Asylum

Она кусает какого-то ублюдка до крови. Так, что тот вскрикивает таким женским голосом, что ей аж противно. Щерится по-кошачьи, почти улыбается, но знает, что ее не отпустят. И этот ублюдок, или другой — неважно, дергает ее за руку. Колени бьются о грязный кафельный пол, отдают тупой болью. Боль. Боль. Боль. Джоанна вскидывает голову и облизывается. У нее на языке вкус чужой крови, вкус чужой боли, запах этой крови она чувствует, несмотря на смрад помещения. Ей нравится. Ей чертовски нравится, что не одной ей сейчас больно. И чем больнее она делает каждому из них, тем менее ощущает собственную боль. Вот оно как работает. Уже много лет для нее оно работает именно так. Сначала им придется с ней справиться. Она жалеет всего на мгновение, что у нее зубы не такие острые, не заточенные как у Энобарии. Но по крайней мере, она все еще помнит, как драться. Слишком хорошо. Помнит даже не она, мышцы, инстинкты. Привычки выживания. Ее скручивают, бьют по голени, а она лишь шипит. Шипит, несмотря на то, что глаза уже щиплет. Волосы липнут к лицу, мерзко впечатываются в кожу. Откинуть их не получается. Зато получается вывернуться. Ненадолго, на доли секунды, потом ее снова одергивают, хватают больно. — Херовы мрази, — выплевывает, отхаркивая в лицо здоровенному амбалу. Тот хватает ее за волосы, задирает ее голову и вытирает ладонью ее слюну со своего лица. У нее на лице оскал, глаза блестят. — Сама начала сопротивляться, сука. Могли бы все полюбовно решить, — звучит в ответ на ее выпад. Она скалится сильнее и дергает руку, стараясь ударить острым локтем. Трое на одну — подло и отвратно. Во время Игр себе позволяли такие же ходы. Во время Игр никто не знал, на что она способна, потому каждый думал, что со слабой девчонкой справится в одиночку. Ее словно мордой макнули в лужу из дерьма, глины и гноя. Она губы облизывает, дышит надсадно. Все как на Играх. Все как на Играх, но намного хуже. — Хорош заказ, правда? — с вызовом. — От победителей не так просто избавиться, куски дерьма. Придется попотеть. И посрать кровью. Тяжелое что-то проходится по голове тупым ударом такой силы, что перед тем, как потерять сознание, Джоанна думает, что ей проломили череп. Всего на мельчайшую частицу мгновения. Затем отрубается, падает в темноту с такой скоростью, что и не сосчитать. Ее тело грузно падает на пол, держать ее уже бессмысленно, потому и выпускают. Один говорит: — Придурок, ты мог ее грохнуть. Он говорит: — У нас не было приказа прибить ее. Это же вызовет скандал, публика любит Мейсон. — Заткнись, — рявкает другой, его босс. — Заткнись и грузи ее в машину. Трепаться потом будете. Ее закидывают на плечо, как мешок с навозом, выносят из дома и небрежно швыряют в открытую уже, подготовленную дверь джипа с выбитыми стеклами, торчащими по краям. Если бы Игры не транслировали на весь Панем, то никому бы и в голову не пришло, что подобная ей и правда может быть настолько опасной. С момента последних игр — ее игр — прошло несколько лет, она давно не хилая девчонка, едва держащаяся на ногах. Джоанна Мейсон — женщина. Женщина, которой ничего не стоит взять массивный топор, оттягивающий руку, и проломить череп, вогнать в голову лезвие с первого раза, окрасить его в кровавый цвет и оскалиться. Наступить ногой на труп и вырвать из чужой башки лезвие. Прямо с ошметками плоти, даже не вытереть топор, не вытереть собственное лицо и руку. Потому-то она и опасна. Опасность — вот чего Панему сейчас точно не нужно. Только не после того, как не так давно закончилась революция и установился мирный режим. Она — опасность. А любую опасность миротворцам приказано зачищать еще в зародыше. Нация заслужила спокойствие. Люди заслужили безопасность и уверенность в завтрашнем дне. А такие, как Мейсон, несут прямую угрозу отстраиваемому заново миру.