Miracle

      Тина отчего-то уверена, что Куинни ее понимает. Тина каждое утро пьет крепкий кофе, гадая, что принесет ей день. Слушает милую болтовню Ньюта, а сама думает о том, как холоден с ней вернувшийся в МАКУСА Грейвс и как с этим льдом быть. Куинни говорит то, что должна сказать: все наладится, все вернется на свои места. Куинни врет, и они обе это понимают — наверное, глядя в зеркало по утрам, Грейвс боится (это слово так не идет главе мракоборцев, но что поделаешь…) увидеть в отражении Гриндевальда.       Подливая Ньюту какао, Куинни замечает, как гость смотрит на ее сестру, и не нужно знать его мыслей: Тина держит рядом, но ближе не подпускает. Куинни впервые отказывается понимать сестру.       Это же Ньют.       Куинни всем улыбается: Тине (все наладится, все будет хорошо), Ньюту (все наладится — дубль «два»), своему начальнику Абернати, делая вид, что не понимает его намеков и взглядов, и даже Грейвсу улыбается не так, как остальным, — без веселости, с пониманием в серьезном взгляде васильковых глаз. Куинни улыбается, а по ночам тихо плачет в подушку, готовая скулить от отчаяния, как раненая собачка. В сотый раз оказываясь рядом со знакомой булочной, выискивая новые и новые предлоги оказаться на Девятой авеню, Куинни проходит мимо. Она никогда не зайдет туда. Чертов Статут секретности. Она никогда не предполагала, что настанет день, когда будет всей душой протестовать против правил. Но в одном Куинни очень похожа на сестру — закон своего мира она не нарушит.       Тина торопливо собирается, опаздывает, прощается, выбегает из квартиры, на ходу заматывая шарф. Кричит из прихожей сестре и Скамандеру «не провожайте», но те и не думают ее провожать.       — Еще молока? — Куинни подливает напиток в кружку Ньюта, но вдруг понимает, что задумалась и налила слишком много: молоко течет по стенкам чашки на белоснежную скатерть. Ньют смотрит младшей Голдштейн в глаза, мягким движением отводя ее руку и забирая молоко. Он ее понимает. Он понимает, что она чувствует. Откуда-то он знает, что она приходит к булочной каждый день, вновь и вновь.       — Спасибо, Куинни, но мне пора.       Ньют уходит, а Куинни слишком поражена своим открытием, чтобы сразу понять ход его мыслей. Но поняв, тут же бросается следом. Как же он может вот так уехать… Если он уедет, кто же будет смешить ее своими историями? Как же так...       Куинни скользит внутрь чемодана привычным уже движением и спускается в комнату Ньюта. Мужчина замирает с рубашкой в руках, а Куинни забывает все слова, что только что вились в ее голове. Ньют обнажен по пояс, и его тело иссечено рваными шрамами. Куинни кажется, что она стала свидетельницей чего-то личного, и нужно бы уйти, но вместо этого она спрыгивает с последней ступеньки и подходит к нему — босыми ногами по холодным доскам. Куинни словно пытается что-то в этих шрамах отыскать, что-то понять; невольно тянется и касается пальцем одного из рваных рубцов. Как будто читает книгу на чужом языке в попытке разгадать незнакомые символы, тонкие пальцы дотрагиваются до шрамов — одного за другим. Ей только остается предполагать, что за животные их оставили. Эти ей видны, а другие — оставленные Летой Лестрейндж, а теперь и Тиной тоже — скрыты от посторонних глаз, но Куинни чувствует и их.       Она зашла слишком далеко, понимает Куинни, отдергивая руку. Отворачивается, пробормотав извинения, и хочет уйти, но мужская рука неожиданно останавливает, легонько коснувшись ее ладони. Она замирает, охваченная смущением. Ее сердце бьется так гулко и так часто, словно сейчас выпрыгнет из груди. Ладонь Ньюта — шершавая от шрамов — скользит вверх по ее руке к плечу, убирает слегка отросшие волосы на другое. Куинни едва может дышать. Она интуитивно, не заглядывая в его мысли, знает, что сейчас произойдет, но все равно вздрагивает, когда прохладные губы касаются ее шеи. Свободной рукой Ньют дотрагивается до ее бедра, будто опасаясь, что Куинни вырвется и уйдет, но она не может и пошевелиться.       Ноги дрожат так, что вот-вот подогнутся, а ее кожа под его губами воспламеняется и горит. Все так неправильно, так не должно быть, но это с ними происходит.       — Останься, — просит он шепотом, развязывая узелок на шелковом халате. Мягкая ткань скользит вниз к ногам Куинни. Уйти — вернуться в реальность. Остаться… Она хочет остаться. Она остается и оборачивается к нему лицом. Цепляет дрожащими пальцами тоненькие бретельки ночной рубашки, и та падает вниз. Ему кажется, что он задыхается. Ее нагота ослепляет до боли. Она подобна богине, вышедшей из морской пены. И случайно, по ошибке забредшей к нему. Слишком восхитительна, чтобы быть реальной. Она видит — будто время замедлило свой ход — как отчаяние в его глазах растворяется и бесследно тает.       Ньют касается ее тела; широкие ладони скользят по нежной, как шелк, коже вверх, поглаживая живот, и останавливаются у холмиков упругих грудей. Куинни не хватает кислорода и Ньюту, кажется, тоже. Мужские ладони исследуют ее тело, но он смотрит ей прямо в глаза, и она тоже не может отвести взгляда. Невидимые и не оставляющие следов языки пламени танцуют вокруг, окутывая их ощущением тепла, — одного на двоих — от которого в венах закипает кровь. Ньют припадает губами к женской шее, вдыхая аромат меда и корицы, — внезапно знакомый — обхватывает Куинни за талию, привлекая к себе, прокладывает дорожку из поцелуев ниже и ниже. Прохладные мужские губы уже не кажутся таковыми, покрывая поцелуями грудь; ласкают отвердевшие соски, срывая с женских уст тихие стоны.       Ньют опускается на колени и целует все ниже, не обделяя вниманием ни один сантиметр нежной кожи. Куинни забывает дышать. Удивительно, как она еще может стоять на ногах.       Она ищет опору и хватается за его плечи, впиваясь тонкими пальцами, когда горячие губы касаются внутренней стороны ее бедер и поднимаются выше. Языком он ласкает складки кожи, вдыхая опьяняющий аромат. Куинни зовет его по имени сквозь чувственные стоны; ноги совсем ее не слушаются, вот-вот подкосятся. Ньют тоже это понимает — поднимаясь, подхватывает Куинни на руки и опускает на кровать, бережно, как драгоценную ношу. Кровать в его убежище узкая, старая, а покрывало колючее, но Куинни ничего не замечает, а Ньют — и подавно.       Куинни тянется губами к мускулистому телу. Она нежно целует каждый шрам, каждую линию своими мягкими губами, и Ньют теряет контроль — расстегивает молнию, стягивая брюки, и подминает девушку под себя. Он опускается меж разведенных бедер — Куинни открывается ему, вся как горячий воск, плавится в его руках, а ощущение соприкосновения кожи сводит с ума. Ньют переплетает пальцы Куинни со своими, смотрит в васильковые глаза, погружаясь в нее, неторопливо, медленно сгорая в жарком пламени и срывая с приоткрытых губ чувственные стоны.       — Ньют… — она выдыхает его имя, подаваясь бедрами навстречу.       Он заполняет ее, движется в ней не медленно, но и не быстро, без спешки, и Куинни кажется, что она тонет в раскаленной пучине. Ньют опускается на нее, касаясь губами ямки между плечом и шеей. Под стать своему темпу, то терзает губами объятую жаром шею, то впивается в ее губы. Куинни обвивает его ногами, пальцы цепляются за мужские плечи; каждое его новое движение заставляет учащаться стоны.       — Ньют… — ее шепот так горяч, так сладок, и Куинни взрывается, каждой клеточкой тела разлетаясь на сотни осколков и собираясь вновь. Ньют учащается, сбившимся голосом шепчет ее имя, вдавливая хрупкое тело в кровать последними толчками, и замирает, касаясь губами ее лица.       Они оба с трудом переводят дыхание, в комнате слишком жарко, и Ньют, освобождая Куинни от веса своего тела, ложится с краю кровати, прижимаясь к стене, чтобы девушке было удобно. Куинни толкует это по-своему, порывается подняться, но Ньют останавливает ее, вновь привлекая к себе. Касается губами ее виска, вплетая пальцы свободной руки в медно-рыжие волосы.       Наверное, нужно что-то сказать. Мол, все наладится. Мол, не о чем жалеть, так сложилось. Но он молчит, говорить совсем не хочется — слова все кажутся лишними. Куинни поворачивается к нему, избегая смотреть в глаза и точно не желая знать сейчас его мысли. Ее вновь влекут шрамы на его теле, и девушка повторяет их линии, невесомо проводя пальцами.       — Откуда это? — тихо спрашивает Куинни, так и не поднимая глаз.       — Я расскажу, — обещает Скамандер. — Потом.       Ему вдруг становится важно знать, что «потом» наступит.       И Куинни это «потом» тоже нужно. Объятия Ньюта крепкие, теплые, и Куинни знает, что не будет больше отчаянных слез по ночам. Даже если ночь продлится сотню лет — у них будет общее «потом».