***
Ромик страдал. Серьёзно, по-взрослому, безысходно. Если после предательства Семёна безвинная жертва Миронов, отрыдав своё, принялся с самоотверженностью героя книжного романа строить свою жизнь заново — ради себя, ради родителей и брата, ради племяшей и Толика, — то сейчас, самостоятельно заварив кашу и самостоятельно же её испортив, не находил в себе сил не то чтобы есть, спать и дышать — жить не хотелось. И злиться можно было только на себя и собственную трусость. Вот что ему стоило собрать волю в кулак и во всём сознаться Коле, объясниться? Нет же, тянул до последнего, пока не вывели на чистую воду, а внезапно оказавшийся коварным Семшев послужил катализатором взрыва. В приступе малодушия Миронов даже не смог поговорить с альфой, когда тот сам позвонил. Если бы Ромик не был трусом с художественно развитым образным воображением и вовремя не представил себя в морге на каталке совсем голого с не красящей его синевой на коже, он точно бы сотворил с собой что-нибудь нехорошее. Вместо этого Роман почти отказался от еды, потому что кусок в горло не лез, и на все попытки Ильи влить в него хотя бы бульон уворачивался, как капризный ребёнок. Дома тоже была буря, когда открылось Ромкино враньё на новой работе. Ух, как негодовал Владислав, узнав полную историю! Ругался, правда, в «лайт-версии», потому что бледный и заморенный собственной совестью вкупе с любовными страданиями Ромик больше вызывал жалость, чем злость. Брат негодовал и интересовался, что у Романа за периоды такие — раз в три года глобально вляпываться в говно?! Через следующие три года, когда что-то подобное опять начнёт наклёвываться, пусть предупредит — Влад с семейством за границу свалит, от непредсказуемого Ромика подальше. Но как только Миронов-младший понурил голову ещё ниже, брат-альфа сгрёб его безвольное тело медвежьими лапами, прижал враз ставшую мокро-солёной физиономию к груди и зашептал, как в детстве, ероша волосы на голове тёплым дыханием и гладя успокаивающе тёплой ладонью между лопаток: — Ты только глупостей не наделай, слышишь, Ромашка? Всё образуется. И Рома поверил. Как можно не верить Владьке — человеку, который с детства был его надёжей и опорой, разве можно не верить самому лучшему брату на земле? А после страдальца наконец оставили в покое. Илья больше не старался так настойчиво его накормить, зная, что как только Рому совсем прижмёт, он выползет к холодильнику; дети не затевали вокруг него войнушку; брательник перестал вести дознание, как выманить из кельи и приободрить унывца; Толик перестал истерить по телефону. Все враз дали ему время пережить, прийти в себя, подумать, как жить дальше. Но при этом Ромка знал, что он не одинок — за пределами комнаты его всегда ждёт кружка тёплого чая с любимыми оладьями и поддержка семьи. Осталось только попытаться переждать и не захлебнуться.***
Судя по тому, что Никольского на пороге дома Мироновых встретил не объёмный братский кулак, а лишь хмурый взгляд таких же, как у Ромика, серых глаз, неугомонный Анатолий уже позвонил насчёт намечающегося гостя. Николай на глазок с уважением оценил тренированную фигуру профессионального спасателя: мышцы — не чета его кубикам из спортзала. Пятиминутный тренинг по уходу от хука, который норовил провести Водянов-старший, тут вряд ли бы помог. Брат-альфа на вероятного будущего родственника смотрел неласково, словно мерку на гроб снимал, но молча впустил подозрительного субъекта и указал на прикрытую дверь ромиковой кельи. Сначала Николай собирался быть суровым, но справедливым, сантиментам не поддаваться и разговор вести отстранённо. Выяснить Ромину позицию, а потом уж судить да рядить. Но, увидев омегу, забыл свои намерения. Рома, подняв голову от книги и осмыслив, кто зашёл в комнату, выскочил из-за письменного стола, метнулся к окну, потому что дверь была перекрыта Никольским, и завис там, то ли желая несолидно спрятаться за штору, то ли самоотверженно сигануть в закрытое окно. А ещё лучше — зажмуриться и провалиться сквозь этажи в подвал и далее уйти тоннелями подземки. Застыл перед лицом Немезиды, испуганно глядя на остановившегося в дверном проёме Никольского с букетом не очень-то приятно пахнущих ромашек наперевес. Николай тоже, не моргая, смотрел на Ромика, как Штирлиц на мужа в кафе «Элефант». Омега казался другим в широкой клетчатой фланелевой рубашке и потёртых джинсах, совсем домашним. Не таким собранным и отглаженным, как секретарь Миронов на работе, и не развратно обнажённым, как любовник Р-о-м-о-ч-к-а. Коле сильнее прочего захотелось прижать к себе испуганного, наверняка запутавшегося и надумавшего кучу ерунды омежку. Инстинкт защищать и оберегать шёл из первобытного нутра, и Никольский двинулся навстречу Роме. Его подтолкнула сила, сопротивляться которой он не мог и не собирался. Миронов вздрогнул всем телом, как колосок на ветру, и глаза, только что бывшие печальными и ярко выделяющимися на бледной мордашке, подозрительно заблестели. — Ну, Ром, ты чего? — Николай бросил букет на стол и приблизился вплотную. Жадно втянул сладковатый луговой аромат, пропитавший комнату. Наконец-то обнял непредсказуемого, чуднОго, но такого своего омегу. — Не бойся! — Не боюсь! — хлюпнув носом, буркнул Рома и уткнулся буйной головой в надёжное плечо вроде не злящегося альфы. — Ромка, ты куда себя дел? — руки Николая проводили ревизию, проходясь от бледных, чуть впалых щёчек к бывшим некогда аппетитными бокам и бёдрам. — А он не ест почти ничего уже неделю, — наябедничал из-за приоткрытой двери Илья. Да, они с Владом были поблизости, ничуть не скрываясь. Брат присутствовал, не доверяя постороннему субъекту, а Илья, чтобы присмотреть за мужем, который за своих может сначала шею свернуть, а уж потом начать разбираться. Сам омега считал, что этим двоим нужно объясниться тет-а-тет, но Владька искренне переживал, словно младший — ещё школьник, не способный постоять за себя, а не взрослый человек. — Можно мы поговорим? — Ромик тоже решил, что свидетели им ни к чему. — Зови, если что, — бросил Миронов-старший, позволяя мужу увести себя на кухню. Предусмотрительный Илья, уходя, всё же прикрыл дверь Ромкиной комнаты. Николай, не собираясь выпускать из рук пойманную взъерошенную синицу, присел на застеленную пушистым пледом кровать, устраивая Рому на своих коленях. Омега замер, вытянувшись напряжённой стрункой на самом краю, почти съезжая, и боялся вздохнуть лишний раз, только тапки свои изучал. — Рома, отомри! — приказал Николай и придвинул жертву вторжения в личное пространство вплотную к себе. — Поговорим? — Поговорим, — омега поспешно облизал пересохшие губы, вздохнул тяжело, как перед заплывом по кишащему акулами океану, и затараторил поспешно: — Коля, прости. Я не хотел. Честно, вот нисколечко не хотел. Думал, буду нормально работать, никого не трогать. Не планировал, что так всё получится. А потом уже хотел. Тебя хотел и боялся. Всё решался рассказать, а с силами собраться не мог. А ты такой! А я совсем уже. И влюбился. Потом решил позволить себе тебя, хоть ненадолго. А когда надоем, то уже и не важно будет, что у меня да как, уволюсь по-тихому… — То есть ты даже не думал, что у нас всё серьёзно может быть? Николай был удивлён, сколько же в Ромке комплексов. С чего привлекательный, неглупый парень из нормальной семьи решил, что он неинтересен как человек и как омега? Да у Никольского от одного взгляда на своего секретаря начиналось обильное слюноотделение и неопадающий стояк, не имеющий ничего общего с системой водоотведения. А про сносящий крышу запах можно песни и баллады складывать вообще! С другой стороны, для альфы даже неплохо, что застенчивый Миронов на глаза чужим альфам не лез и себя не рекламировал, как делают другие омеги. А то было бы его сокровище уже наверняка замужним, запертым на замок и с выводком малышни в придачу. — Не думал, — честно сознался Ромик. — Я тогда вообще мало думал, и уж не головой — точно. Мне было так хорошо… — Эх ты, глупыш! А я собрался тебя от мужа уводить вместе с детьми, — Коля прижался губами к виску, зарылся носом в соломенные кудри, пытаясь надышаться. — Правда с детьми бы забрал? — омега встрепенулся и теперь, не моргая, смотрел на Никольского удивлённо и немного недоверчиво, даже бровки домиком сложил. — Глупыш! — повторил альфа, чмокнув в нос оживившегося страдальца. — Когда любишь омегу, то полюбишь и его детей, и его чокнутого дедушку, и хромую собаку. Всех полюбишь, кто важен дорогому человеку. — Правда любишь? — Ромик пытался найти в синих глазах ненаглядного искорку лукавства, но её не присутствовало, и ляпнул невесть что, как частенько с ним бывало в минуты сильных душевных волнений. — Но у меня нет детей и чокнутого дедушки, даже собаки хромой нет, только кошка, но с ней всё нормально. — Всё пропало! Мне придётся искать другого омегу, — прошептал Николай, прижимаясь наконец к желанным губам. А Ромик, враз сомлев и ещё полностью не веря своему счастью, прильнул к своему альфе, задыхаясь от чувств и усилившегося орехового запаха, подставляя лицо, губы, шею под хаотичные, жадные поцелуи. Если бы они были в квартире одни, невинная Ромина кровать, ни разу ещё не осквернённая сексом с альфой, наверняка бы лишилась ножек. Но в данной ситуации, когда взбаламученное семейство омеги присутствовало где-то неподалёку за стенкой, подобное было недостижимой мечтой. Однако, прерываясь на поцелуи, Николай натянул на пальчик любимого колечко, которое хоть и было несколько велико, но всё равно прижилось, как родное. Ещё немного повозившись и потискав исхудавшего Рому, Никольский без проволочек потащил избранника сдаваться родным и близким. Больше медлить и допускать недомолвки он не собирался. На кухне семья присутствовала в полном составе. Даже кошка притащилась, выбравшись из-за тёплой батареи, что редко проделывала, пока маленькие альфы не ложились спать. Не было только хомячков, потому что их не позаботились выпустить из клетки. Племянники, хоть и невеликого возраста, но чувствовали, что в данный момент «творится история», и вели себя тихо — только пузыри в чашки с чаем пускали и с любопытством поглядывали на любимого дядю Ромашку, который, раскрасневшийся и с глупой улыбкой, застыл около холодильника, крепко вцепившись в руку незнакомого альфы. Как маленький, чесслово! А потом начался дурдом, потому что сияющий Рома поднял руку и показал не менее ярко блестящее на пальце колечко. Илья сентиментально пустил слезу, дети, видя, что папа, а за ним и дядя расклеились, тоже захлюпали носами — они хоть и альфы, но маленькие ещё. Влад тряс руку Николаю и всё поучал, что за Ромкой глаз да глаз нужен, как будто тот не знает. Кошка ушла от сумасшедших обратно за батарею додирать кусок обоев, который всё равно не видно. Когда страсти улеглись, семейство село ужинать, а омеги принялись щебетать, Никольский всё любовался разрумянившимся ожившим Ромиком и строил про себя планы. Во-первых, откормить обратно. Во-вторых, пометить сегодня же, как только приедут к нему, а точнее, к ним домой. В-третьих, со свадьбой не затягивать. В-четвёртых, в ближайшую течку обеспечить любимого ребёнком, раз ни сбрендившего дедушки, ни хромого пса у омеги нет. В-пятых, попросить начальника Управления, а по совместительству однокашника и товарища, восстановить возлюбленного секретаря в должности. В-шестых, откормить Ромика… Впрочем, кажется, это уже было.