вот я и попробую самовнушиться. Я не знаю, как это делать, но я попробую, как могу. А если я проснусь первым, значит, мне останется только найти именно тебя (всего ничего, конечно, найду) и терпеливо ждать и надеяться. Собрал в эту папку все, что касалось нас с тобой, хоть чуть-чуть. Все отчеты по нашей работе, может быть, это поможет тебе вспомнить, или, может, это мне поможет вспомнить. Я тебя тоже люблю. С».***
«Привет, Сёмка. Жаль, что мы разминулись, но так, наверное, к лучшему. Потому что иначе ты будешь меня отговаривать, будешь ругаться и запрещать, мы поссоримся, а я все равно сделаю это. Сём, сейчас ты уже конечно знаешь, что объявлена эвакуация персонала. Может быть знаешь, что я не уехала ни в первой очереди, ни во второй, — конечно уже знаешь. Из-за тебя, Сёмк, зануды и тормоза, и не уехала. В общем, я остаюсь. Сразу меня не хватятся, пока не начнут последний персонал вывозить, а там мне уже будет все-равно. Кое-кто, по слухам, еще остается, например, бабуля, но я не хочу как они. Я хочу быть с тобой, как ты и только как ты, понимаешь ты это? Делить твою жизнь и судьбу с тобой, и делиться своей жизнью и судьбой тоже с тобой! Я знаю, Сём, ты сейчас ругаешься, но и рад этому, я уже слишком хорошо тебя знаю. Этой ночью будет туман, тот самый, который мне нужен. Домик у тебя экранирован, а сарай — нет. Поэтому студентка третьего курса Ульяна пойдет вечером в сарай, а оттуда уже не выйдет. А вместо нее, через четыре цикла, появятся полсотни маленьких Ульянок: все копии, а одна — неиницированный подлинник. Только инициировать его будет некому, оригинала-то не будет. Так что ты просто помни, что я — это я. Оригинал ли, подлинник ли — неважно. Все равно это я, и я тебя люблю. Твоя Ульяна. P.S. Уже темнеет, и туман на краю леса показался, пора идти в сарай, а я сижу и вспоминаю. Как ты демонстративно игнорировал меня, как я обиделась и пожаловалась твоему шефу. Я даже не знала тогда, что он твой оригинал. Как я в чистом поле попала под ливень, а ты заметил меня и прибежал спасать, и как мы укрывались потом от ливня вдвоем, под твоим огромным плащом. Как ты, чтобы напугать и оттолкнуть меня, рассказал все о себе. Хотел оттолкнуть, а не получилось — я не испугалась, а всего лишь подумала что ты доверяешь мне и заинтересовалась тобой. Знаешь, Сёмка, доверие и интерес — родители любви. Как я начала присматриваться к тебе. Вспоминаю, как мы наперегонки бежали вверх по лестнице, той, что на обрыве, как я тайком вывозила тебя наружу по пропуску твоего оригинала (Твой шеф лежал в медпункте и я пошла к Виолетте Церновне и все ей про нас рассказала, она и отдала мне этот пропуск на три дня. Она очень хороший человек, Сём), как случайно встретили моих родителей. Я знаю, ты киваешь головой, но правда случайно, Сёмка! Это наша и только наша неделя в нашем домике! Да, домик наш, а не твой, после всего я имею на него право. Сейчас я здесь у нас наведу порядок и пойду. Буду сидеть в сарае и вспоминать, пока смогу. Может быть и этим (зачеркнуто) Ульянке-подлиннику (зачеркнуто) мне (подчеркнуто два раза) потом легче вспомнить всё будет. Знаешь, Сёмк, если бы ты воевал со всем миром, то я бы стояла у тебя за спиной и подавала патроны. Да я знаю, что это сказала Ева Браун, но ведь может же и Ева Браун сказать правильные слова. Не прощаюсь. Вероятность нашей встречи целых 0,3%, это я тебе как любимая студентка бабули говорю. А это значит, что никуда мы друг от друга не денемся! Сёмка, Сёмка, Сёмочка…»***
«Дорогой „потомок“. Какого х ты третируешь несчастную девочку? Я знаю о твоем к нам отношении, и претензий к тебе не имею, но она-то тут причем? Она даже не подозревает о вашем существовании! Ты для нее просто „охамевший малолетка“! А делает она, между прочим, работу именно по твоей (я не виноват, что не могу твое авторство указать, сам знаешь почему) теме! Как руководитель заявляю: или ты помогаешь ей делать все измерения, пока она здесь на практике, или ты свободен! Сам же ко мне пришел и ныл, что хочешь осмысленности, так работай! Или выметайся и „существуй и прозябай“ (твой термин, между прочим) в качестве контрольного организма! Выключать тебе сознание я не буду, этого удовольствия и доказательства твоей моральной правоты ты от меня не дождешься! И не показывайся мне на глаза, пока я не остыну! Со мной же ты работаешь?! Вот и с ней работай!» Тоже всхлипываю. Аккуратно всё убираю в папку, завязываю тесемки, кладу ее на диван и подхожу к Алисе. Она так и стоит, глядя в окно куда-то в направлении лагеря. Обнимаю ее, и мы так и стоим некоторое время, грустя каждая о своем. Вспоминаю своего (Никому не отдам!) Семена, вспоминаю записку другого Семена: «Я подожду», — да, мне тоже остается только ждать. — Знаешь, Ленка, — говорит Алиса, не поворачиваясь ко мне лицом, — я представила себе, как Ульянка сидит в сарае, обняв колени. А холодный туман просачивается в сарай, прилипает к ней. Проникает в ее тело и растворяет его. Как у нее постепенно стирается память. А она сидит зажмурившись и только повторяет про себя, пока может: "Сёмка, Сёмка, Сёмочка...". Ты знаешь, что единственное, чего боится Ульянка, это остаться одной в темной маленькой комнате. Или в домике. Боится до паники, только никому в этом не сознаётся. Даже нам с Сенькой. А мы стараемся не оставлять ее одну и молчим об этом. И ты молчи. Ничего на это не отвечаю, только чуть сжимаю плечо Алисы. — Пошли в лагерь? — Пошли, Ленка. В поселок Шлюз, я думаю. — Прибрать надо за собой. — Да.Суббота. 13-00. Алиса Двачевская. Лес, недалеко от поселка.
В сторону лагеря действительно идем быстро. Туда мы шли часов шесть, а обратно прошагали каких-то пару часов и вот уже видны прогалины между деревьями, чувствуется, что скоро лес закончится и куда-то мы выйдем. Куда — вот вопрос. Но чем ближе мы к этому «куда-то», тем чаще Ленка прячется у меня за спиной. И тем больше я успокаиваюсь, кстати. Неважно, куда мы выйдем, главное — к людям. Даже если это не Шлюз, а просто другой лагерь. Хотя вряд ли, что другой. Сенька как говорил: «Девочки, есть такой поселок Шлюз, куда всех пионеров свозят, и где они проводят ночь с субботы на воскресенье. Главное отличие — железная дорога и каменные корпуса вместо домиков. Если проснетесь там — не пугайтесь. Можете присесть где-нибудь в сторонке, но утром, главное, автобусы не перепутайте. А то попадете в чужой лагерь, и ищи вас потом». А сейчас там должны быть исключительно Сенькины двойники. Или, правильнее, наверное, бывшие Сенькины двойники, потому что не похож он сейчас на пионера. И Второй наш тоже там. Кошусь на Ленку, как она отнесется? А Второго найти нужно, потому что иначе, кто нас к правильному автобусу завтра приведет? Поправляю на плече сумку. Она стала легче на съеденные нами хлеб и колбасу, но зато потяжелела на одну папку. Как-то даже споров не возникло, что это именно наши Семен и Ульяна, и что папку надо отдать хозяевам — пусть они сами с ней разбираются. Тем более, что Сенька рассказывал и про Виолу, и про Толика. И сомнений никаких в голове, что Семен с Ульяной скоро найдутся, что это мы потерялись, а они — задержались в дороге. — Ленка. А ведь Сенька с Рыжей так и не узнали друг-друга, — говорю, чтобы Ленка отвлеклась от своих мыслей и перестала нервничать. — Да. Боюсь, Ульянка напридумывает себе и про себя тогда всякого. Когда прочитает всё. Скажет, что это не она. Как там в записке? «Один подлинник и полсотни копий». Вот и скажет, что она копия, а подлинник где-то Семена ждет, и лучше нашей Ульяне отойти в сторонку. Ты заметила? Она последнее время часто грустить стала. — Точно, бывает, находит на нее меланхолия. Я уже хотела Сеньку за это поколотить. Может, сперва Семену покажем папку? — Нет, Алиска, ты же знаешь, что он такие вещи прятать не будет. Опять замолчали, но Ленка, похоже, чуть успокоилась. Насыпь плавно поворачивает направо и скоро пересечется с тропой, если она тут есть, ведущей к задним воротам. А еще впервые за все время нашего знакомства, она назвала меня не Алисой, а Алиской, что-то это значит в ее глазах. По чистой и ровной насыпи, да еще и в направлении к лагерю, идти легко и скоро мы уже выходим к тропе. Рельсы ведут на запад, к воротам в бетонном заборе, виднеющимся вдалеке, а тропа идет вдоль забора, скрываясь в густом кустарнике. Направо? Налево? Ленка опять скуксилась и прячется за мою спину. Значит, здесь командую я. — Ну что? Как ушли, так и приходим? На тропу? Возражений нет, значит — на тропу. А если бы и были, то все равно на тропу. Мне просто не хочется вот так взять и выйти к людям, я, конечно, не Ленка, я и морду кирпичом делать умею, но чем дольше мы будем за забором, тем лучше для нас, мне кажется. Тем более, так мы к столовой поближе выйдем. Время обеда, и есть хочется всем, даже двум заблудившимся пионеркам. Тропа здесь, как и дома, тянется вдоль забора, то прижимаясь к нему вплотную, то прячась в полосе кустарника, с тем, чтобы у самых ворот отодвинуться подальше к востоку и вывести на засыпанную гравием площадку перед воротами не из кустов, а чуть подальше от забора — из леса. — Знаешь, Ленка, мне кажется, что чем мы будем наглее, тем меньше к нам будет вопросов. Поэтому идем сразу в столовую, тем более, что время обеда. А ты тогда лучше держись у меня за спиной, на вопросы не отвечай и вообще помалкивай. — Х-хорошо. Ворота оказались приоткрыты и нырять под створки не пришлось. А первым человеком, который нам встретился, оказался Второй. Он шел, глядя сквозь нас полуприкрытыми глазами и держа в каждой руке по ведру с кухонными отбросами. Походка его была какая-то ковыляющая, как будто он не мог распрямить до конца ноги в коленных суставах. Я едва успела отскочить с его пути, подумав, что на обед мы, похоже, опоздали. А потом у меня за спиной судорожно втянула воздух Ленка, увидев, наконец, Второго. А я, оглянувшись, уперлась взглядом в Ленкины незрячие глаза, и мне стало не до шуток юмора.