Птица в янтаре

Every action sends ripples across the galaxy. Every idea must touch another mind to live. Each emotion must mark another’s spirit. We are all connected. Every living being united in a single glorious existence. Shiala, «Mass Effect»

Вместо безликой и светлой допросной в этот раз был отделанный темным деревом кабинет главы департамента магического правопорядка, а конвой, представленный единственным мракоборцем в длинном плаще и низко надвинутой на глаза шляпе, остался снаружи. На этом все различия между инцидентом трехнедельной давности и нынешней «непринужденной беседой» заканчивались.  — Почему вы так уверены, что мне известно больше, чем вам? — не выдержав, прямо спросил Ньют, когда огромные часы в холле МАКУСА отсчитали полдень. — Я ведь отбыл из Нью-Йорка сразу после… после всего. Если бы я только знал тогда, что… Он осекся, закусив нижнюю губу, и остекленевшим взглядом уставился на широкие книжные полки у восточной стены. В кабинете царил мягкий полумрак, тяжелые оконные шторы были неплотно задернуты, но Скамандер отчего-то все равно сидел, отвернув голову в сторону, как если бы слишком яркий свет бил ему в лицо.  — Если бы знали, что обскур жив, задержались бы? — мягко подсказал Грейвз.  — Я хотел бы ему помочь — это правда. Глаза Геллерта Гриндевальда напоминали бездонные омуты, в глубине которых порой яркими вспышками загорались сиюминутные идеи. Взгляд настоящего Персиваля Грейвза выражал лишь усталость и какое-то тупое упрямство — в происхождении первой сомневаться не приходилось, да и со вторым Скамандеру, в принципе, все тоже было понятно.  — Исходя из этого, вынужден спросить снова: вы отдаете себе отчет, насколько опасны подобные существа? Ньют невольно улыбнулся. Именно такой вопрос — в самых разных вариациях — преследовал его, кажется, всю сознательную жизнь. Чаще интересовались разве что причиной визита в ту или иную часть света. В девяти из десяти случаев Скамандер начинал с горячностью доказывать, что магические создания ничуть не опасны — при надлежащем с ними обращении. Откровенный скепсис, с которым обычно воспринимались его непрошенные лекции, не смущал и не заставлял отказаться от собственных слов. На мистера Грейвза пришелся тот самый десятый случай.  — Сообщество магов чудом избежало огласки, — вкрадчиво напомнил он, как будто Ньют не присутствовал при этом лично. — Девятнадцать человек погибло. Можно скорректировать память, мистер Скамандер, отстроить заново целые кварталы. Но как быть с жертвами?  — Мне ничего не известно о местонахождении Криденса, я уже вам говорил. Официально это было именно «непринужденной дружеской беседой» — между людьми, которые никогда раньше друг друга не видели. Рассеянный свет тусклой настольной лампы маскировал нездоровый землистый оттенок кожи, но синяки под глазами и заострившиеся скулы выдавали в Грейвзе человека, который слишком рано махнул рукой на рекомендации колдомедиков. Тина говорила — практически только об этом, на самом деле, — в каком тяжелом состоянии он был обнаружен. Ньют успел получить от сестер Голдштейн два письма, прежде чем его вызвали в Нью-Йорк, и не мог не удивляться: Тина писала о непростительных проклятиях и грани между жизнью и смертью, а мистер Персиваль Грейвз, тем временем, аккуратным почерком на гербовой бумаге настаивал, чтобы Скамандер отложил все свои дела и немедленно вернулся в Штаты.  — Но вы и прежде подозревали, что он не погиб тогда, в метро? — полуутвердительно произнес Грейвз, цепко отслеживая напряженную мимику Ньюта. — Ну же, признайтесь. Вы ведь не слишком удивились. Допрос, устроенный им с Тиной Гриндевальдом, увы, был не первым в полной приключений жизни Ньюта Скамандера, и он более чем представлял себе, как это обычно делается. К настоящему моменту они беседовали уже около часа, снова и снова поднимая одни и те же вопросы. Грейвз умело чередовал жестокие упреки с уговорами и аккуратными, завуализированными угрозами и терпеливо выжидал. Как хищник в засаде.  — Я не понимаю, о чем вы.  — Как специалист по фантастическим тварям, где бы вы стали искать обскура? За все время их малоприятного диалога Грейвз ни разу не назвал Криденса по имени или хотя бы по фамилии — только «обскур» или «существо». Ньюту это почему-то было важно. В гибели Бэрбоуна (предполагаемой, он действительно сомневался) ему всегда виделась трагедия личности: ведь обскури не был стихийным явлением или несчастным случаем. Он вырос из людской злобы, ярости и боли. В попытках обезличить Криденса, представить его абстрактной темной силой, было что-то от предательства.  — Не могу вам ответить, — дернув губами в странном подобии улыбки, отозвался Скамандер. — Обскур не является фантастической тварью, это человек. И я слишком мало знал его, чтобы выдвигать предположения. Грейвз продолжал сверлить испытующим взглядом, и, помедлив, Ньют добавил: — Может быть, вам поговорить с тем, кто имел на Криденса влияние? Даже не произнесенное вслух, имя Геллерта Гриндевальда повисло над ними дамокловым мечом. Не изменившись в лице, Грейвз слегка подался вперед и снова перешел к скрытым угрозам.  — Вы считаете себя в праве давать мне советы по ведению расследования, мистер Скамандер?  — О, нет! Конечно нет. Извините. Грейвз медленно поднялся со своего места, отошел к окну и замер напротив узкой щели между гардинами, прищурился, словно силясь что-то разглядеть на улице внизу. Ньют, попытавшийся вскочить, был остановлен коротким и сухим «сидите».  — Вы, разумеется, понимаете, что с этого момента и до завершения всех следственных мероприятий вам официально запрещено покидать пределы штата.  — Что?! Почему? — немедленно вскинулся Скамандер. — Я же объяснил… Мракоборец даже головы в его сторону не повернул, а возражений, кажется, попросту не слышал. На несколько мгновений ссутулившись, Грейвз вдруг прижал ладонь к груди, шумно и сипло выдохнул, как чахоточник, и болезненная гримаса исказила его черты. Поинтересоваться, все ли в порядке — чудовищно нелепое проявление хорошего тона — Ньют не успел.  — Никто из свидетелей, мистер Скамандер, не видел человека, — глухо заметил Грейвз, расправляя плечи. — Только обскури. Он значительно ослаб, но по-прежнему несет угрозу. Ему с видимым трудом удавалось держать привычную осанку. Когда Грейвз сидел за столом, это меньше бросалось в глаза, но некоторую скованность позы и движений все равно можно было уловить. Вероятно, его беспокоило головокружение и слабость, а также дрожь в руках, непостоянная, больше похожая на спазмы, которую Грейвз маскировал, подчеркнуто аккуратно складывая руки на стол перед собой.  — Мальчика, которого вы так хотите защитить, уже нет. То, что проявило себя неделю назад в Северном Бруклине — ни что иное, как чистое зло, — спокойно, даже несколько монотонно произнес он, заведя руки за спину и сцепив пальцы в замок. — МАКУСА нуждается в вашем содействии, мистер Скамандер.  — Нет-нет-нет, вы же знаете: обскур не может существовать без хозяина. Я уверен, что… Вновь мысленно одернув себя, Ньют закончил почти умоляюще:  — Я не могу вам помочь.  — Не хотите.  — Не могу. Если бы речь действительно шла о магическом существе… Но это — вне моей компетенции. Он хотел добавить, что сожалеет о своей бесполезности для департамента магического правопорядка, но в этот момент Грейвз, наконец, отвернулся от окна и, обогнув угол стола, вновь занял свое кресло. Восхищение железной выдержкой этого человека перевешивало даже раздражение от его невероятной настойчивости.  — Хорошо, мистер Скамандер, давайте начнем еще раз — с самого начала. Напомните, пожалуйста, когда вас впервые заинтересовала природа обскуров? Ньют уже понял, что самому Грейвзу этот допрос давался значительно тяжелее, чем ему. И все же они по-прежнему сидели друг против друга, как за шахматной партией, снова и снова возвращаясь к одним и тем же проблемам и вопросам. Грейвз ждал, когда он ошибется в своих ответах, и Ньют ошибался. В конце концов, он, пожалуй, наговорил бы достаточно для еще одного смертного приговора. Гриндевальд определенно знал, под кого маскироваться — эту мысль Скамандер теперь отчаянно сдерживал, не желая давить на больную мозоль. Потому приходилось цедить правду по каплям: Ньют не хотел помогать в уничтожении подростка, который был виноват лишь в том, что появился на свет с великим даром и не видел в жизни ничего, кроме горя. Вот только, кажется, ни у кого в этом кабинете по-настоящему не было выбора.