Asylum

Жижа в тарелке, на ложке, на зубах на еду не похожа. На вкус непонятная и странная. Такая, что и не сказать, что это конкретно за вкус. Джоанна поднимает на ложке немного, предварительно зачерпнув, наклоняет и смотрит, как жижа стекает обратно в тарелку. И так несколько раз. Она отчетливо помнит, как пришла в себя в машине, а рядом сидело еще трое. Двое мужчин и парень младше ее лет на пять, если не больше. Ни одной женщины, ни одной девчонки. От этих мыслей до сих пор оскал на губах вместо улыбки. Опасная. Она опасная, и эти подонки ее боятся. Других причин нет, а врать себе и искать что-то правильно-логично-хорошее не в ее характере, давно из привычки вышло. Куда же еще можно упрятать победительницу Голодных Игр, как ни в закрытое и хорошо охраняемое здание. У психушки охрана получше, чем у тюрьмы, будет. И это лишь горькая истина, за которой следуют логичные линии фактов в продолжение. Джоанне ведь и оборачиваться по сторонам не нужно, чтобы понять, что настоящих психов здесь можно по пальцам пересчитать. Маты с хрипами застревают в глотке, она запивает их непонятным подобием чая. Сосредоточенным взглядом скользит по помещению. Осторожно, не привлекая внимания; а хочется перевернуть тарелку — эту миску металлическую — и заорать, что они не смогут удерживать ее здесь вечно. Топора, разумеется, у нее нет. Но она может и голыми руками уложить нескольких. И мысли эти умиротворяют, приятно поглаживают что-то изнутри. Прикрыть глаза и представить, как пальцами до хруста суставов сдавливает чужие шеи, коленом бьет по животам и везде непременно оставляет фиолетово-чернеющие следы. Жаль, что топора нет. Жаль, что нет даже ножа. Она бы вырезала им глаза медленно и успокаивалась от звука криков. Успокаивалась, ногами сильнее надавливая на грудную клетку, прямо на ребра в ожидании треска. По запястья в крови. И с ощущением отмщения. Потому что она довольно страдала на играх, потому что революция и пытки взяли свое. А теперь она не намерена снова становиться жертвой. Она опасная, вашу гребанную мать. Пора бы им это уяснить. Внимание привлекает тихий звук небольшого и явно сломанного телевизора в углу комнаты. Джоанна почти нехотя избавляется от навязчивых кровавых мыслей, которые действуют поразительно умиротворяюще. Она ложку переворачивает в руке — жижа с хлюпающим звуком плюхается в тарелку обратно — и пытается услышать звук репортажа. Они же не должны транслировать нечто подобное здесь. Это все равно, что рассказывать преступникам об их правах. Глупо, нелогично. И похоже на издевку, откровенную насмешку. Услышать звук телевизора получается через раз. Ей хочется прикрикнуть на находящихся рядом людей, на надсмотрщиков, на всех сразу. Джоанна понятия не имеет, почему так отчаянно хочет услышать идиотский правительственный репортаж, который снова выворачивает все происходящее под себя. Какая по сути разница, кто у руля, если ничего не меняется. Сноу или не Сноу — она разницы не видит. Для нее все они — ублюдки, которые и так уже отняли у нее все, что только могли, но продолжают пытаться ее сломать, сломить. Не получится, херовы вы мрази. Не получится, вам пора бы это уяснить. Хочется расхохотаться и швырнуть тарелку на пол, но она держится. Вместо этого ерзает на стуле, напрягает слух и пытается вслушаться в слова диктора, почти полностью игнорируя картинку. Картинку — то самое здание, в котором она находится. Меры правительственной безопасности. Ограждение граждан от потенциальной опасности, которая грозится вырваться из-под контроля, если вовремя не принять эти самые меры. Хлопья хрустят на зубах. Китнисс пережевывает их медленно, уставившись взглядом в одну точку — в экран телевизора. Она на несколько мгновений выпадает из жизни, потому что чувство стойкое, будто вернулась на несколько лет обратно, будто снова игры скоро, будто опять зубами цепляться за жизнь, выживать и не сметь кричать. Лишь зубы стискивать и сплевывать кровь от разбитой губы, что во рту с грязью смешивается. Пит трогает ее за плечо, привлекая внимание к себе, а она отмахивается и указывает в сторону телевизора. Он останавливается с полотенцем в руках и взглядом точно так же, как и она, прикипает к увиденному. — Они издеваются, — выдыхает Китнисс. А закадровый голос на экране сообщает, что в психиатрическую клинику были помещены представляющую крайнюю опасность для здорового общества граждане, а среди них ранее известная, как победительница Голодных Игр, Джоанна Мейсон. Кроме нее есть и другие, но больше ни одного победителя. Имен не так много, но Китнисс они не знакомы. Она вспоминает, что в живых после революции осталось несколько из них, всего несколько. Семь человек, включая ее саму. Имя Джоанны Мейсон звенит к голове нотками нереальности и невозможности. И фотография на экране старая, еще со времен Квартальной Бойни. Она поворачивает голову и лишь спустя мгновение переводит взгляд на Пита. Он не просто напряжен, он напуган. Это где-то за радужкой глаз. Потому что если кто из победителей и опасен по-настоящему, то он. Потому что гарантий у них нет, что в его голове не сработает триггер снова, что он не захочет задушить собственную жену во сне. Капитолий хорошо промыл ему мозги в свое время. — Это противозаконно, — говорит он, откладывая полотенце на разделочный стол. — Правительство утверждает, что игры в прошлом, что старая система в прошлом, но продолжает репрессировать победителей. Китнисс почему-то думает о мертвом Финнике. О мертвом Финнике, Энни и их сыне. Пока еще им не хватило ума запереть Энни. А ведь если так подумать, то маленькая безумная Энни должна находиться как раз в психушке. Но только она опасности не представляет. — Они не могли закрыть Джоанну, — уверенно выдает Китнисс, поднимаясь с места решительно. — Кого угодно, но только не Джоанну. Пит смотрит на нее внимательно, ждет, что она скажет, что сделает. А она произносит: — Что, если это очередное вранье? Они могут специально врать, чтобы успокоить людей. — Думаешь, правительство лишь создает иллюзию того, что предпринимает какие-то действия для улучшения жизни? Китнисс кивает. Вычеркнуть и вырвать с корнем из сознания людей события, происходившие еще меньше десятилетия назад, — невозможная задача. Все это похоже на прямую угрозу для них всех. Потому что поверить в то, что Джоанна вдруг могла съехать с катушек, не получается. Она из них была самая стойкая. Она и Хеймитч, потом все остальные. Хеймитч, вот кто должен знать, что происходит. Она говорит: — Кажется, я знаю, где искать все ответы, — отправляет грязную посуду в раковину и направляется к выходу из кухни, замирает в дверях, оборачиваясь. — Как думаешь, у нас осталась бутылка бурбона с прошлого Рождества? — Посмотри в шкафу, — отзывается Пит и включает воду, чтобы помыть посуду. Бутылка бурбона и правда оказывается на месте. И Китнисс задерживается в коридоре с бутылкой в руке на некоторое время, как бы прикидывая, стоит все же брать ее с собой или нет. Соседний дом — именно тот, что ей и нужен. В подобные моменты как никогда радует тот факт, что Хеймитч живет так близко. Ключами от его дома она давно уже обзавелась. Они все еще подходят, когда она вставляет один в замок и проворачивает дважды. Мысленно отмечает, что странно это — он так и не подумал сменить замки, хотя неоднократно говорил о том, что ее слишком частые визиты действуют на нервы. Китнисс нравится думать, что они друзья; что Хеймитчу одному было бы странно, непривычно и до депрессивно-алкогольного одиноко. Ей нравится успокаивать себя мыслями о том, что своим присутствием она делает нечто хорошее и необходимое для него. Только вот они все победители. Они все одиночки и выжившие по сути своей; давно пустые и забытые где-то внутри. У него в доме тишина гробовая, и сначала она даже не знает, спит ли он или вообще ушел из дома, но потом звенит металл раковины. Слышится громкое «ебаный ты в рот», и Китнисс заходит на кухню, улыбаясь. — Плохое утро? Он оборачивается, окидывает ее взглядом и говорит: — А, это ты, солнышко. Время нашла подходящее, ничего не скажешь. Она видит в раковине разбитую тарелку и несколько приборов, чуть вытягивая шею. — Я тебе кое-что принесла, — говорит и достает бутылку бурбона. Хеймитч кивает. Подходит к ней — даже не покачиваясь, что несколько удивительно — и забирает бутылку из руки, крутит, смотрит на этикетку. — Нам это пригодится в ближайшем будущем. Причем, намно-о-го быстрее, чем ты думаешь. И эта фраза чем-то напрягает. Но всего лишь на несколько секунд. Потому что потом он снова кидает несколько раздражительно: — Так и будешь стоять? Вламываться ко мне без приглашения всякий раз научилась, а садиться — нет? Старый добрый Хеймитч. И Китнисс совершенно не странно, что она воспринимает его, как часть своей семьи. В конце концов, без него все сложилось бы совершенно иначе. Она садится на диван, подтягивает под себя левую ногу и окидывает взглядом кухню, пока он убирает осколки тарелки из раковины, кидает их в помойное ведро. Время в его доме всегда неподвижно. Год, месяц, пару часов — у Хеймитча ничего не меняется. И да, здесь всегда много алкоголя, который не раз был пролит на этот самый диван, на котором она сидит. Но бросить презрительное «алкаш» в его адрес не получится все равно; к его пристрастию к выпивке Китнисс привыкла давно, не ей осуждать. Сорок семь мертвых трибутов из головы не выкинешь. А она и представить себя не может, как он чувствовал себя во время своих игр. В красках он никогда не рассказывал, и что-то подсказывает ей, что не расскажет, сколько бы ни выпил. О своих кошмарах они все молчат, прекрасно зная, что другим не легче. В этом плане она счастливая, у нее есть Пит. — Ты видел сегодняшний репортаж? — спрашивает Китнисс, переводя взгляд на Хеймитча. Он ставит на стол бутылку, не торопится открывать ее. Лишь рядом два стакана ставит и стул отодвигает, садится. — Только не говори, что хочешь вмешаться в это дело, солнышко, — произносит он размеренно. — Знаю, у тебя страсть к подобного рода авантюрам. Ну к тем самым, которые затрагивают несправедливость, мораль и прочую чепуху. Но не лезь в это, ясно? С тебя хватит на ближайшие лет пятьдесят. Не бьет под дых, нет. Но будто бы хлестко ударяет по щеке. И ей хочется сказать, что она не шестнадцатилетняя девчонка больше. Ей двадцать, и она может смотреть на ситуацию более объективно, более цельно. Подойти к вопросу, взвесив все «за» и «против». — Значит, видел, — делает вывод Китнисс. А Хеймитч на нее внимательно смотрит и этикетку снимает c бутылки, наливает, не глядя. И не проливает ни капли. — Что бы ты себе ни придумала, все намного серьезнее, — проговаривает он. — Они начали с Джоанны. Думаешь, все просто так? Нихрена подобного, солнышко. Мы все опасны. Особенно для этого нового общества, которое так все вокруг пытаются построить. А у нее кровь кипит, она и не смотрит на предназначенный для нее стакан с заметно меньшим количеством алкоголя, отставленный чуть в стороне на столе. — Игры в прошлом, мы все хотим мира. — Да, — перебивает он ее, поднимая стакан. — И мы умеем убивать. В этом наше отличие от остальных членов этого нового общества. Не забывай ни на мгновение, что ты победила в Голодных Играх, Китнисс. Ты опасна. Они этого не забудут. Она смотрит за тем, как он делает глоток. Игнорирует «хорошее пойло», обращенное больше в пространство, чем к ней. И пытается осмыслить услышанное. Неужели они никогда не будут жить спокойно? Неужели вся ее жизнь окончательно и бесповоротно пошла под откос в тот день, когда она вызвалась добровольцем, чтобы спасти сестру? Ту самую, что мертва несколько лет уже. Ту самую, которая все равно мертва. Спасти которую не удалось, как бы она ни пыталась. — Но Джоанна… — продолжает он. — Джоанна особенная. Вы с ней чем-то похожи. Потому что та тоже язык в жопе держать не умеет. Похлеще тебя будет все же. Упертая и прямолинейная. Добавь к этому участие в двух играх, революции и пережитые пытки в Капитолии, и ты поймешь, почему она должна быть где-то заперта и под полным контролем. Разница между новым правительством и старым лишь в том, что Сноу бы приказал ее убить. Вот и все. И осушает стакан. Звучно ставит на стол. — Они не могут избавиться от нас всех, — говорит Китнисс. — Они могут, и они сделают, — парирует Хеймитч. — Оглянись вокруг, солнышко. Нас по пальцам можно пересчитать. И если ты думаешь, что их остановит то, что некоторые все еще считают нас героями, то ты ошибаешься. Нас проще всего превратить в кровавых убийц, мешающих новому миру. Мы угроза, уясни это. Парадокс в том, что в глубине души она всегда это знала. А теперь он лишь озвучивает ее мысли вслух, не произнося ничего нового. Хеймитч в который раз говорит ей держаться подальше от всего этого, не лезть на рожон и вспомнить, сколько грешков за ней уже числится. Но Китнисс не слушает, никогда не дослушивает до конца то, что он ей хочет сказать. Когда она собирается уходить, он говорит: — Пожалей хотя бы парня. За твою глупость ведь он пострадает. Как и всегда. Ей остается только кивнуть послушно, будто нашкодила уже где-то. И уйти, не закрывая за собой дверь. Китнисс врет ему, и они оба это знают. Потому что не умеет она оставаться в стороне. Не умеет она притворяться, что ничего не знает и не видела. Джоанна закрыта за стенами психиатрической клиники, и она сделает все, чтобы выяснить, почему это произошло. Докопаться до сути. Должен же быть триггер. Должна быть отправная точка. Для того, чтобы разобраться во всем этом, она поговорит с Джоанной. И плевать, что не успеет вернуться домой, как Пит и Хеймитч уже будут в курсе, что она навещала старую знакомую. Плевать, что Хеймитчу не понравится эта идея. Нужно увидеть Джоанну. Это в мозгу оформляется четко. Только Китнисс совершенно не продумывает, как попадет к ней. Из Двенадцатого в Капитолий за пару часов не попадешь. И незамеченной точно не останешься. Но ей нужно, а если она решила, что поедет, то ее никто не остановит. Ей нужна-то всего определенная сумма денег. Больше ничего. За ней она и возвращается домой, надеясь, что ей хватит на дорогу туда и обратно. Потому что застрять в Капитолии точно в планы не входит. Да и слишком много внимания привлечет. Если суждения Хеймитча верны, то до конца их жизней за ними будут пристально следить, пряча за восхищением откровенный страх. Пит смотрит на нее озадаченно. Спрашивает: — Что сказал Хеймитч? — Очевидные вещи, не более того, — отзывается она, переодеваясь. — Мы все под прицелом. И наивно было верить, что нас когда-либо оставят в покое. — Действительно, — отзывается он несколько обреченно, опираясь о дверной косяк. — Куда-то собираешься? — Да, — соглашается Китнисс, но все же решает не договаривать. Она знает, что как только Пит поймет, куда конкретно она собралась, то станет отговаривать. — Вернусь завтра вечером. Максимум — послезавтра утром. Накидывает куртку, обматывает пару раз вокруг шеи шарф-трубу и уже направляется по коридору к выходу, когда Пит ее останавливает. — Я не стану спрашивать подробности. Но ты можешь обещать, что это безопасно? Она мнется. Потом чмокает его в щеку как-то поспешно. — В морозилке были замороженные овощи, — бросает напоследок и скрывается за дверью. Как будто он не знает, что можно поесть в этом доме. Но Китнисс старается не думать, что фактически Пит все понял, что он далеко не дурак. Ей бы сесть на ближайший поезд и поскорее выяснить, что произошло. Лишь на станции она понимает, что не может добраться до Капитолия так, чтобы никто не знал, что победительнице игр вдруг приспичило прокатиться до столицы. Потому что поезда так часто ходят пустые — полностью или по большей части. Мало кто может позволить себе поездку из одного Дистрикта в другой. Да и мало кому оно надо. Свои Дистрикт люди почти никогда не покидают, да и зачем? Ответы ей нужны намного больше. Они заботят сильнее, чем то, что какая-то группа людей узнает, что она покинула Двенадцатый. Китнисс проводит два с половиной часа на пустой станции в ожидании поезда. Мнет в руках билет и тупо пялится на пути. Раз пассажиров мало, то и смысла в том, чтобы поезда ходили часто, нет. И к тому моменту, когда поезд все же подъезжает и останавливается, она успевает прилично замерзнуть. Голова все еще забита мыслями о Джоанне, о словах Хеймитча. Она устраивается сразу на двух местах, потому что попутчиков все равно не предвидится, закидывает ноги на сидение напротив. Если правительство и правда соберется устроить чистку победителей — воспоминания о приказе Сноу лезут в голову навязчиво, — то их всех так закроют. И Китнисс понятия не имеет, что лучше — быть закрытой, как Джоанна, или сразу умереть. Поезд едет слишком медленно, можно рассмотреть все происходящее за окном. Но по сути она слишком сильно погружена в свои мысли, чтобы замечать все, что проносится за окном. Давно уже закрасили надписи на стенах со времен революции. Давно уже нигде нет граффити, что напоминают об играх. Зато они все еще живы в ее сознании, в ее памяти. Игры, может, и закончились. Сноу и Коин мертвы. Но жизнь нормальную им никто не вернет. Хеймитч абсолютно точно прав в том, что быть победителем — клеймо на все жизнь. От этого им не отмыться. Не спрятаться за стенами дома или многослойной одеждой. Когда она засыпает, ей снится стойкий запах роз. Ей снится смех Прим, который сменяется на крик. Разрывающее внутренности мяуканье их кота. И вкрадчивое «мы, кажется, договаривались не врать друг другу, мисс Эвердин». Китнисс просыпается от того, что поезд тормозит. Не сразу соображает, что пора выходить. Ноги затекли, как и плечо, от неудобного положения. Но потом все возвращается на свои места, она вспоминает, где она, зачем и дальше по списку. Чтобы через несколько минут сойти с поезда, быстрым взглядом окинуть платформу Капитолия. И снова практически живо и ярко увидеть те оба раза, когда ее привозили сюда в качестве трибута. Под ребрами что-то скручивает будто. Приходится напоминать себе, что явилась сюда по собственной воле, что игры в прошлом, что никто ее жизни не угрожает. Шаг ускоряет и стремится быстрее покинуть платформу. Чувствует на себе чужие взгляды, но старается их игнорировать и не замечать. Символ революции, черт ее дери. Спасибо самой себе остается сказать. Тогда ведь и не думала, что всю оставшуюся жизнь на нее будут смотреть вот так, этими взглядами напоминая о произошедшем. Найти единственную психиатрическую больницу в городе большой проблемы не составляет. Ей удается добраться туда в течение часа, что тоже радует отчасти. А потом на пропускном пункте ее останавливают. — Ваш пропуск, — произносит солдат в форме. Китнисс напрягается, как струна. Потому что одно то, что здание огорожено высокой сеткой с колючей проволокой на конце, уже не внушает доверие. Еще и охрана здесь такая же, как в тюрьме. Правительственный объект. И сомнений не остается, что больница больницей лишь называется. — Я не сотрудник, — говорит она. — Я посетитель. Лишь после этих слов мужчина поднимает на нее взгляд. Непробиваемый, практически уничтожающий. И взгляд этот не меняется после того, как он ее узнает. — У клиники нет часов посещения, — звучит все так же напряженно и вышколено. Чеканит каждое слово. — Так что либо вы предъявляете свой пропуск, либо можете катиться к черту. Прищуривается, смотрит на него. И отступает. Потому что пропуска у нее нет, сказать ей нечего. Просто так ее не пропустят — это уже ясно. Китнисс думает о том, что было глупо полагать, что ее пустят. Не просто так же Джоанну здесь закрыли. Не для того, чтобы любой мог попасть внутрь. Только вот ей все равно нужно внутрь. Нужно увидеть Мейсон и разобраться во всем этом. Она застряла в Капитолии и не знает, что делать дальше. Руки начинают опускаться слишком быстро. Пока она не вспоминает, что в столице она не одна. Крессида будет рада ее видеть, да и поможет разобраться с проблемой, наверное. Она проводит не меньше трех часов под дверью у старой знакомой и успевает прийти к мнению, что та могла съехать, что та могла банально поменять квартиру. Китнисс говорит себе, что еще десять минут и она поедет на станцию. Вернется домой и постарается сама разобраться со всем. А потом слышит поступь тяжелых ботинок и поднимается на ноги, почти вскакивает. Не хватало только напороться на проблемы с соседями. — Какие люди, — говорит Крессида, и на лице ее появляется улыбка. Китнисс облегченно выдыхает и кидается той на шею, обнимает. Внезапный порыв проходит быстро. — Как ты здесь оказалась? — спрашивает у нее Крессида, открывая дверь в квартиру. — Есть одно дело. Но не уверена, что стоит говорить о нем здесь, — отвечает Китнисс. И Крессида распахивает дверь, кивает внутрь. — Прошу, — и добавляет: — Знала бы, что ты в столице, отложила бы на сегодня все съемки. Не каждый день принимаешь в гостях символ революции. Снова и снова. Как ударами по голове тупыми. Все события живы в их памяти, в их сознании. И от этого не избавиться. Хеймитч прав, а она признает это уже в который раз за последние сутки. Крессида ставит камеру в коридоре. Рядом оставляет сумку с аппаратурой и проводит быстрый экскурс: — Здесь ванна, прямо кухня — можешь поставить чайник, все, что найдешь в холодильнике — твое; но там не так много, поверь, — спальня слева по коридору. У меня был надувной матрац, так что найдем, где переночуешь. Китнисс не успевает вставить ни слова, а Крессида уже бросает: «Я в душ, располагайся», — и скрывается за дверью. Ей остается только пройти на кухню, усесться на стул и ждать. Она не оценивает жилище старой знакомой, потому что сама жила намного в более худших условиях. Да, тесно, да, можно было бы перекрасить облупившиеся стены. И помыть плафоны, чтобы свет был более ярким, а не таким рассеянным. Но для холостятской — странное сравнение — квартиры вполне уютно. Да и Крессида на работе времени проводит больше, чем дома. Периодически разъезжает по Дистриктам, чтобы запечатлеть те или иные события. — Ну так в чем дело? — спрашивает сразу та, как только возвращается из душа. — Надеюсь, это не связано с Питом. — Нет, — тут же поспешно отзывается Китнисс. — Нет-нет, с Питом все хорошо. Не знаю, в курсе ты или нет, но Джоанну пару дней назад, если верить репортажу, закрыли в психиатрической больнице. Крессида ставит чайник и распахивает практически полностью пустой холодильник. — Джоанна… Мейсон, что ли? — Да, — говорит Китнисс. — Плохо, — все, что звучит в ответ. Китнисс выдерживает паузу. Пока кипит чайник, пока Крессида делает бутерброды на скорую руку. Подпирает кулаком подбородок, почти губы закрывает собственной рукой. — Скромно, но есть можно, — отзывается Крессида, ставя на стол тарелку с несколькими бутербродами. — Мне нужно попасть к ней, — говорит Китнисс, будто бы совершенно не слушая ее. — На входе мне ясно дали понять, что без пропуска внутрь я не попаду. Это больше на тюрьму похоже. Не понимаю, что вообще происходит. Крессида облизывает пальцы и продолжает жевать. — Можно проникнуть незаконно, — будничным тоном произносит, пожимая плечами, и откусывает еще кусок. — Нет, не вариант. Мне нужен пропуск. — Так, погоди, — перебивает ее Крессида. — Ты собралась вытащить свою подругу или нет? Подругу. Слово звучит странно по отношению к Мейсон. Они подругами-то никогда не были. Китнисс знает, что уверенно может назвать своим другом Хеймитча, Гейла, но никак не Джоанну. Та ведь всегда была сама по себе. Да и если когда-то у Джоанны и был друг, то это точно не она. Финник, не она. Щелчок в мозгу. — Гейл, — говорит Китнисс. — Прости? — переспрашивает Крессида. — Не уверена, что правильно слежу за мыслью. Китнисс берет в руки бутерброд и откусывает приличный кусок, глотает, почти не пережевав, и запивает большим глотком чая. Она говорит, не заботясь о том, что рот набит: — Мне нужно поговорить с Джоанной. К тому же нет никаких гарантий, что она вообще хочет, чтобы ее вытаскивали. Это привлечет слишком много внимания. Мне нужен пропуск. У тебя есть возможность связаться с Гейлом как-то? Потому что у него есть связи во Втором, это точно. Что, если он сможет каким-то образом выбить мне пропуск? Она не знает, почему спрашивает это именно у Крессиды. Быть может, потому что последняя их встреча с Гейлом была, мягко говоря, не из приятных. У него теперь другая жизнь, к которой она с трудом привыкла. Но Крессида уверяет ее, что они свяжутся с Гейлом в ближайшее время. И это должно быть странно, наверное, что режиссер из Капитолия знает о ее друге больше, чем она. Но Китнисс это особо не заботит. Намного важнее, что ей не придется бросать начатое на половине пути. Намного важнее, что в скором времени она все же попадет к Джоанне и вопросы отпадут. — Достанем тебе твой пропуск, Китнисс, — уверенно произносит Крессида. — Если не через каналы Гейла, то через мои точно. И после небольшой паузы добавляет: — Все же молодец, что приехала. Китнисс улыбается как-то осторожно, нешироко и неброско. И бутерброды — единственная еда за день, хотя она и не вспоминает этого — на вкус намного вкуснее того, что она ела за последние несколько месяцев.