Доктор Клаус

      Всю дорогу до больницы они провели под аккомпанемент лучших африканских песнопений, воя волков и стрекотания цикад. Сатоо был настолько обескуражен странным выбором радиостанции, что не проронил ни слова. В травматологии тоже было не до разговоров, они метались от лифта к кабинетам и обратно: то хромали на снимок, то спускались, сидели у одного врача, потом ковыляли к другому на гипс. Манабу терпеливо подставлял своё плечо, придерживал под руку, когда было нужно, сосредоточенно молчал, изредка расспрашивал детали у докторов. Один раз заставил Казуки заткнуться, когда тот вздумал спорить с травматологом насчёт лечения. После короткого "Захлопнись!", его убогий подопечный мгновенно послушался, стих и больше не выступал. Потом была поездка в такси от госпиталя до дома Манабу. Казуки, по всей видимости, очень переживал, сидел, как на иголках, буквально каждую минуту менял положение тела, никак не мог пристроить несчастную ногу, ёрзал на месте, вздыхал. В общем вёл себя как школьник, мнущийся в коридоре за пять минут до решающего теста. Не выдержав этих страданий, Манабу решительно поймал его за левую руку, придавил её своей к сидению и, когда задохнувшийся от неожиданности мужчина вопросительно повернулся к нему, сказал, глядя не на него, а в лобовое стекло: - Тише-тише... Не переживай ты так. Тут Казуки решился спросить: - Почему мы к тебе, а не ко мне? От затёртой фразы с романтическим подтекстом водитель заинтересованно скосил на них глаза в зеркало заднего вида. Манабу стоически выдержал чужой неприятный взгляд, не осуждающий, но любопытный. Теперь ему было всё равно. Кажется, они с Сатоо поменялись местами, теперь ему уже ничего не было страшно, а Казуки, наоборот, был слишком взволнован. - Потому что мне не нравится твоя квартира, твоя раздолбанная ёлка, твоя ванная, твоя соседка. Котёнок нравится. Но он переживёт день, ведь так? - Я позвоню, его покормит как раз та самая противная соседка. - Чёрт, насчёт котёнка я передумал. Он тоже предатель. Если хочешь, можешь ехать домой. Понятно, что после травмы лучше отлежаться, чем... Короче, выбор за тобой. - Нет, я хочу к тебе. Очень! Я никогда у тебя не был, и вообще, - между строк читалось паническое: "И вообще я не уверен, а вдруг мне больше не обломится". - Но почему сегодня? Не вчера, не неделю назад, а... - Считай это подарком на Рождество, - неожиданно рассмеялся Манабу. Хорошо так, по-детски рассмеялся.       Атмосфера в салоне мгновенно изменилась, стало легче дышать, будто водитель открыл окно и впустил в спёртый полумрак салона свежий ночной декабрьский воздух. Но стёкла не опускались. Просто что-то в мире сдвинулось в нужную сторону. Просто одна рука - узкая и прохладная - тихо погладила другую - широкую и горячую, как хозяин, не думая, мимоходом, гладит выгнутую дугой спину своего кота.       Звон ключей, темнота, чтобы зажечь свет пришлось встать совсем близко, грудью к груди, шарф Сатоо колючий, Манабу утонул в нём носом, когда тянулся к выключателю, и почувствовал запах - лесной, древесный, напоминающий о каждом упущенном лете. Он сосредоточенно стянул шарф, впитывая аромат, снял с Казуки его куртку, повесил, затем снял свою, стащил с головы шапку, пристроил всё и вздрогнул от провокационного вопроса: - А ты? Что ты хочешь в подарок? - шёпотом, как будто кто-то тут мог услышать, пусто же, никого. Если подумать, Манабу впервые со студенческих лет привёл кого-то к себе. Друзей у него не было, родители из Осаки не выбирались, а с Юуто они чаще трахались в машине, чем тут, он не очень-то любил заходить в гости, разве что за деньгами. - Так что ты хочешь на Рождество? - повторил Сатоо медленно, растягивая слова. - Оно уже наступило, расслабься. - Ещё нет, ведь пока нет двенадцати. - Можно подумать, ты вот сейчас в последние сорок минут поскачешь на своей одной ноге в какой-нибудь магазин. Ничего не хочу, ничего мне не надо. - Почему моська тогда такая недовольная? Ты точно что-то хочешь!       "У меня уже есть подарок. Тупица с гипсом в моей прихожей. Тупица, прислонившийся спиной к двери. Тупица, который смотрит на меня, как на божество, и не подозревает, как я хочу его вот прямо сейчас. Только разве в таком признаются?". Манабу не произнёс этого вслух, он молча расшнуровывал Казуки ботинок, а тот любовался зрелищем сверху. Каштановые волосы разлохматились, когда он снял шапку, рассыпались по плечам трогательно, по-домашнему. И сейчас его вечно отбрыкивающийся и отфыркивающийся Манабу смешно насупился, путаясь в шнуровке. Казуки видел это второй раз за дурацкий путанный день, но в первый не мог как следует сосредоточиться на деталях. Когда Ошио его поспешно одевал и собирал в больницу, мешала боль и нервозность ситуации, он был как в чаду. Запомнились только быстрые, мелькающие в воздухе пальцы и строго прикрикивающий хриплый голос: "Быстрее! Подними руку, повернись, пошли! Шевелись же, Сатоо!". Сейчас лукавый прищур выдавал Казуки с головой: пока Манабу возился внизу, он думал только об одном. И всё было на грани - пылающие то ли от холода в тепле, то ли от предвкушения скулы у обоих, закушенная губа у Манабу и тяжёлое дыхание Казуки. - Почему ты был один? Я хотел спросить сразу, но из-за суеты так и не удосужился. Как же твоя супер-пупер важная вечеринка, где же были все наши коллеги-любители халявы? Неужто олень с Сантой на приглашении в этом году всех распугал? - будто невзначай проронил Ошио, расправился с ботинком, но, задав вопрос, так и остался на корточках. - Зачем мне вечеринка, на которой не будет тебя. Я всё отменил. - Как нехорошо с твоей стороны. То-то некоторые расстроились, наверное. Особенно Кунихиса-сан, да и другие медсёстры. Нельзя так людей разочаровывать, неприлично, - в голосе Манабу звучало неприкрытое злорадство, он поднял лицо наверх, улыбнулся...       В каждом чёрном зрачке по Казуки. И это выглядело так правильно, так здоровски, что сил не было терпеть и видеть. Поэтому Сатоо прикрыл глаза, словно от режущего света, и усмехнулся совсем не весело, совсем не как раньше, от этой усмешки Манабу вдруг стало больно. Не за себя, за него. Отразил, прочувствовал год ожидания, щенячьего верчения вокруг. Казуки-юла, Казуки-послушная псина. Все эти дни сахарной болтовни и терпеливых перекуров, когда он стоял так рядом и не прикасался, выжидая, доверяя. Все эти ночи, в которые спал один, только котёнок на грудь лез упрямо, урчал, тыкался лбом, чтобы он успокоился. Котёнок не понимал, почему хозяин приходит из ванной ужасно печальным.       И ведь знал же, знал, что Казуки такой, с самого начала почуял, но осознать было непросто. Все вокруг считали его классным парнем, своим в доску, шуточки-прибауточки, задорная пустота, "давайте соберёмся", "эй, не унывай" и "всё будет хорошо". С таким удобно, с таким легко, пока общаешься по касательной, пока всего не знаешь. Да они не знают и толики Казуки. Несуразный, неуклюжий, косолапый, не приспособленный к жизни, и жутко ранимый. Всегда и всюду - "слон в посудной лавке". Сейчас с порога собственной квартиры на Манабу смотрело чужое одиночество. И протягивало руку. Сколько же он ждал, чтоб Манабу ему поверил?       Сатоо перенёс вес на здоровую ногу, чтоб чуть наклониться, сжал пальцами его предплечье и настойчиво потянул парня к себе, наверх. Заставил подняться, зажмурился, точно от страха, скользнул чуть приоткрытыми губами по щеке от скулы. Невесомо - по коже горячей диагональю. Манабу тоже опустил веки и потерял контроль, да и сам потерялся. Как путник в лесу, который не пытается искать выход, теперь он хотел только продолжать, только глубже в чащу, глубже... И вот короткая и при этом бесконечно длинная тропинка поцелуев закончилась. Казуки нашёл его губы и, едва прикоснувшись, устало отклонился назад, к надёжной опоре, чтобы случайно не завалиться и не рухнуть с драгоценным пойманным "олешей" на пол в коридоре.       Манабу потянуло за ним, поволокло, как привязанного. Лишь бы не отрываться от влажного, мягкого, пахнущего солнцем. Узкие ладони уперлись в дверь по обе стороны от талии Сатоо. Теперь Казуки держал его крепко, прижимал к себе, точно боялся, что сбежит, исчезнет, с нажимом гладил по боками, по пояснице, и целовал, целовал уже без первоначальной осторожности, посасывая и сминая губы, кончиком языка щекоча нёбо умопомрачительно быстро. Язык Манабу в ответ скользил снизу по его языку, извивался в общей слюне. Они терялись и тёрлись друг о друга телами, они захлёбывались и задыхались. Нечто похожее Манабу испытывал только в детстве, когда залезал на вершину железной конструкции-паутинки на площадке, цеплялся ногами за перекладину и свешивался вниз головой. Верх и низ, небо и земля менялись тогда местами, страх и удовольствие разрывали мальчика на куски. Манабу исчезал, его не оставалось: болтая в воздухе руками, чувствуя ветер в своих волосах, он весь был живой восторг и головокружение. Сейчас он совершенно точно больше не был ребёнком, но в крохотной прихожей в это Рождество происходило то же самое, что на паутинке. - Прости, - тяжело заскулил Казуки ему в рот, и его горькое, пропитанное дымом дыхание казалось слаще клубники. - Стой... - Да что не так? - не раскрывая глаз, недовольно прорычал Манабу, кусая и немного оттягивая его нижнюю губу, он только вошёл во вкус, только завёлся и останавливаться сейчас совершенно не собирался. - Нога, не могу больше так балансировать, судорога... - пожаловался "больной".       Манабу распахнул глаза и увидел виноватое лицо и совершенно пьяный взгляд с поволокой, а ещё губы... Интересно, у него сейчас такие же розовые, искусанные и мокрые? От одной мысли внизу живота затянуло и заворочалось жаркое и похотливое желание снова вставить в этот рот, как год назад, но на этот раз не ждать, двигаться, толкаться внутрь, притягивать за волосы, поощрять. И обязательно кончить в него, и не один раз кончить. Судя по тому, как пожирал его глазами Казуки, думал он примерно о том же. "У дураков мысли сходятся", - вспомнилось Ошио, он улыбнулся, выпрямился и с интересом потрогал подушечками пальцев свои губы. - А... Да, - запоздало ответил он очень низким даже своего тембра, совершенно развратным голосом. - Пойдём, уложу тебя.       С трудом, закинув руку на плечо Манабу, Казуки дополз сначала до стула в прихожей, там они сняли чёртов ботинок, передохнули и поковыляли дальше к спальне. Сатоо не мог отказать себе в удовольствии (когда ещё такой шанс представиться?), вертел головой по сторонам, осматривал всё вокруг, как на экскурсии. - А это что? Ой, я помню, я советовал тебе эту игру! О! У тебя постер "Назад в будущее", надо же, я тоже любил этот фильм. Что? У тебя даже черепашки нет? Почему-то я думал, что у тебя должна быть хотя бы черепашка. Или аксолотль! - Ну... Зато теперь у меня есть слон. Лучше б и правда завёл аксолотля. Ты ужасно, ужасно тяжёлый. И неповоротливый. Но вертлявый! Хватит дёргаться, шагай, тут нечего смотреть, не в Лувре. Осторожней, угол! И почему у нас с тобой всегда всё так нелепо? С самого начала - нелепо! - задыхаясь, на грани между слезами и смехом бормотал Манабу откуда-то из подмышки Казуки. Согнулся в три погибели, скинул с себя его руку и толкнул его самого на постель. - Не знаю, может, потому что всё по-настоящему? Сатоо плюхнулся спиной назад, отставив сломанную ногу, стал расслабленно наблюдать за ним снизу, хитрющий такой и славный, что хоть подушкой по роже бей, хоть целуй до одури. Манабу выбрал третий вариант: - Ползи, - приказным тоном сказал он. - Куда? - округлил глаза Казуки. - Назад, к подушкам отползай, потом поудобнее пристроим твою ногу. Иначе как ты вообще себе это представляешь? - Честно? Никак не представляю. Всё, что я видел в своих самых смелых фантазиях, даже отдалённо не напоминало то, что происходит сейчас. Такого треша я в мечтах не видел. - Да, я тоже, - хмыкнул Манабу, роясь в платяном шкафу. - Что ты сказал? Значит, ты тоже обо мне мечтал? Ну скажи, скажи! Пожалуйста, я должен знать... - запричитал Казуки. Ошио выглянул из-за дверцы шкафа и показал язык: - Нет, не должен. - Жесто-о-о-о-кий! - Слушай, у меня плохие новости. Казуки мгновенно помрачнел, лицо у него вытянулось, Манабу хотел сохранить грозный вид, но не получилось, засмеялся против воли, покачал головой: - Да не прогоню я тебя, не бойся. Я не о том, у меня просто нет ничего из... - он смущённо почесал затылок, - у меня, понимаешь, давно никого не было, года три как, наверно, если не больше, так что ничего не завалялось. Ни резинок, ни смазки. Есть крем для рук и после бритья... - Сколько? Ничего себе... Чёрт, да это прекрасная новость, то есть первая её половина точно была самая прекрасная из всего, что я слышал за последний год. Манабу, мне плевать, что скажешь, как скажешь, так и будет, только иди ко мне, пожалуйста, иначе я прямо так обкончаюсь от твоих откровений. - Нет уж, придётся потерпеть. Лови, - Манабу швырнул в него пультом от телевизора и, кажется, попал в бровь, судя по истошному вскрику, но толком не разглядел, куда именно, так как поспешно ретировался в ванную, чтоб не видеть эту тупую, блестящую от счастья, как начищенный таз, физиономию.       Из ванной он вышел в боксерах и майке, с внутренним сожалением, что никогда не любил пижамы, сейчас бы он предпочёл пижаму: длинные штаны и какую-нибудь мешковатую кофту. Его ноги казались ему не только дистрофически тощими, но ещё и кривыми, руки мешались и тоже были слишком голыми и уродливо тонкими. Кроме того, в душе его теплилась слабая надежда, что Казуки обессилен, поэтому может вырубиться до того, как он закончит приготовления. Но, с другой стороны, он вздохнул с облегчением, когда увидел, что тот не заснул, а при его появлении выключил телик и отбросил пульт.       Ждал. Дурацкое чувство. Хотелось танцевать и провалиться сквозь землю одновременно. Казуки не смог раздеться сам, преуспел в этом только наполовину: снял свитер и футболку, неаккуратно отбросил, пытаясь попасть на стул, но промахнулся, и всё валялось у ножек. Сидел, не шевелясь, с голым торсом в спортивных штанах, в которых его возили в больницу. Ни дать ни взять - герой-любовник тысячелетия с этим идиотским гипсом и идиотской улыбкой. - Умереть не встать, - ляпнул Казуки с горящими глазами. - Вот только этого не хватало, и так насмотрелся на трупы за неделю, дай хоть дома отдохну. - Я говорю, сдохнуть можно. Тьфу, то есть... ты обалденный, потрясный, самый красивый мужчина из всех, кого я видел.       На самом деле спокойно смотреть на обнажённую грудь Казуки, на его подтянутый рельефный живот и широкие плечи было сложновато, Ошио тоже на миг завис от представившейся ему картины. - Мало же ты видел. А, может, у тебя со зрением проблемы? И с чувством прекрасного. Ну, а с головой и подавно, это я сразу заметил, - протараторил Манабу, с осторожностью присаживаясь на краешек кровати спиной к Сатоо. Он мог ожидать чего угодно, но не того, что сзади его обхватят кольцом сильные руки, дёрнут к себе, потащат так, что Манабу, ничего не понимая, повиновался движению. Неуклюже забрался к Казуки назад спиной, постоянно оглядываясь. Тот усадил его себе на бёдра, как дитя, лицом к выключенному, чёрному теперь, телевизору, и стал бегло целовать лопатки, позвоночник через ткань майки, раздвинул носом волосы и лизнул шею. Манабу вздрогнул всем телом, ощущая, как у него встаёт от этих глупых нежностей, да и Казуки уже был возбуждён сверх меры. - Пусти, что ты творишь? - прерывисто дыша, произнёс Манабу. - Неудобно же. - А ты как думал.. Будет неудобно, прости, придётся извращаться, - усмехнулся Казуки. Не выпустил, удержал в руках, сгрёб его, прижимая к себе ещё крепче. - Посмотри, впервые по телеку что-то классное показывают, - и потянул вверх майку Манабу, заставляя поднять руки вверх.       Медленно выпутываясь из одежды, он взглянул куда было сказано. Вперёд - на себя с по-дурацки расставленными согнутыми в коленях ногами, восседающего на бёдрах самодовольно улыбающегося из-за спины доктора со сломанной ногой. Отражение казалось смущающе чётким, хоть цвета и были приглушёнными. Их возбуждённые уменьшенные копии выглядели похабнее героев порнофильма.       Казуки прижался к его спине обнажённой грудью, выдохнул - это было так приятно, наконец-то, кожа к коже. Положил подбородок на плечо, поцеловал в скулу и, скользнув подмышками, сжал Манабу соски. И сам тоже смотрел на экран, на то, как парень резко выгнулся в его руках. Ослабил зажим, погладил подушечками пальцев, потёр, а затем отпустил - Манабу недовольно поводил плечами, и руки вернулись - Казуки провёл по ореолам раскрытыми ладонями, наслаждаясь остротой. Левой продолжил играть с соском, а правой спустился ниже по животу, и беспомощно попытался стащить с Манабу бельё. Ошио обмяк и какое-то время одурманенно наблюдал за его действиями в тёмном стекле. Не сразу понял, но всё же понял, приподнялся, и всё наконец получилось, боксеры спикировали на пол. Казуки тут же зарычал, напрочь потеряв голову от его наготы, стал шарить руками, где доставал, ласкал и глухо чертыхался на свою неудобную ногу. - Так, капитан Сильвер, меня это не устраивает, - наконец очнулся и взбунтовался Манабу. - Я уже голый, а ты...       Он встал на колени, широко расставив ноги, склонился, поддел штаны Казуки, но успел только немного приспустить их и освободить член, когда на ягодицы сзади опустились две ладони, развели их, и гладкое, горячее, мокрое обвело кольцо мышц, чтоб потом толкнуться глубже и глубже. От неожиданности Манабу застонал, через минуту зажимая себе рот ладонями, до того непривычно и громко получилось, так громко в этом доме никто ещё не выражал похоть. Через минуту он расслабился, и Казуки стал проникать глубже. Пока он работал языком, Манабу опустился вперёд, на локти, оттопыривая задницу, поначалу чтоб ещё больше открыться, а затем - чтобы самому обхватить губами член любовника. Теперь настала очередь Казуки вздрагивать под ним, замирать, сбиваясь с ритма, в моменты, когда было особенно хорошо, когда головку обхватывали и вертели по ней проворным быстрым языком, или когда Манабу сужал пространство во рту до невыносимой тесноты, всасывая сильнее и глубже вместе с воздухом, сжимая губы или, наоборот, на контрасте расслабляя, делая их скользкими, податливыми и мягкими. Скоро уже и Казуки, изогнувшись, обхватил его член рукой, стал двигать, как получалось, порой дерганно, совершенно без всякого распознаваемого ритма, но ощущений это не портило - при этом он целовал и облизывал головку. Иногда он откидывался назад на подушки, ему было и тяжело, и дико приятно, и тогда, в минуты отдыха, в ход шли пальцы, сначала один, потом уже три, Казуки трахал его пальцами всё увлечённее и грубее, его член во рту Манабу стал таким твёрдым, что колени дрожали от нестерпимого желания вставить в манящую дырочку, так нагло маячившую прямо перед лицом. - Где этот твой крем? - едва живой от перевозбуждения Сатоо произносил слова через силу, сейчас каждый звук давался ему с трудом. - Блять... - Манабу разжал губы, повернулся назад с выражением искреннего сожаления. - В ванной забыл. Я сей.... Казуки заскрипел зубами и упрямо удержал его за бёдра: - Нет, нет, нет. Я тебя никуда не пущу. Пожалуйста, только не уходи, умоляю, я так тебя хочу, что у меня сейчас мозг взорвётся вместе с сердцем и с яйцами... - Это самое романтичное признание в любви, какое только можно придумать, -насмешливо протянул Манабу, перевернулся лицом к партнёру, улёгся на него животом. - И самое неправдоподобное с точки зрения анатомии. - Клал я на анатомию, на всё... Манабу, пожалуйста... - "Пожалуйста" что? - разрумянился, смеющиеся огоньки в глазах, опухшие губы, поблёскивающие от смеси слюны и его смазки, растрёпанные пушистые волосы, одна прядь даже торчала вверх антеннкой-ахоге. Такого Манабу он никогда ещё не видел, причём и в сексуальных фантазиях тоже. Подобное не придумаешь. И ведь ещё дразнится, измывается. - Ах ты... Сучка! Я же не могу, нога! Обещаю, снимут гипс, ты меня будешь умолять, чтоб я тебе вставил. Вот зараза! - недовольно и ласково одновременно приговаривал Казуки и с каждым словом с аппетитом шлёпал по маленькой заднице. - Какой самоуверенный, кто тебе сказал, что потом будет что-то ещё, может, твой член мне не понравится, - продолжал выпендриваться Манабу, но сам себя выдал, с этой репликой изо рта потекла капля слюны, он едва успел прикрыться ладонью, но не выдержал, рассмеялся.       Через миг он уже устраивался сверху, развёл пальцами вход и не спеша осторожно стал опускаться на член, пока не принял его целиком. Первые движения были неторопливыми, плавными, словно на пробу. Он поёрзал, привыкая, потом едва-едва приподнялся, опустился, и с каждым разом стал по чуть-чуть увеличивать амплитуду, не увеличивая при этом скорость. Очень сосредоточенно, очень тягуче. Сатоо был настолько заведён, что ему хватило и этого. Когда Манабу, с мешающейся, закрывающей обзор неряшливой прядью стал выдавать ритмичные "Ххха", как только начал наращивать темп, Казуки ошарашенно ойкнул, вцепился в предплечья любовника, отчаянно сжал их и бурно, несдержанно кончил. Задыхаясь, с прижатыми от стыда к лицу ладонями он бормотал: - Извини, извини, вот ведь, не смог...       Оставалось надеяться, что он не плачет там, как дурак, за этим укрытием. Отчаяние было таким же сильным и острым, как удовольствие, но вдруг его руки насильно отняли от глаз. Казуки увидел, что Манабу не поднимался, сидит на нём, склонив голову набок, с плутовской ухмылочкой, обнажённый, пока ещё не удовлетворённый, но при этом спокойный - на него явно не злится. Тонкие пальцы обхватили руку Казуки и повелительно задали ей направление, а потом и темп. - Давай, Казу... Я пока ещё тебя не отпускал, - весело произнёс этот неподражаемый чертёнок. И правда, член Казуки ещё был внутри, Манабу упрямо не двигался, ждал, показывал где себя приласкать, где потрогать. Сатоо повиновался, захлёбываясь от восторга, одной рукой, которую накрывала повелевающая рука Манабу, надрачивал ему в нужном ритме, другой скользил то по животу, то по груди. Потом не выдержал, когда парень склонился, запустил всю пятерню в его волосы, дёрнул к себе и принялся насиловать его рот совершенно безумным поцелуем. Вдруг, не разрывая губ, Ошио стал медленно сжиматься, а затем и двигаться, Казуки начал твердеть прямо внутри него, и это было полное сумасшествие. Следующий заход был крышесносным, когда они поняли, что крем им, собственно, уже не нужен, потому что сперма стала смазкой. И когда она вытекала понемногу от каждого толчка, Казуки думал, что потеряет сознание от ощущений. А Манабу над ним наслаждался властью над этим человеком и позой, которую никогда до этого не доводилось испробовать, и пусть выходило угловато и, возможно, неправильно, он опирался руками о красивый живот, поглаживал так понравившиеся с первого взгляда плечи, теребил соски, иногда почти полностью ложился сверху, в общем делал всё, что хотел. В какой-то момент Казуки стал снизу подбрасывать его бёдрами, чуть углубляя движение, и Манабу с жалобным, каким-то кошачьим воплем заскрёбся ногтями по его животу, и наконец упал на него, долго и почти мучительно изливаясь в промежуток между их телами.       Курение вдвоем в потолок после хорошего секса сближает лучше походов к психологу, надёжнее долгих бесед за бокалом вина. Можно даже помолчать, просто смотреть на дым, соприкасаться остывающими телами, ловить смешанные запахи и наслаждаться моментом. Это происходит само собой, люди врастают друг в друга, если не расходятся, не торопятся в душ или ещё куда-то, если делят такие минуты надвое. Они лежали рядом, мокрые, выдохшиеся, простыни сбиты, подушки влажные, пепельница на животе Сатоо поднималась и опускалась от мягких волн дыхания, у Манабу сил хватило только дотянуться до тумбочки с салфетками и сигаретами. Неряшливый акт гигиены, использованные бумажки горой на полу, адское святотатственное свинство в его обычно аккуратной, бездушной квартирке, но энергии не осталось, шевелиться не было никакой возможности. Поэтому лениво курили, полусонные, с одинаковой мыслью: "Почему раньше не переспали? Так глупо". - Слушай, - приглушённо проговорил Манабу, - а нафига тебе ёлка? Чего наряжать-то полез, чего поставил вообще? Ты ведь один живёшь. Мне это покоя не даёт. - Странные вопросы тревожат твою симпатичную голову после того, как мы занимались чем-то совершенно непристойным. Я бы лучше подумал о том, как мы с тобой завтра всю эту акробатику повторим. У тебя выходной, значит я никуда не поеду, имей в виду. - Сосредоточься на вопросе. Попробуй! - щёлкнул пальцами Манабу. - Ёлка, Казуки, ёлка. В чём смысл? - Ну... Я всегда ставлю ёлку, даже когда встречаю Рождество один. - Зачем это? - Ради чудес, ради всего хорошего, конечно. Можно же раз в год совершать хоть какой-то обряд для привлечения в свою жизнь чего-то славного? Хотя вру, я ещё в храм всегда на Новый Год хожу, привык. А ещё всегда загадываю желание на падающие звёзды. И тэру-тэру-бодзу делаю против дождя с детства, на окно вешаю. Вроде всё... - Ну вот, ещё один помешанный на мистике, будто Бё мне не хватало. - Ёлка - это тебе не жуткие молитвы и вой волков, - отрезал Казуки и скорчил испуганную брезгливую рожу: радио Бётаро его весьма впечатлило. - Это ещё не всё, он и сам воет на зависть, палочки жжёт ароматические над трупами и твердит о призраках и знаках. Но, как по мне, дерево твоё дурацкое в блестяшках - это явление того же порядка, так же бессмысленно и тупо, как закидоны Бё. - Кто знает, может, и существуют эти знаки. По крайней мере, ёлка моя сработала. В этом году точно. - А в прошлом дала промашку. - Зато какой эффект теперь! Если бы я знал, что для того, чтоб затащить тебя в постель, нужно что-то себе сломать, я бы с радостью пожертвовал любой частью тела. - Нет, я не согласен, - категорично замотал головой Манабу. - И с ногой-то пришлось извращаться. А если добавить к ней хотя бы одну руку, то это что, мне вообще всё делать придётся? А тебе лежать бревном и кайф ловить? Несправедливо! Казуки поперхнулся дымом от воображаемого комедийного-порнографического шоу с элементами гуро, и даже прищурился, пытаясь мысленно вычислить позу и представить это несуразное геометрическое сооружение. За что получил кулаком в плечо: - Эй, перестань сейчас же воображать себе это безумие, - Манабу попробовал изобразить праведный гнев, но сейчас ему это плохо удавалось, верхняя губа сама собой поползла вверх, приоткрывая в улыбке зубы и делая его похожим на бельчонка. На очень довольного озабоченного бельчонка с быстрым взглядом искоса - посмотрел и отвёл. Так здорово Рождество он отмечал впервые. Теперь он был почти готов согласиться, что травмирующие людей в нужный момент ёлки - это не так уж и бессмысленно. - Давай спать, - прекратил он кокетливые переглядки и про себя решительно сказал слишком уж нежным мыслям: "Стоп!". Потушил сигарету, отобрал окурок у Казуки и тоже потушил. Чтоб не ползти далеко, плюнул на всё и поставил пепельницу прямо на пол, со стороны Сатоо (если спросонья кто-то и угодит в неё ногой, то это будет не Манабу). Чмокнул в плечо - туда же, куда только что врезал - и, подтянув одеяло, прижался к тёплому боку, забросил ногу на Казуки и через мгновение засопел. ***       Конечно, быстро и идеально наладить отношения у них не получилось, недопонимания было много - вагон и маленькая тележка. Но Казуки больше не пугали никакие сроки, а Манабу - сам Казуки. Он смирился с неизбежным давлением, правда, играть по чужим правилам не собирался. Насколько Манабу был горяч и раскрепощён в постели, настолько он оставался замкнутым и вечно огрызающимся в обычной жизни. Для окружающих их общение мало изменилось - те же подколки, те же повседневные разговоры через табачный дым. Но всё так же вдвоём и вместе. Всё так же - рядом. С одной стороны - счастливые, сверкающие, как снег под фонарями, глаза Сатоо, его улыбка, с другой - ругательства вполголоса и вечно дёргающаяся бровь Манабу. Разве что иногда, в ночные смены, медсёстры слышали странные звуки из перевязочной, но, когда жаловались заведующей, та списывала всё на разыгравшееся воображение юных особ. - Нет у нас никаких привидений в клинике, какие стоны, какой звон цепей? - злобно фыркала женщина, отчитывая девчонок в приёмной. И никто не замечал, как у проходящего мимо маленького сутулого парамедика отчаянно розовеют уши от стыда, и никто не догадывался, что он со всей жестокостью планирует засунуть Казуки его игровые наручники куда подальше.       В общем, всё шло своим чередом, время летело, они встречались, но как-то урывками, поспешно, чаще всего только ради секса, больше ничего не успевали. Попытка Казуки позвать Манабу с собой в отпуск в Тоттори оказалась обреченной на провал. Ошио отказался наотрез, долго язвил и плевался ядом на тему знакомства родных "многоуважаемого доктора Сатоо" с нетрадиционной "невестушкой". - Ага, только у невестушки хрен между ног, ещё, может, побольше, чем у женишка. - Эй, ничего не больше! - возмущался Казуки и тут же озадачивался проблемой, что надо померить, как представится случай.       Да, хотя гипс давно сняли, секс у них всё ещё получался несуразным, с кучей внезапных креативных и глупых деталей, но в этом была какая-то необъяснимая магия и идиотическая романтика, к которой оба привыкли. В постели они общий язык находили. А вот в повседневности этого удавалось достичь не всегда. - Представляться родителям? Да ни за что! Кому нужна эта нервотрёпка? - Мне! Бу, перестань притворяться, признавайся, я же вижу, ты просто стесняешься до чёртиков. Ну не сожрёт же нас моя мама? - Кто знает! Я бы своего сына убил за связь с таким... А если серьёзно, ты думаешь только о себе, а вдруг она перенервничает, она же в возрасте! - А ну постой, куда припустил-то?! Трусишка!       Этим всё и заканчивалось. Ни совместного отпуска, ни свиданий, даже в кино или в ресторан его можно было вытянуть только со скрипом. Постоянно находились отговорки: - Ты жрёшь попкорн, а я его ненавижу! - Ну я не буду жрать попкорн, обещаю. - Вот только не надо ради меня таких жертв, иди сам.       В ресторане Манабу раздражало, что Казуки вёл себя слишком фамильярно: таскал еду с его тарелки, мог внезапно наклониться через стол и облизать пальцы своего любовника. Для Сатоо это было будоражащим хулиганством, для Манабу - непередаваемым шоком. От этого он столбенел, от этого он боялся сдохнуть на месте.       И так далее по списку: в парке развлечений Ошио тошнило, в театре убаюкивало, в океанариуме укачивало. Существование Казуки превратилось в презабавную полосу препятствий, преодолевая которую он не всегда понимал, правда ли Манабу не нравится та или иная вещь, то или иное предложение, или на самом деле он отчаянно жаждет, чтоб его уговаривали, уламывали поступиться принципами, а может и вовсе перестали спрашивать и тащили силком. Рваный танец необычных отношений с переменным успехом всё длился и длился, Земля успела сделать полный оборот вокруг Солнца, и снова пришла зима. Ежегодное ожидание праздника и чудес омрачило неприятное обстоятельство - Манабу сильно простудился, и Рождество им предстояло провести порознь. ***       Впервые Манабу Ошио почувствовал до печёнок, что такое одиночество. Дурацкий чуждый их культуре, шумный, навязчивый праздник напомнил.       Рождество - похоже на него. А его нет.       У него всегда растрёпанный и при этом милый вид, и совсем нет мозгов и совести. Он беспокойный и раздражающе громкий. Тот, кого постоянно хочется заткнуть, когда рядом, слишком уж много от него лишних слов. Тот, кого хочется связать, потому что движений тоже с перебором, он вечно дёргается, почти как невротик, и лишь наедине тает, успокаивается. Казуки вообще слишком много по всем параметрам. Но когда его нет...       Особенно сейчас. Температура стремилась к отметке в сорок, он принял лекарства, пора было отключиться, иначе не поправился бы к сроку, больничный -не то, что он мог себе позволить, затягивать было нельзя. Оттого логичным показалось вчерашнее решение запретить Казуки приходить. - Логика... Ха... - теперь собственный голос в пустой квартире звучал ещё более дико, чем до того, как они стали парой. Ведь Манабу привык, что ему отвечают.       Надо было спать, только сон и выздоровление. Но почему-то в голове крутилась только эта ошибка мироздания. Ведь понятно, что был бы тут - только мешался бы. Причитал, мельтешил, критиковал выписанные другим врачом препараты, вот ведь зануда занудная. Ни умолкал бы ни на минуту. А то ещё забрался бы под бок, жаркий, тяжёлый. Никакие "держись подальше!" на него не действовали.       Манабу вздохнул, накрылся, даже нос под одеялом спрятал, и уставился на тёмный экран телевизора. Улыбка сама собой просилась наружу, но он старательно давил её, вслушиваясь в размеренное тиканье часов, надеялся отключиться, однако, не выходило. И вдруг - звонок - подскочил на месте, схватился за телефон, глянул на экран - ну вот, вспомнишь Казуки, вот и оно. - Привет, как ты там? - Привет, ты меня разбудил, - соврал с ходу, и сам пожалел, что соврал. - Манабу, перестань упрямиться, давай я к тебе! - Нет! Мне нужно лечиться! - Манабу, я врач! - Для меня ты не врач, а живодёр! Я знаю, чем закончится твоё лечение, инъекцией, блять... - Ну, я не знаю. Я же беспокоюсь... Давай, тебе станет полегче, хоть погуляем, сходим куда-нибудь вместе? - В аптеку что ли? Повторяю для глухих - я болею, ну ты чего. - Манабу, Рождество! Наше Рождество! - Иди нахрен, Казу, я ложусь спать. - Манабу! Мне надоело! - Что? - он сглотнул, приподнялся и медленно опустил горячие ступни на прохладный пол.       Не послышалось? Не отвечает, молчит там. Почему он молчит? Ну да, конечно, так и должно было случиться, разве кто-то способен выносить вот это всё? Манабу скрючился весь, облокотился на острые коленки, потёр лоб левой рукой, переспросил снова, пугаясь надломившегося голоса: - Что ты сказал?       Почему он молчит? Он не может вот так бросить его больного! Может.       А вдруг это лихорадка, Манабу заснул и всё это ему кажется? Не кажется.       Тяжёлое дыхание в трубку и, наконец, обрывая сердце: - Ты только не волнуйся, но... Я у тебя под подъездом. - А? - Манабу так ошарашен, что едва удержал телефон, заплясавший в дрожащих пальцах, уронил-таки, но поймал на лету, чтоб прижать к уху, к щеке с нежностью, и чуть не расхохотаться от льющихся оттуда смешных оправданий: - ... Можешь орать, можешь ругаться, можешь не пускать, но я буду тут стоять и названивать в хренов домофон, пока не пустишь, имей в виду, у меня есть тяжёлая артиллерия - мой сногсшибательный голос. С ног сшибает в прямом смысле, я буду орать всю ночь, я знаю мало песен, но так даже эффективнее, чем меньше репертуар, тем быстрее реакция, а ещё я помню, как зовут твою соседку- старушенцию, могу ей позвонить, ну той, зловредной, хотя кто может быть вреднее тебя, я не знаю, представить не могу, но, может, она-то смилостивится, пустит, и тогда я буду выть, ой, то есть петь уже у тебя под дверью, и ты откроешь, откроешь рано или поздно, так что сделай лучше это сейчас, поверь, это прекрасное решение, я не могу, я волнуюсь, я знаю, что тебе нужно восстановиться, и ты хотел побыть один, но мне так хуёво стало там дома одному, наедине с ёлкой... - Казуки, - Манабу уже всхлипывал, хрюкал, держался за живот. - Казу, заткнись! Послушай! - Нет-нет, никаких возражений не принимается, я хочу к тебе и точка! - Да помолчи хоть секунду! Казуки, переезжай ко мне. Сатоо удивлённо чихнул в трубку, потом попытался переспросить что-то и снова чихнул, а потом ещё раз. - Чёрт, Казуки, там же колотун, давно стоишь? О чём ты думал?! Поднимайся наверх сейчас же, глупый! - Не-не-не, стой.. Ты вот сейчас что сказал? - Наверх живо!!       Совершенно неудивительно, что через неделю болел уже Казуки, а Манабу пришлось его выхаживать. Когда доктор пошёл на поправку, с потаённым страхом, что теперь-то его вышвырнут, Манабу вдруг заявил ему: - Я решил доучиваться. Хочу лицензию. Хочу практику. Потерпишь? Это будет сложно. Из городской, наверно, уйду. - Боги-боги! Ошио-сан, крутой, строгий Ошио-сан, можно я буду вашим первым пациентом? - Убью ведь! - Серьёзно, а с чего ты поменял решение? - Всё из-за тебя, Казу. Спасибо. Всё познаётся в сравнении. Благодаря тебе я понял, что остальные люди на планете не такие уж ужасные и достойны моего лечения и помощи.       Казуки всё-таки был изгнан из квартиры Манабу, но ненадолго, чтоб собрать вещи и перевезти их и котёнка. Управился он так быстро, что само собой возникало подозрение - паковал всё кое-как, кидал как попало и второпях.       Собственно, за разбором бесконечных коробок и коробочек, но не с подарками, а с добром Сатоо, и наступило их запоздалое ощущение Рождества. - Казуки, вот ответь мне, а то я в растерянности, - спросил Ошио, задумчиво выуживая двумя пальцами из очередного ящика мягкие оленьи рога на ободке для волос. - Почему почти все твои пожитки - исключительно ненужный и феноменально придурочный хлам? - Мана... - подозрительно тихо и сладко пропел Казуки, и его вспыхнувшие азартом глаза не сулили ничего хорошего и приличного. - Давай я тебе докажу, что это -очень нужная вещь. Очень-очень! - Как? - уточнил Манабу с притворной опаской. - А ты надень и увидишь! Исключительно полезная в хозяйстве штуковина.       Пауза. И парень, от которого раньше нельзя было ожидать ничего подобного, нарочито неспешно поправил тонкими пальцами пряди своих волос, отвёл их с лица и... примерил рожки. Что ж, похоже, иногда чудеса случаются, особенно, если вовремя ронять ёлки и уметь ждать.