Базилик в оранжевой чашке

Хару смотрит на старые фотографии; мёртвые люди на мёртвых листах бумаги ещё живые, плюс один к человеческим парадоксам — с улыбками и чуть смазанными из-за постоянного движения контурами, без вы­битых мно­голет­ним пос­лу­шани­ем пра­вил на заг­ривках: раз­би­ли на ос­колки — до­точи каж­дый до ос­тро­ты лез­вия, стёр­ли в пыль — швыр­ни се­бя в ли­цо вра­га. Всё это — зо­на тур­бу­лен­тнос­ти и пос­ле­ду­ющее па­дение; шаг в кро­личью но­ру, точ­ка вы­хода ко­торой — пла­ха; из­ло­ман­ная в кри­вом зер­ка­ле де­цима­ция: вмес­то од­но­го — все де­сяте­ро. Раскинутые карты на вопрос «с какой секунды всё пошло не так?», три варианта в памяти и невыразимо большее их количество в действительности: появление Реборна в доме Наны-сан; время, когда Бьянки учила Хару краситься на подземной базе Вонголы, для начала — скрывать лиловые круги под глазами, всё остальное приложилось уже значительно позже; первый убитый друг и судорожно сжатые кулаки. Карты скалятся зло и весело и посылают к чёрту; верных ответов, как в конце старого сборника задач по математике, отчего-то нет, дайте, пожалуйста, «книгу жалоб и предложений», в устройстве мира явно что-то пропущено. Стеклянное, разрисованное красной гуашью спокойствие склеивается раз за разом в пародии на тренкадис и избитые метафоры, два в одном, уровень до растворимого кофе, жаль, не дотягивает. Вместо него Хару пьёт антидепрессанты. Боль легко отдаётся таблеткам, потому что они созданы именно для этого; таблетки — но не люди. Хару всегда придерживается этого правила ровно наполовину, баюкая чужие — бьющиеся и нет — сердца в ладонях. Сердца и тонкие глянцевые листы. Прошлое укрывает ими в хаотическом порядке стол; ждёт внизу, у двери подъезда. Тсунаёши никогда не заходит в дом, так же, как Ламбо — на кухню. Хару не спрашивает и не возражает, все причины давно уже выучены наизусть. Радости от встречи привычно нет, повод впервые, после девятого ноября, не радует тоже. Сентябрь кутается в приглушённую вечернюю прохладу, Хару кутается в молчание и разглядывание чужого лица. Оно почти не меняется, только взгляд каждый раз становится острее, очерченный заточенным грифелем потерь. Тсуна — эталон страданий, пропавший образец из Палаты мер и весов, ностальгия с привкусом лимонной кислоты; мальчик из затянувшегося детства, готовый умереть за счастье любого из них, умирают, правда, почему-то все исключительно за него. Плохую иронию Хару не любит до сих пор. Хару — заколки, подаренные Наной, в коротких волосах, нарисованный розовым маркером Билл Сайфер на запястье, джинсы с вышивкой на карманах — пьёт яблочное пиво и танцует по щиколотку в воде; оранжевые кроссовки безнадёжно промокают ко второй минуте. Тсуна смотрит, на автомате делает в мыслях пометку купить противопростудные таблетки в круглосуточной аптеке, курит — сигареты теперь приходится покупать самому, стрелять их у Хаято больше не получается. Шепчет еле слышно: «с днём рождения», давится или дымом, или осенним воздухом, или словами. Телефон воспроизводит что-то из «Moonspell», слух улавливает только «empty heart», всё остальное — микс из музыки и шума моря. Взгляд у Хару серьёзный и совсем не пьяный, с еле заметным беспокойством и пониманием. Тсуна пожимает плечами: всё не в порядке, но в пределах допустимой нормы; универсальный ответ со сломанным индикатором счастья, нужных деталей нет — ремонту не подлежит. Закупоренная бутылка с просьбой о спасении и координатами отправляется не в соль волн, а в ближайшую урну, потому что загрязнять окружающую среду — это неправильно, мама учила совсем не этому. Хару хохочет совсем невесело; в некоторых аспектах они с Тсунаёши похожи больше, чем хотелось бы. Ещё одну их схожесть — длинное-длинное кладбище на подоконнике у неё и нагретые собственным пламенем серые надгробия вдоль позвоночника у Тсуны — Хару ненавидит по-прежнему.