не дыши

Чимин заваливается к весёлому объёбанному Тэхёну в четверг вечером, и ему вообще плевать на то, во сколько завтра и куда нужно будет вставать. У него с собой тренировочная сумка, в которой всё ещё мокрая от пота форма, полный шухер на голове и влажный после душа загривок. Тэхён встречает в дверях в развязанном полосатом халате, под которым, кажется, повседневная одежда, и в этом нет ничего странного. Из комнаты лупит бит, Чимин проникается атмосферой, едва начав её чувствовать. - У нас тут двойной повод. Окей, думает Чимин. Двойной повод – это круто. У Тэхёна минимализм смешивается с чем-то больным и прикольным, как сознание безобидного психбольного – у него в комнате чёрно-белая мебель (всего лишь огромный диван, столик перед ним и пара кресел-мешков, валяющихся в разных углах), а на стенах что-то расплывчатое и арт-хаусное, похожее на огромных жирафов. Из колонок в уши Чимина вталкивается жёсткий речитатив Намджуна, его тягучий английский и громкий отрывистый корейский – типа ебал я произношение, ебал ваши предрассудки, вас тоже ебал – и первый повод становится Чимину примерно понятен. Он стоит в дверях, вслушиваясь в новый намджунов трек сквозь пьяный гвалт. В комнате душно и пахнет, ну, весельем – алкоголем, чем-то острым и едва-едва – жжёными спичками. С кухни тянет дымом. Намджун выплывает оттуда как раз тогда, когда трек заканчивается – конец обрывистый и резкий, Намджун такие любит – и Чимин уже хочет подойти к нему, сказать, что трек очень крутой и понравился ему, что аранжировка здоровская, вау, и текст очень прикольный. Чимину нравится, когда кто-то ебёт предрассудки и мнение общества – сам-то он так не может. Но вслед за Намджуном из тёмного дверного проёма выходит Юнги, и Чимин разом забывает обо всех. У Юнги в волосах вымывшаяся тёплая розовизна, ставшая чем-то персиковым и очень-очень мягким на вид, на нём белая футболка и светлые джинсы, а ещё огромная куртка, в которую бы они могли влезть всемером – и Чимин почти успевает сорваться с места, подлететь со своим «хёооон», но Юнги вдруг вмазывается в объятия Чонгука, как в только что покрашенную стену. Юнги пачкается. Чонгук за ним – высоченный и почти весь в чёрном, шапка едва накинута на его макушку, коснись неосторожно ладонью – свалится, а Юнги жмётся вдруг как-то… - Оу. А это второй повод. Прикинь, Юнги-хён у нас типа из этих, - Тэхён гыгыкает над ухом, чуть приобнимая Чимина за плечи, а того вдруг начинает тошнить от ряби полосок у него на халате. – Ну и Чонгукки с ним заодно. «Из этих» «Ну и Чонгукки с ним» Чимин берёт бутылку, которая болтается в ладони Тэхёна, свисающей с его плеча, и присасывается к ней так, что губам становится больно. Из горлышка что-то плещет ему даже не в рот – сразу в глотку, но от этого как-то и не легчает особо. Чимин стоит и не знает, что ему делать, потому что это пиздец какой-то. У него слов просто нет. Он пялится на объятия Юнги и Чонгука – полный каминг-аут, даже не собираются ничего скрывать – и пытается вспомнить, во сколько и куда ему нужно завтра вставать, просто чтобы найти повод уйти. Повод не находится, но картинку перед глазами вдруг перекрывает Намджун – эти его бездонные ямки на щеках, широкая белозубая улыбка – и Чимин немного отвлекается. - Хён, клёвый трек. Новый же, да? Я так и понял, вау, правда, очень крутой, - Чимин тараторит полупьяно, и по взгляду Намджуна видно, что тот, наверное, половину и не понимает толком, но он всё равно смеётся, кивает и треплет Чимина по волосам. – Аранжировка тоже крутая очень. - С ней Юнги-хён помогал. Чимин мычит в ответ и переводит взгляд в сторону – там в креслах-мешках развалились Джин с Хосоком, они что-то обсуждают (салютуют Чимину уныло и возвращаются друг к другу), оба непривычно тихие, и Тэхён подкатывает к ним с новой бутылкой. Намджун роняет Чимину на голову своё тяжёлое «ты чего как не родной?» и затаскивает вглубь, пихает куда-то в сторону дивана, сваливая к колонкам. Чимин садится, даже не задумываясь, а потом переводит взгляд в сторону – и. Юнги с Чонгуком сидят в нескольких сантиметрах от него, делают там что-то… своё. Чимину кажется вдруг, что он подглядывает в чью-то приоткрытую дверь, и чувство это такое мерзкое и неправильное, что хочется отвернуться и уйти. У Юнги с Чонгуком всё выглядит как-то странно и болезненно – Чимину, например, больно очень. И странно ему тоже, потому что, блин, это же Юнги. Это же Чонгук. Юнги и Чонгук вместе – история, похожая на рассказ безумца. Вокруг них витает что-то пустое и почти мёртвое, такое неприятное, будто они могли сойтись с кем угодно в этой комнате, но только не друг с другом. Чонгук смотрит на Юнги взглядом преданного, ссущего кипятком щенка, и никто никогда даже не предполагал, что он может так смотреть. Он вляпывается в Юнги похлеще, чем кто-либо из них: Юнги для Чонгука и классный хён, и классный рэппер, и классный продюсер, и классный, классный, классный – во всём классный. Хуже не придумаешь. Чимин, честно, не понимает, как так получилось. Юнги никогда не интересовался отношениями, а теперь вот. Чонгук кладёт свою ладонь на колено Юнги – коленки у него с массивными костями, совсем без мяса, обтянутыми тонкой кожей – и Юнги не дёргается, не отодвигается и уж тем более не уходит. Он остаётся и поглаживает кончиками пальцев чонгуково предплечье. Чимину хочется то ли блевать, то ли плакать, и абсолютно точно не хочется здесь быть. Диван такой большой, а Юнги с Чонгуком сидят, как приклеенные. Юнги треплет его по голове, и Чимин вдруг вспоминает – нет – что завтра ему вставать очень-очень рано, позволяет себе извиниться, соврать (извиниться про себя за ложь ещё раз) и уйти. Чимин уходит надолго. Он вообще склонен к самокопанию, хоть и не выглядит таким. Чимину нравится улыбаться, нравится радоваться и смеяться над чужими шутками, даже если они не смешные. Его и стараться-то рассмешить не нужно – Чимину всё смешно и здорово, только бы его одного не оставляли. Чимина рвёт изнутри напополам так сильно, что он даже не понимает, каким ему быть удобнее и приятнее: он устаёт слишком долго смеяться в компании и приходит домой вымотанным, как после работы, уголки губ пощипывает, а челюсть напряжённо ноет, но и в одиночестве сидеть Чимин не может. Он чувствует себя, и это чувство просто отвратительно. Чимин знать себя не хочет. Тэхён перестаёт писать и начинает звонить на третий день. «чимин, ты где?», «ты заболел?», «тебя даже в универе нет», «перезвони». Чимин прокручивает его мягкий медовый голос на автоответчике и не перезванивает. Чимин странный. Вот он – улыбчивый и открытый, с душой нараспашку, готовый кого угодно в неё впустить, но, на самом деле, Чимина ведь толком никто и не знает. У них небольшая, сбитая из едва соприкасающихся интересов компания, и в ней о Чимине по-настоящему никто ничего не знает. Никто не знает, где Чимина искать, случись вдруг что. Что-то случается. Чимин сидит дома и блюёт своими чувствами. Он выпивает всё, что ему когда-либо дарили на какие-то мелкие праздники и события покрупнее. Алкоголь от Джина почему-то самый крепкий – Чимина полощет после него по несколько раз, он даже вырубается рядом с унитазом. Чонгуковы предплечья с тонкими короткими пальцами Юнги на них – бледное на смуглом – висят перед глазами зависшим кадром, отпечатываются в мозгу и не дают нормально дышать. У Чонгука кожа, поцелованная солнцем. Но я ведь тоже из Пусана, думает Чимин, меня ведь тоже поцеловало солнце – и запивает больную вязкую сухость во рту первой попавшейся бутылкой. Чимин склонен к такому, и его из этого никто не вытащит. Наверное, он и не хочет, чтобы его вытаскивали. Блять, думает Чимин. Как же я так, думает. Чувства к Юнги больше не доставляют и не кажутся тёплым утешением: они вымораживают (всё внутри буквально замерзает) и делают очень-очень больно. Чимин сидит в грязно-белой ванной, кафель кажется почти серым из-за тусклого света, а ещё холодит задницу. Холодный Юнги холодит сердце, и Чимин говорит спасибо бутылке чего-то очень-очень противного и очень-очень горячего, скребя ногтями затирку между плиток – она остаётся сухими колючими крошками под ногтями, отзывается колкой болью при каждом движении пальцев. Когда Чимин привстаёт, решив, что достаточно, из зеркала на него смотрит что-то худое и сломанное. У Чимина заплывшие глаза и огромные мешки под ними, на нём грязная белая майка – теперь такая же серая, как и эта ванная – и Чимину это всё нравится. Он думает, что заслужил. Он слишком слабый, слишком зависимый, слишком не любит себя. В жизни Чимина никогда не было тупых ситуаций, и эта не исключение. Просто вся его жизнь – одна тупая, абсолютно дебильная ситуация, вот что он думает, пожимая плечами. Больно очень. Чимин закрывается дома, закисает в ванне – в воде слишком много хлорки, она мутной остывшей жижей обнимает его тело, трёт между голыми беззубыми дёснами и проглатывает. Чимин знает Юнги давно, очень. Он помнит, как Юнги был просто невероятно крутым хёном, с которым даже заговорить казалось мечтой. Помнит, как Юнги стал хёном-который-меня-заметил. Помнит хёна-которому-очень-сложно. Помнит период в их жизнях, когда таскал из дома еду для Юнги, потому что тот ушёл из своего и все сбережения спустил на студию. Помнит, как Юнги не сказал про своё первое выступление. - Почему? - Позорище, Чиминни, нечего тебе там было делать. Чимин бы с удовольствием, вообще-то, стал третьим на том выступлении. Он помнит о Юнги всё-всё-всё, каждую его новую стрижку, каждый цвет волос и каждое событие, которым тот делился. Помнит каждую привычку и каждую интонацию, каждое движение. П о м н и т. Чимин помнит всё, что было после невзначай брошенного ему «смотри, это Мин Юнги». То, что было до, Чимин помнит тоже. Дикий краш по Чонгуку, блять, боже. Это его неуважение, вечное «хей, Чимин, ты где?», когда он стоял прямо перед ним, которое было таким обидным, но болезненно милым. Чонгук ебал корейские стандарты и традиции, хотя между ними два грёбаных года разницы, он ни во что его не ставил (хотя тайно, кажется, всё-таки обожал, как и любого своего хёна) – Чимину всё это странно нравилось. Чимин помнит тренировки и правильное питание, потому что «не хочу, чтобы Чонгукки разочаровался». Чимину только волю дай – и он будет прыгать перед кем-нибудь, как пёс. Ему легко посвятить свою жизнь кому-то другому – попытаться стать идеальным для Чонгука, попытаться стать идеальным для Юнги, запомнить кого-то до мельчайших подробностей, лишь бы забыть самого себя. Чонгук нравился ему очень, он был, кажется, его первой любовью. Сердце от одного только вида Чонгука – это грустное полудетское лицо с вечно надутыми тонкими губами, тёмные волосы с рваной чёлкой и образ мальчика-не-от-мира-сего – едва ли из груди не выпрыгивало, но это чувство прошло, оно опустилось, осело на дне желудка, переварилось и исчезло. Остался милый грубый Чонгукки, который внутри намного добрее и мягче, чем хочет казаться. С Юнги так не получилось. Чувства к нему разбухли внутри, как дрожжи, забродили и осели тяжёлым комом. А сейчас они гниют – и Чимин блюёт этой гнилью, пытается вырыгать её из себя, но ничего не получается. Вода холодно обнимает его, и Чимин дрожит. Майка липнет к телу, шорты липнут тоже. Что-то похожее было, когда они все вместе ездили на море: Чимин ворвался в холодную воду резко и без лишних раздумий, запрыгнул прямо в одежде – рубашка, шорты, кроссовки – а потом сидел на заднем сидении машины Джина, завёрнутый в плед, и дрожал. Рубашка валялась на капоте, высыхая, а майка и шорты так же липли к телу. Чимин вспоминает: Юнги подошёл тогда к нему и накинул поверх пледа свою тонкую летнюю куртку, потрепал Чимина по мокрым волосам. - Ну ты и дурак, Чиминни. - Эй, я всего лишь счастлив! Смех Юнги из воспоминаний влезает в уши, как стекловата – не понятно даже, то ли мягко, то ли больно. У Юнги улыбка красивая просто до жути – страшненькая на первый взгляд, но через какое-то время по ней просто начинаешь сходить с ума. Чимину вдруг жутко хочется увидеть её снова: ровные некрупные зубы, белые, тонкие, и розовые-розовые дёсны, объятые сухими, вечно потрескавшимися губами. Чимин вылезает из ванной: тело размокшей аморфной массой выталкивается в сырой воздух, ноги шлёпают по полу, оставляя мокрые следы. Чимин идёт в комнату, роется мокрыми руками в ящиках стола – с его волос и тела капает прямо на какие-то конспекты, распечатки материала, черновики рефератов, но это ничего страшного. Его колотит так, что с первого раза схватить бумажки даже не получается, он ищет долго, воет истерично (звук отскакивает от стен звонко, разлетается острой, как лезвия, пылью по всей комнате), потому что ничего не получается, а потом вдруг вспоминает. Блестящий полароид висит над столом, и если сесть на стул, то он будет прямо перед самыми глазами. Чимин ковыряет уголок тонкого матового стикера, пытаясь отклеить, и в конце концов просто дёргает низ фото, срывая. Юнги не любит фотографироваться, и единственную их совместную фотку сделал Джин, шипя и ругаясь, своим полароидом. Они там все счастливые настолько, что даже не верится. Светло-голубая полоса летнего горизонта, сливающаяся с морем, необъятной громадиной подпирает их спины, а солнце слепит откуда-то сверху ярким пятном, на него тогда даже смотреть было больно. Их семеро – фотка утыкана улыбающимися лицами, а длинная лапища Джина тянется в самом углу, держа фотоаппарат. Чимин помнит, как щипал Юнги за бок, чтобы тот улыбался. Он вертит подсыхающими, стянутыми водой пальцами маленькую глянцевую карточку, рассматривает сзади и спереди, держит ребром к себе и даже не моргает. Горячее пойло лужей сидит в желудке – примерно там же, где и чувства к Юнги. Чимин смотрит на улыбающееся лицо Юнги, на лица всех семерых, и отчаянно не понимает, чем они вообще всё это время занимались. Как они сошлись? Почему они вместе? Что их объединяет? Тэхён, у которого мозги набекрень? Джин-хён, у которого вообще всё набекрень и полный пиздец в жизни, но он всё ещё дико правильный и дико заботливый, и просто самый запредельный хён, о котором только мечтать можно? Или Чонгук, который везде и всюду, который может во всё и с первого раза? Их с Хосоком танцы? Вечные тусы и «чуваки, мы тут набросали, зацените» Намджуна и Юнги? Чимин вспоминает серьёзных уставших Хосока с Джином, вспоминает вечно прибуханного Тэхёна и то самое болезненное чувство неправильности, висящее между Чонгуком и Юнги – и понимает. Они все какие-то надломанные, относительно целые, будто невкусные конфеты, надкусанные жизнью. Выкидывать жалко, но и есть совсем не хочется, поэтому эти конфеты лежат в отдельном пакете, задвинутом в самую даль кухонного ящика, с сорванными фантиками и нарушенным вакуумом и высыхают. Это несправедливо, думает Чимин. Он смотрит на фотку ещё раз, представляя, что сейчас ему это всё снится, что настоящая жизнь вон там, на блестящем маленьком полароиде. Чимин хочет проснуться. Он свешивается с бортика ванны, соскребает разбухшими от воды пальцами – подушечки покрылись мягкими глубокими складками – зажигалку и крутит колёсико. Оно царапается и шуршит резьбой. Чимин смотрит на фото в последний раз – Пусан, лето, море, его чувства, выплеснутые в улыбку и помноженные на семь. И сжигает. Юнги горит красиво.