Базилик в оранжевой чашке

Пла­мя сол­нца — от­нюдь не па­нацея, в этом ми­ре па­нацея толь­ко од­на — смерть.

Рингтон телефона напоминает хрипы сломанного радио, ленты устаревших новостей и приторных популярных песен которого переплетаются, свиваясь в вымученное «позвольте мне умереть». Хару это что-то напоминает. Хару жалеет, что в Италии запрещена эвтаназия, и бездумно мажет пальцами по сенсорному экрану, растягивая зелёную полосу. Барабанные перепонки тут же прокалываются громким голосом. На вопрос, где она сейчас находится, Хару не отвечает ничего, потому что ответ и не нужен: от разговора к разговору он остаётся неизменным. Тихое «буду ждать» тоже приравнивается к константе. Всё это — гордиев узел с магазинной биркой «мечи и прочее-прочее-прочее строго противопоказаны». Звонок Рёхея в принципе с успехом заменяет огни святого Эльма. Хару кладёт так и недочитанную книгу страницами вниз на деревянный подлокотник дивана и начинает собираться в магазин: молока в холодильнике точно нет. Куртку на плечи, кошелёк в карман. Ключи — в деревянной резной шкатулке с нитками. Хаято ещё вечно повторял, что в этой квартире ориентироваться просто невозможно. Хару бы смеяться, как и полагается при светлых воспоминаниях, но руки до сих пор пахнут влажной землёй и базиликом. Хару закрывает дверь на два поворота и про себя считает ступени: неплохой на самом деле способ отвлечься от ненужных мыслей. Подсчитанное число отличается от реального на три единицы. У Хару аллергия на девять, семнадцать и двадцать четыре. И на ноябрь, июль и май соответственно. На улице — декабрь, дробящий зеркальный воздух на годы несчастий и расплывчатое марево призраков в витринах. На ули­це де­кабрь, и от это­го ды­шит­ся нем­но­го лег­че, по­тому что его сво­ей смертью ещё ник­то не зак­лей­мил. Лам­бо с по­луп­рикры­тыми гла­зами си­дит на лес­тнич­ной пло­щад­ке, прис­ло­нив­шись спи­ной к две­ри. Ха­ру под­хо­дит бли­же, тя­нет на се­бя тон­кие про­вода ва­ку­ум­ных на­уш­ни­ков. — При­вет, ре­бёнок. Лам­бо вски­дыва­ет­ся, сон­но улы­ба­ет­ся и отсчитывает про себя повороты ключа. «Чётное количество» — проносится в мыслях. Выс­трел-щел­чок. Ха­ру разувается, идёт на кух­ню, дос­та­ёт из па­кета мо­локо, из хлеб­ни­цы — кар­да­мон. Ламбо же про­ходит ми­мо от­кры­того ку­хон­но­го про­ёма, пе­редёр­ги­вая пле­чами и не смот­ря на по­докон­ник, мас­те­рит в гос­ти­ной-спаль­не на ско­рую ру­ку сво­еоб­разное птичье гнез­до на по­лу из мно­жес­тва по­душек и трёх клетчатых пле­дов. В воспоминаниях проносится детство, в котором щит из одеяла способен защитить от всех врагов. Бовино не отказался бы от такого; не для себя — для Бьянки и дурака Хаято. Ламбо бы вообще от многого не отказался, но. Хару возвращается быстро, с прозрачной чашкой в руках, улыбается тихому спасибо: Хана кому угодно привьёт хорошие манеры. Ламбо довольно греет ладони и думает, что лю­бит го­рячее мо­локо. Миура ду­ма­ет, что ему нуж­но прос­то за­менить чем-то нех­ватку ду­шев­но­го теп­ла. Правда в том, что всё это всего лишь паллиатив, но никак не панацея. Большего никто предложить не в силах. Ламбо смеётся, рассказывает о всякой чепухе (всё, что касается мафии, табу), жалуется, что Хана порой невыносима со своими «спать ложиться не позже одиннадцати» и «много сладкого не есть», и вообще характер у неё в последнее время невероятно испортился. Голос у него дрожит; речь сумбурна: быстро перескакивает с одного на другое, с одного на то, что его отправляют к семье — на билете на самолёт завтрашняя дата. Имена и лица родственников Ламбо учил по досье, предоставленным CEDEF. Хару не отвечает на вопрос, что будет, если он перепутает своего отца с кем-то ещё, ровно в той же степени незнакомым человеком. Хару может сказать, что всё будет хорошо. Проблема в том, что слова ничего не стоят, слова Хару — особенно, сама Хару — вдвойне. Проблема в том, что Ха­ру во­об­ще по жиз­ни пес­си­мист: ес­ли яб­ло­ко, то от­равлен­ное и, ра­зуме­ет­ся, над­ку­шен­ное, ес­ли ру­ка, то за­несён­ная для уда­ра, ес­ли гал­стук, то ко­лум­бий­ский. Хотя, учи­тывая ка­кую-ни­какую, но при­час­тность к ма­фии, это всё ско­рее эк­ви­вален­тно зва­нию ре­алис­та. Проблема в том, что Хару может сказать, что всё будет хорошо, а Ламбо обязательно ей поверит, но ничего, разумеется, не наладится. Миура чувствует себя бесполезной солнечной батареей. Сол­нца на не­бе или в чь­ей-ни­будь гру­ди, ко­неч­но же, нет. И греть­ся от Ха­ру те­перь мож­но не ина­че как по при­выч­ке: ла­дони у неё хо­лод­ные, поч­ти ле­дяные. Толь­ко вот, Лам­бо сме­ёт­ся, всё рав­но теп­лее чем у всех, ко­го он зна­ет или ког­да-то знал. Ламбо засыпает у Хару на коленях; утром торопливо и шумно собирается, хотя времени полно. Рёхей ждёт на кухне. Хару перебинтовывает ему руки и молчит: что так нельзя, он и сам прекрасно знает. На прощание Хару желает Ламбо хорошего пути и крепко сжимает плечо Сасагавы. Пальцы сводит судорогой. Самолёт не тонет, не взрывается, не захватывается террористами: рейс вообще на редкость удачен. У Ламбо всё (на удивление) в порядке. У Рёхея — бессонные ночи и разбитые костяшки. У Ханы — очередной курс химиотерапии и низкие шансы на успех.