пару слов о красоте

Эва кусает губы в кровь, когда стучит разбитыми костяшками в дубовую дверь. У неё слипшиеся ресницы, размазанная тушь и все ноги в ссадинах; в правой руке каблук, в левой — дрожащее сердце. Она совершенно не знает, почему пришла именно к нему — но внутри что-то теплится (наверное, это надежда), и она стучит снова, в разы громче, шипя от боли и нетерпения. Он открывает дверь спустя тридцать секунд, — не то, чтобы она считала — сонный и растрёпанный, в брифах и с блёклыми засосами на ключицах; в его взгляде читается удивление, и Эве страшно и неловко (больше страшно, на самом деле). — Ты в порядке? Эва порывисто качает головой, и спутанные пряди волос падают ей на лицо и лезут в глаза; Мун жмурится и обессиленно выдыхает, выпуская из рук восьми сантиметровую шпильку. Крис совсем-совсем рядом: его близость чувствуется физически, и Эва инстинктивно ёжится, предвкушая прикосновение; Шистад негромко фыркает, мягко проводя пальцем по её сомкнутым векам, переходя на скулу (оцарапанную и саднящую) и останавливается на подбородке, невесомо удерживая его между большим и указательным. Пальцы Криса пахнут сигаретами и хвойным мылом; Эва медленно открывает глаза. — Я бы поцеловал тебя, — Крис едва уловимо улыбается. — Но не хочу делать еще больнее. Эва облизывает губы — по инерции, резко и болюче, тут же шипя от того, что щипет почти невыносимо; Крис улыбается ей по-настоящему: качает головой и отпускает руку, тут же цепляя её за ладошку, и тянет на себя, в сторону входной двери, пропуская внутрь. Внутри непривычно светло и просторно; Эва отпускает его руку, сжимая ткань брюк припухшей кистью — явный признак нервозности (Крис замечает, но не придает значения). Она все еще слегка пьяна, опаслива и совершенно неопределённа: ни в мыслях, ни в действиях; Крис босой и непринужденный — Крис раздражает Эву чуть больше, чем очень, и Мун требуется время, чтобы принять то, что он ей (очень) нужен. — Я собираюсь обработать твои боевые раны и завернуть тебя в плед, — Шистад щурится. — Если ты никому не расскажешь о том, что я способен на заботу. Она расправляет плечи — едва ли гордо, что совсем неуместно — и самостоятельно опускается на диван, упираясь взглядом в пол. Эве непривычно молчать и чувствовать неловкость, но рядом Крис, и всё привычное распадается на миллиарды атомов, когда он показывает, что ему не наплевать; Мун хочет ему верить, изо всех сил хочет, но (все еще) получается с трудом. Чуть позже, Кристофер появляется по-предательски: тихо и из-за спины, наклоняясь к самой её шее, опаляя горячим дыханием влажную от пота кожу. Он ведёт носом по линии её челюсти, мягко обнимая за напряженные плечи, и Эве не хватает выдержки, чтобы отстранить его — она чуть заметно поднимает голову, поддаваясь его прикосновениям, и прикрывает веки (чтобы случайно не ответить взаимностью). Крис оставляет поцелуй на горящей алой щеке и отстраняется, обходя диван с какой-то из сторон; Мун не хватает смелости открыть глаза раньше, чем это действительно станет необходимо. Она сжимает руки в кулаки, усугубляя их состояние — ей искренне больно, но она упрямо терпит, чувствуя капли крови, стекающие с костяшек прямо к запястью; Кристофер совсем рядом, устало вздыхает и чем-то шуршит, и Эва благодарна ему за принятые правила игры: отчего-то, его привычная лесть покажется ей сейчас абсолютно невыносимой пыткой — она нисколько не красивая, не умная и не знает, насколько она его заводит. Кристофер даже не пытается сказать этого — Мун отчитывает шесть секунд прежде, чем раскрыть глаза — и аккуратно берет её кулак в свою ладонь, тут же проводя подушечками пальцев по её фалангам, призывая расслабить навязчиво-боевой жест. У Эвы остается две секунды, которые надуманно значат что-то важное и длятся почти бесконечность за его ровным дыханием и саднящей раной, прежде чем она открывает глаза и разжимает кулак — его лицо совсем близко: брови сосредоточенно нахмурены, и прижимает вату с перекисью водорода к кровоточащим ранкам, вытирая алые капельки. Эва смотрит ему в глаза и молчит — совершенно нарочно и испытывающе; ей сложнее, чем ему — в их нигде не обозначенных отношениях марионеткой является совсем не Крис. — Эва, — голос Кристофера до странного тихий. — Ты пришла сюда не помолчать, пока я стираю с твоей кожи кровь. Ты не помогаешь мне своим поведением, ясно? Эве искренне хочется разозлиться — может быть, соскочить с места, ударить его и без того травмированными костяшками и начать кричать о том, что он «урод», «предатель» и «как ты мог, Крис?», но она — в отличие от прочих девочек, призрачно принадлежащих мальчикам '97 года — адекватная, и совершенно точно понимает, что Крис ничего ей не обещал; Эва продолжает смотреть ему в глаза. — Ты тоже не помогаешь мне своим поведением, — её голос охрипший. — Но я не прошу объясняться, ясно? Крис ухмыляется — ухмылка, больше похожая на ту, которую дарят несмышлёным малышам в дополнение к разъяснениям каких-то совершенно очевидных вещей. Эва хмурит брови ему в ответ — не понимает, к чему он ведет, совершенно ничего не понимает. — А могла бы спросить, — он все еще не поднимает взгляда. — И получить ответ, Мун. Он накладывает мазь на рану одним плавным движением, и Эва пытается не глотать воздух ртом. Ей до удивления странно, что Крис способен быть таким — без чувства собственной важности, нарушающего все границы разумного, и неконтролируемого желания залезть в трусы всякой девушке, что купилась на его улыбку (ты — одна из них, Эва, ты ничем не отличаешься); таким совершенно простым — одним из тех парней, ради которых не жалко продать половину жизни и никогда не пожалеть об этом. Эве, собственно, нечего продавать — она абсолютно разломанная прошлыми отношениями и этой совершенно блядской улыбкой; её отличие лишь в том, что она знает, на что идёт — знает и шагает вперед: на самую глубину, совершенно не умея плавать. — Я пьяная, — Эва сглатывает, — как и всегда, когда ты рядом. Потом я трезвею — и ты рядом с другой, и это как замкнутый круг, правда? Круговорот пьяных идиоток в жизни Кристофера Шистада, — она освобождает руку от его хватки. — Я не хочу твоих ответов. «И не хочу тебя» — было бы абсолютной ложью, но ей смертельно хочется добавить это — чтобы задеть его, показать, что она тоже так может. Но Эва всё еще в его доме, — посреди ночи, подбитая и уставшая — и это и есть яркое подтверждение тому, что Эва хочет его даже больше, чем готова признать хотя бы самой себе. Поэтому она замолкает снова — смотрит, как он не отвлекается и смачивает очередную вату раствором, переводя сосредоточенный взгляд к её щеке: он начинает говорить одновременно с тем, как вата оказывается на царапине: — Ты никогда не просила меня о большем, — Крис заправляет прядь волос за её ухо, заглядывая ей в глаза. — И, видимо, никогда не замечала, что прочие пьяные идиотки не появляются в моей жизни второй раз. Он тянется за мазью, и Эва тонет — в собственных мыслях, абсолютно спутанных за призмой выбора: верить или нет. Интересно, сколько девушек слышали этот ответ? Интересно, сколько еще услышат, если она не поддастся? Интересно, сколько? — Я прошу, — слова вырываются прежде, чем Мун понимает. — Сейчас прошу тебя о большем. — Попроси завтра, Мун, — Крис улыбается. — чтобы не пожалеть об этой просьбе трезвой. Эва кивает и впервые соглашается с ним: она все еще пьяная, все еще растерянная, и ей все ещё страшно. И их пятничные поцелуи оборачиваются новой альтернативой — субботними ночами, когда он сонный, а она — в ссадинах (и ни в коем случае не наоборот, Эва знает, что ему крышу срывает, когда он дерется). Мун не хочется ничего ему объяснять — и он не спрашивает, переходит ватой на уголок губы, на саднящую нижнюю и снова держит её за подбородок. Эва мужественно сдерживает в себе шипение и думает, в какой момент она основательно проебала свою жизнь — до апогея в виде почти голого Шистада, с чужими отметинами на теле, стирающего запёкшуюся кровь с её горящего лица. Ответа, видимо, не существует. Эва всматривается в черты его лица и давится, натурально давится от его неуместной, всепоглощающей красоты. Она осознает, почему вокруг него очередь (в которой стоять ей до самой смерти) — его хочется всем — получить, поцеловать, прикоснуться — и Крис делает услугу, позволяя случайным и нелепым оказываться рядом с ним. Эва не случайная, не нелепая и не мыслит перекрестными рифмами — ей не нужно дно, Париж или его благословение; ей нужно спокойное утро и ночь, в которой её будут любить чуть больше, чем днём. Но Крис — не мальчик, он — биологическое оружие; и с ним не жить, а разве что медленно погибать. — Иди в душ, — он откидывает вату к остальным использованным, оставляя свою руку на её щеке. — И подумай, где ты хочешь спать: на кожаном диване или в месте получше с приятным бонусом в виде меня. Он замолкает и не двигается — терпеливо ждет её решения, совершенно честно оставляя за нею право выбирать. И Эва будто вмиг трезвеет вместе с осознанием о том, что она пропиталась им до самого основания; ей, некогда обещавшей себе устоять перед айсбергом, имя которому — Кристофер, просто некуда деться от собственной влюбленности. И все её попытки убежать отсюда, от него — смешные и совершенно бесполезные, заканчиваются здесь же — в стенах его квартиры. — Даже не надейся, что тебе удастся отнять у меня одеяло, понял? Крис безапелляционно кивает и оставляет мягкий, почти невесомый поцелуй на её опухших губах; а потом — встает и направляется в сторону спальни, жестом приглашая её за собою. Эве все так же (до безумия) страшно, но она просто идёт следом, в первый не задумываясь, какая она по счёту.

☆☆☆

Эва сдавленно стонет, изгибаясь всем телом — Крис удерживает её обеими руками за талию, находясь между её бёдер (и Эва знает, что если посмотрит вниз, то не продержится ни секунды больше), и Мун слишком, слишком хорошо. Её пальцы мелко дрожат, и она цепляется руками за его волосы, за простыни, за что угодно, рвано вдыхая воздух и выдыхая стоны — с каждым разом всё громче, жарче, жалобнее. Температура воздуха в их спальне достигает максимума. Шистад вытворяет своим ртом вещи, абсолютно не поддающиеся описанию, и Эва задыхается — чувствует, что совсем близко, сжимает его руки на своих тазобедренных косточках и выстанывает протяжное «блять» и «Крис», чередуя местами; он переплетает их пальцы и улыбается — улыбается, чёрт его дери, между её ног, и это — её личная погибель. Эва срывает голос, достигая оргазма — у неё миллион звездочек перед глазами, когда Кристофер влажно целует её живот, и лёгкие сжимаются, а кислорода мало-мало-мало. Эве всегда мало, когда дело касается Криса; и он знает это, мажет губами все доступные ему места и улыбается еще шире, слаще, наблюдая (нет, любуясь), как она, распалённая и расслабленная, не может восстановить дыхание, пульс, мысли, себя. — Привет, — Крис чмокает её в губы. — С перерождением! — Мне нравится такое пробуждение, — она переводит взгляд на его лицо, улыбается и выдыхает каждые три секунды. — Как думаешь, мы можем взять это в привычку? — Я похож на пиздолиза? Крис играет бровями, совершенно неподражаемо щурясь в своей излюбленной манере: наверное, двенадцать месяцев назад Эва могла бы купиться на это его выражение лица снова (или не признать в его саркастичной грубости флирт) — но сейчас из неё вырывается тихий смешок, и Мун сдерживает снисходительную усмешку, переводя взгляд с его горящих глаз на блестящие губы. — Если честно, — Эва притворно-задумчиво хмурится. — Сейчас ты очень похож на пиздолиза, love. Эва вытирает его рот тыльной стороной ладони — совершенно игриво, чувствуя, как из его груди вырываются хриплые смешки, умело сдерживаемые внутри до этого самого момента. И ей невообразимо уютно здесь — в кровати, с постельным бельем, которое она отхватила на сезонной распродаже (и «Крис, блять, ты посмотри на этих китят!») и пустыми бокалами, где еще вчера было красное полусладкое, на тумбочке; она чувствует, что это место имеет смысл, когда в её ящике с нижним бельём валяется его носок, а сам он каждый вечер покупает молоко, которое совершенно ненавидит, просто потому что Эва пьёт с ним кофе. Мун фыркает и отнекивается, но её самый настоящий дом заключен в человеке, что не способен с первого раза завязать шнурки и дёргается тогда, когда Эва красит ресницы; и она ненавидит его привычки и пепел на балконе, но когда Крис целует её перед сном и улыбается ей по утрам, Мун совершенно точно уверена, что он — самый нужный. — Как думаешь, Мун, мы сможем протянуть вот так до двадцати? — Крис закусывает губу, утыкаясь носом в её шею. — А что будет в двадцать? Ты наложишь табу на оральный секс? — Ни за что на свете, дорогая, даже не мечтай, — Эва хихикает, и Крис шумно выдыхает, щекотя нежную кожу. — Просто в двадцать я сделаю тебе предложение. И Эве уже давно плевать на то, сколько девочек бывали в его постели до того, как здесь поселилась она: может, их было двадцать, может — в два раза больше. Гораздо важнее то, что сейчас она — единственная, и никаких других больше не существует. — И будешь ждать вечность, прежде чем я отвечу тебе положительно. (в свои двадцать лет и четыре дня она говорит «да», и его «дерьмовая у тебя вечность, миссис Шистад» звучит почти прозаично на фоне их счастливых улыбок)