Солнечный удар

      — …ожидается резкое похолодание, а в ночь с тридцать первого декабря на первое января в город придут снегопады…       Надо же, завтра холод и снег. Настоящая новогодняя ночь; Костя бросает взгляд за окно, на мокрые чёрные улицы, на исчерченные штрихами дождя круги фонарного света, и с трудом в это верит.       У него словно вырезаны пара недель из жизни. Он занимался чем-то: решал вопросы с квартирой для Елисея, налаживал быт без него, то курил, то клеил на плечо никотиновые пластыри, всерьёз боясь остаться без лёгких — руки постоянно требовалось чем-то занять…       Работал, в конце концов. Внезапная смерть Эккерта всё перевернула с ног на голову — Герда, с которой он каким-то издевательским стечением обстоятельств оказался рядом, когда она узнала об этом, плакала у него на груди, такая маленькая и беззащитная. А потом были похороны, горы наспех оформленных бумаг, непонятно откуда взявшееся сожаление о смерти почти незнакомого человека… Но всё это едва задевало, мелькало перед глазами плоской картинкой. Костя запутался в днях и числах, и господи, да и чёрт с ними, из-за праздников расписание всё равно опустело.       Лишь одна мысль до сих пор не даёт ему покоя.       Если посчитать. Если собраться с мыслями и вспомнить всё по порядку, то насчёт перевозки вещей он договорился двадцать второго. Тогда Елисей съехал от него двадцать третьего. Значит, на следующий день было Рождество, и он там один — среди коробок, в чужой квартире…       Плакал?       Пока собирал вещи, он часто плакал в своей комнате. Естественно — он боялся будущего, чувствовал себя, скорее всего, виноватым, да и таблетки окончательно расшатали его и без того хрупкую психику. Костя делал вид, что не замечает, старался держаться подальше, вот только как можно не обращать внимание на такое? На то, как доверчиво, не скрываясь, Елисей при нём смахивал слёзы со щёк, или тёр покрасневшие глаза по утрам, или замолкал иногда вдруг и несколько секунд смотрел в сторону, дыша глубоко и ровно, пальцами впиваясь в ладони… Каждый раз так хотелось подойти к нему, обнять его, пообещать, что всё будет хорошо; вот только…       «Я не знаю, сам я тебя полюбил или мне больше ничего не оставалось, кроме как полюбить тебя…»       Что он мог сделать для него после этих слов? Ну что?!       Телевизор за балконной дверью крутит рекламу, отражается цветным прямоугольным бликом на стекле. Костя бездумно рассматривает его, потом почти с удивлением замечает, что мнёт сигарету в пальцах. Первая же затяжка становится последней — перекурил за последние дни, от горького дыма тошнит.       На кухне, глотая холодную воду, Костя понимает: а может, и не от дыма. Может, ему до тошноты мерзко признавать, что он оставил Елисея одного в канун Рождества, выгнал его — да, не на улицу, но сути это не меняет. А она такова: он разозлился на него, он оттолкнул его, он отругал его за то, в чём едва ли по-настоящему была его вина…       Он заслужил всё, что Елисей ему высказал. Не этой вспышкой идиотской ревности, о нет, если бы всё сводилось к ней! Своим безразличием заслужил, бездумной жестокостью в постели, насмешливым молчанием в ответ на признания в чувствах. И даже если Елисей сам в них тогда сомневался — пускай, ему же всего девятнадцать! — своими словами можно было поддержать его, дать понять, что его чувства нужны, бережно укрыть ладонями этот огонёк и сделать всё, чтобы он разгорелся…       А теперь уже поздно?       В тридцать три года места себе не находить, упиваясь страданиями и бесцельно бродя по квартире, вот что поздно. Тем более от каждой попадающейся на глаза мелочи хуже. Елисей не стал собирать всякую ерунду, да и кто бы стал: все эти карандаши с искусанными ластиками на концах, заколку для волос, летние истрёпанные кеды… Первые дни Костя надеялся, что он оставил всё это как повод заехать ещё, и каждый вечер торопился домой, ведь свои ключи Елисей послушно оставил в ящике — ну серьёзно, почему он такой послушный, почему не может быть чуть настойчивее, борясь за свои права?..       Не приехал Елисей ни за чем. Не позвонил и не написал. В тот же день, когда в последний раз пожелал доброго утра, снял деньги с карточки — послушный! — написал «спасибо».       И исчез из его жизни.       «Значит, у него всё в порядке», — успокаивает себя Костя, в очередной раз проверяя телефон. И недели ещё не прошло, ну что там могло случиться? Таблетки у него есть, деньги тоже. А давление от его настойчивого (бывшего!) любовника ему не нужно.       Ему разобраться в себе нужно. В тишине, покое, без пристального надзора. Он сам об этом просил.       Ведь так?..       Безусловно так. Костя всё понимает. Про свободу, взросление, и особенно то, что быть всепрощающим «папочкой» для не нагулявшегося «сына» — не его роль, не с его характером… Так почему же тогда он до сих пор никому не рассказал, что они с Елом расстались?       Ни слова сестре; Штефана, способного прочитать всё по его лицу, вообще избегает. Они виделись лишь на похоронах, но там, на выстуженном кладбище под хлещущим ливнем, его измученный вид не вызывал вопросов. Да и поговорить толком не удалось: Герда, разделившая с ним самую острую, первую боль утраты, в нём же искала поддержки, и не то чтобы он был против подставить ей плечо.       За свои мысли было стыдно, но видя её горе, чувствуя, как сжимаются её пальцы у него на плече, когда мокрая земля с мерзким шлепком падает на крышку гроба, он ощущал, что ему самому становится немного легче. Потому что Елисей жив. Будет и дальше прятаться от дождей под зонтиком, хмуриться на облака, радоваться солнцу…       Просто делать всё это он хочет не с ним.       Но это неважно, продолжал убеждать себя Костя. Главное, чтобы с этим наивным парнем всё было в порядке. И пока Елисей маячил перед глазами, этого на самом деле было достаточно. Костя был уверен, что хорошо всё решил. Правильно. Боялся ещё, что Ел не выдержит, начнёт сомневаться, назад попросится, и что с ним делать тогда — непонятно…       Но Елисею как раз выдержки хватило: и чтобы уехать, и чтобы не звонить без повода, чтобы вообще никак не напоминать о своём существовании. А у него самого, такого взрослого и рассудительного, смотрите-ка. Нервы сдают.       «Один звонок, — обещает себе Костя, постукивая прохладным углом телефона по ноющему виску. — Парочка общих фраз, ровным спокойным голосом, без всякого давления с моей стороны…» — и хмурится: ничего ведь ужасного? Он только убедится, что с Елисеем всё в порядке. Только… извинится перед ним. За Рождество, проведённое в одиночестве, и за проведённые в одиночестве полтора года…       Хотя это уже, наверное, слишком лично для них. Да, лучше спросить ненавязчиво: «Как дела?», выслушать сбивчивый ответ, пожелать удачи — и попрощаться. И, набирая номер, Костя действительно верит, что сейчас так и сделает, и всё будет хорошо, и выматывающая его тревога наконец уймётся. Он бросает взгляд на часы: без малого десять вечера — не так поздно, чтобы бояться разбудить Елисея, но достаточно, чтобы звонок выглядел… несколько странно. Сказать, что был занят на работе до позднего вечера и смог позвонить лишь сейчас? Звучит правдоподобно, и вот-вот пойдут гудки, и перед глазами уже картинка, как у Ела от удивления распахиваются глаза, а может, вздрагивают губы в хотя бы намёке на улыбку — такую мягкую, робкую, которую так хочется сейчас увидеть…       Услышав голос в трубке, Костя сперва думает, что ответил кто-то другой. Но потом получается сосредоточиться на словах — и в оцепенении он завершает вызов.       «Номер не обслуживается»?       Какого чёрта?!       Страх прокатывается по телу душной волной. Сердце ощутимо стучит в груди, и Костя кладёт на рёбра ладонь, вдыхает глубоко: нужно успокоиться. «Номер не обслуживается» — не значит, что с Елисеем что-то случилось. Скорее, наоборот, случись с ним что-то, и номер был бы попросту недоступен. А так…       Что ж, он мог купить новую симку. Эта ведь оплачивалась с той самой заблокированной теперь карты, да и тариф был дороговат для юноши, начинающего самостоятельную жизнь. Такое вот замечательное, логичное объяснение…       Уже в машине, наспех собравшийся Костя пытается дозвониться ещё раз. Понятия не имеет, на что надеется, но набирает номер дважды — и дважды слушает равнодушное «не обслуживается».       Никакие логичные объяснения не спасают от скрутившей внутренности тревоги.       В глухой темноте стоянки она набрасывается особенно жадно. Костя спешит разогнать её шумом двигателя, светом фар. Время перевалило за десять, и внезапный визит будет выглядеть ещё страннее неожиданного звонка, но ему плевать. Сорвавшись, он уже не может остановиться, и чувствует себя при этом так…       Да. Словно сорваться надо было уже давно. Заткнуть обиду, ревность и уязвлённую гордость, переломить себя и хотя бы ещё пару месяцев быть рядом. Пока Елу не станет заметно лучше, не оставлять его надолго одного, следить, чтобы он не влипал в неприятности, не забывал про таблетки, не замыкался в себе опять и, господи, не…       …не повторил судьбу своей матери?..       Костя даже думать о таком боится. Сдаётся перед тем нелепым страхом, когда кажется, что если подумаешь о плохом, это обязательно случится. Слишком хорошо он помнит задушенное сиплое дыхание, красные царапины на белой шее, испуганный шёпот: «Я умру?»… Мысли так далеко от дороги, что страшно врезаться, и, в очередной раз давя на тормоз в последний момент, Костя заставляет себя сосредоточиться. Глупо будет закончить поездку в чьём-нибудь заднем бампере. Или на встречке — там не только поездку закончить можно.       Заявиться сейчас к Елисею, впрочем, тоже будет не очень умно. Когда «просто волнуются», не заваливаются на ночь глядя. Как он объяснит своё появление на пороге? «Я настолько не верю, что ты справишься сам, что приехал в одиннадцатом часу»?       Неправда. Верит он, верит: Елисей умница, он со всем справится, всё сумеет. Если и не полностью сам, то его, буквально тянущегося к рукам, кто-нибудь точно не оставит на произвол судьбы. Но какой ценой? У него же ни образования, ни работы… нормальной работы. У него только внешность, и представлять страшно, что зарабатывание этой внешностью на съёмках может перерасти в…       Разумеется, «моделинг» не равно «эскорт». В большинстве случаев. Но…       Монотонный голос навигатора бесстрастно отсчитывает метры. Костя мельком сверяется с картой — квартиру он выбрал без показа, не смог заставить себя увидеть место, где Елисей будет жить без него. Ему и фотографий хватило, воображение будто бы издевалось: в тёмном, смазанно снятом коридоре Елисей устало стягивал пальто; на маленькой кухне, с дымящейся чашкой чая в руках, сонно встречал утро; в спальне — засыпал один на узком диване… или не один?..       За очередным поворотом навигатор сообщает, что осталось двести метров, и Костя сбавляет скорость. Дорога заняла меньше времени, чем он ожидал, светофоры словно пропускали его — это можно считать добрым знаком? Ему хочется верить, что да; он с улыбкой смотрит на изломанную по улицам линию, на яркую красную отметку в конце.       Она так близко.       И никак не унять это дурацкое восторженное предвкушение. Эту крупицу надежды, что Елисей увидит его на пороге, всхлипнет — и кинется обнимать, рассеянно шептать «люблю», и можно будет наконец-то сказать ему то же в ответ… До боли радостно это представлять, но Костя, усмехнувшись, запрещает себе. Он слишком плохо вёл себя в прошедшем году, чтобы надеяться на новогоднее чудо.       Машину он оставляет на первой попавшейся стоянке — ему нужно в старый спальный район, там наверняка негде припарковаться. Нестрашно, пешком отсюда всего через пару кварталов.       Улицы к Елисею ведут узкие-узкие, запутанные и кривые. Костя почти не отрывает глаз от карты на телефоне, а стоит поднять взгляд — вокруг чёрные скелеты деревьев, глухие бетонные заборы, низкие дома с налепленными на крыши мансардами, с зарешечёнными окнами… Фонарей мало, а те, что есть, тусклые, в одну лампочку. Под распахнутые полы пальто льётся промозглый ветер, и кажется почему-то, что здесь всегда — сыро, холодно, мрачно.       Не нравится Косте этот район. Не нравится представлять, как Елисей ходит по этим улицам, один, нервный в тёмных подворотнях, а в свете жёлтых фонарей — как горящая спичка со своими рыжими волосами. И пусть не так давно Елисей жил гораздо хуже, Костя не хочет верить, что этот парень создан для жизни в таких местах.       Но остановившись перед нужным домом, он всё же заставляет себя выбросить эти мысли из головы. А то такими темпами захочет забрать Елисея поближе к себе, в условия получше, снова начнёт на него давить… Не нужно им этого, так что вперёд, сделать глубокий вдох и успокоиться. Хотя бы внешне — сейчас время изображать спокойного, взрослого и рассудительного.       А вовсе не примчавшегося при первом же беспокойстве. Нет.       В подъезд Костю впускает какая-то женщина; он едва замечает её, лишь вскользь извиняется, что задел плечом. Отогнутая железная задвижка цепляет полу его пальто, дверь с грохотом закрывается за спиной, слабая лампочка даёт круг света на потолке, и всё… Квартира на фото выглядела прилично, но здесь Косте не нравится. Он не рискует воспользоваться древним лифтом и, поднимаясь по лестнице, чувствует, как с каждой ступенькой всё отчётливее звучат в голове мысли: может быть, всё же надо Елисея отсюда увезти? Но куда? Как вообще подобрать что-то такое, чтобы и условия были нормальные, и цену он, если что, потянул сам?..       У двери Костя сдаётся на милость им окончательно. Потому что она, деревянная, неаккуратно выкрашенная в красный, кажется ему хлипкой, тонкой и ненадёжной — разве можно Елисея за такой оставлять? Декорация какая-то на съёмочной площадке, а не дверь… Он стучит раз; подождав, второй; потом держит кнопку звонка — долго, настойчиво, и звонок дребезжит тревожно, с каждой секундой будто бы громче и громче, словно сейчас вышибет пробки, ну что с Елисеем случилось, какого чёрта он не открывает!..       — Я могу вам чем-нибудь помочь?       Отдёрнув от звонка руку, Костя оборачивается. Сжимает онемевшие от напряжения и холода пальцы в кулак, откидывает растрепавшиеся от ветра волосы с глаз.       Та самая женщина, что впустила его, смотрит на него с опаской.       — Вы к кому? — прищуривается она, и ему приходится собрать все остатки терпения, чтобы говорить вежливо:       — Прошу прощения. Парень, который снимает эту квартиру… мы должны были встретиться…       — Это странно, потому что он уже здесь не живёт.       — …сегодня, но… Что вы сказали?       Раздражение от того, что его перебили, сменяется недоумением, и Костя неловко улыбается — это… это же какая-то ошибка?..       — Мы, должно быть, о разных людях…       — С веснушками и длинными рыжими волосами, — снова не даёт ему закончить женщина. — Этот? Он съехал почти неделю назад.       И вдох встаёт Косте поперёк горла. Комом — холодным, тяжёлым, готовым в любой момент провалиться в рёбра и раздавить сердце…       — Подождите!       Костя хватает ручку, не даёт двери напротив закрыться, и миролюбиво вскидывает ладони в ответ на возмущённый взгляд.       — Ещё раз прошу прощения за настойчивость. Понимаете, этот парень, он… мой сын. Сбежал из дома, не отвечает на звонки. Ну, знаете, как это бывает у подростков… — усмешка явно получается жалкой, и он бросает попытки скрыть беспокойство. — Я лишь хочу убедиться, что с ним всё в порядке.       Такое уже не скроешь. Он чувствует, как от лица отлила кровь, как между бровями собралась глубокая складка, и выглядит это, видимо, действительно жалко, потому что женщина наконец смягчается.       — Да в порядке он, — пожимает она плечами. — По крайней мере, когда выезжал, был. Он с какими-то друзьями тут вещи собирал, они его и забрали потом вместе с коробками. Девушка и парень.       — Как они выглядели?       — Ну как, молодые, красивые, шумные. Я их не разглядывала…       Она не запомнила лиц, не слышала ни имён, ни каких-либо адресов. Рассказала лишь, что «мальчик» с ними смеялся, что они шумели, таская вещи, и что в последнюю его ночь здесь закатили пьянку… «Вам виднее, с кем там ваш сын общается», — бросила напоследок и захлопнула дверь.       Косте даже немного смешно от этого. Он давится тем самым смехом, который сквозь слёзы. Виднее ему, с кем Елисей общается, как же!..       На улице он застёгивает пальто и, подумав, идёт в противоположную от машины сторону. В пустую квартиру возвращаться не хочется, и за руль сейчас лучше не садиться — надо проветрить голову, остыть, унять дрожь в пальцах.       А холодать уже начало, прогноз не обманывал. Завтра Елисей будет смотреть на снег неизвестно откуда, встречать Новый год неизвестно с кем, и всегда теперь будет так: неизвестно где, неизвестно с кем, неизвестно, что с ним… Конечно, можно ждать от него звонка, да и адрес на крайний случай у него есть, только, кажется, после такого исчезновения он не вернётся.       Значит, их отношения закончились так. «Спасибо тебе за всё, но прощай, знать тебя не хочу…»       Что ж. Костя соврёт, если скажет, что совершенно этого не ожидал.       Вероятно, поэтому вместо яркой, горячей вспышки — ненависти, непонимания, злости!.. — его охватывает ноющая тоска, изматывающее чувство вины, горечь расставания… Всё холодное, всё лишает сил; он садится на первую попавшуюся скамейку и устало откидывается на спинку.       Закуривает…       Спустя минуту сигарета всё так же бессмысленно тлеет у него в пальцах. А он смотрит на дым и время от времени стряхивает пепел. Во рту горько и без того; в груди — и без того мертвенное спокойствие.       И переживать это в одиночестве невыносимо.       Затушив сигарету, Костя не задумываясь набирает Штефана. Уже слушая гудки, хмурится: что сказать? Привет, помнится, мы договаривались сходить куда-нибудь выпить, как насчёт прямо сейчас?..       «Прямо сейчас» почти одиннадцать вечера, не то время, когда можно позвонить своему секретарю и надеяться на ответ, но Штефан трубку берёт.       — Да.       Ни недовольства, ни раздражения в его голосе нет. Он вежливый почему-то как никогда раньше, и Костя не сразу вспоминает, что собирался сказать.       — Привет. — Он проводит рукой по волосам, сырым и холодным, и поднимает замёрзшими пальцами воротник: — Я тут подумал, может, мы…       Голос на заднем плане не даёт ему закончить. Весёлый такой, беззаботный и молодой. Сперва Костя думает, что ослышался, и оглядывается — может, кто-то проходит мимо?.. — но на улице никого.       Это действительно там, у Штефана. Кто-то болтает приглушённо, потом ойкает и, рассмеявшись, извиняется. Судя по тону, «кому-то» если и за двадцать, то не слишком сильно… что там Штефан про возраст говорил? Что не увлекается малолетками?       — Извини, не знал, что ты не один, — Костя улыбается через силу. Надо же, такая ерунда, а стало ещё хуже. Этот юный голос… Неужели все молодые парни теперь будут напоминать ему Елисея? Даже абсолютно на него не похожие?..       — Подожди секунду. — У Штефана слышно какой-то шорох, потом несколько секунд тихо. Как если бы он поднялся с кресла и заговорил, лишь отойдя от своего гостя. — Если я нужен тебе сейчас, он уйдёт. Без всяких обид: у нас с ним не такие отношения.       И неожиданно он добавляет, понизив голос:       — Боже, я так рад, что ты позвонил…       От удивления Костя выпрямляется: что ещё за «так рад»? И что за обречённый шёпот? Но сказать ничего не успевает — словно испугавшись его молчания, Штефан продолжает:       — Мне показалось, ты избегаешь меня. В последние дни мы почти не пересекались. Знаю, я наговорил лишнего тогда в больнице, и вечером до этого перегнул палку… — Он торопится говорить, точно боится, что Костя вот-вот положит трубку и не даст ему всё сказать, и перепады интонации звучат очень для него непривычно. То он усмехается почти весело: — Обычно у меня нет привычки вламываться в чужие квартиры. — То за долю секунды становится пугающе серьёзным: — Но пойми, я действительно боялся, что Елисей мог… навредить тебе.       Последние слова он произносит совсем тихо. Будто знает, что Косте они не понравятся, но не произнести их не может. И Косте действительно это не нравится, но он, в свою очередь, не может не признать: если этот страх был хоть вполовину таким, как его страх, что Елисей навредит себе, то Штефана легко понять.       Он сам сегодня, если бы не узнал, что Елисей съехал, ту хлипкую дверь выломал бы.       — Это наверняка прозвучит глупо и вряд ли убедит тебя, — говорит он, закрыв глаза и прикоснувшись ледяными пальцами к горячим векам, — но я уверен, что Елисей не сделал бы мне ничего плохого. Я чувствую это, если хочешь… — Но сразу же заставляет себя открыть глаза и встряхнуться. — Неважно. Мы больше не живём вместе.       На том конце трубки — тишина. И лишь спустя пару секунд, еле слышно, как вздох, звучит неопределённое:       — Вот как…       Впрочем, что на это ещё можно сказать? Кивнув неизвестно кому, Костя упирается локтями в колени. Смотрит на плитку, на мутный белый пар изо рта. Пальцы на телефоне болят от холода.       Не важно…       — Уже почти неделю. И неделю до этого он жил у меня, но не… не «вместе».       Это можно сказать о большей части времени, что Елисей прожил со мной, думает Костя. И понимать это сейчас, когда уже ничего нельзя изменить, когда даже прощения у него попросить нельзя, нельзя хотя бы увидеть его ещё раз!..       Больно.       Слова Штефана звучат так, словно он тоже эту боль чувствует.       — Уверен, что не хочешь приехать? — Они искренние и лёгкие, такие «мне-ничего-не-стоит-тебе-помочь» слова, но Костя качает головой. Он не хочет мешать, ни в коем случае не просит жалости и не собирается плакаться в жилетку. Он… сейчас попрощается и положит трубку. Буквально через минуту.       — Нет. Я…       — Но ты ведь позвонил, потому что хотел поговорить со мной?       О, типичный Штефан. Ловит момент слабости и продавливает — Костя не раз видел это его качество в деле, да и сам, понимает теперь, прогибался под него в последние месяцы. Слишком много всего навалилось, тем более Елисею, казалось, без его поддержки он помочь не сможет…       Но сейчас в голове будто бы прояснилось, и все его попытки сыграть на эмоциях не воспринимаются вовсе, выглядят топорными и безыскусными.       — Ты там не один, а у меня всё ещё есть совесть, — устало усмехается Костя. — Серьёзно, спасибо, что готов меня поддержать, но это вполне может подождать.       — Ну, раз ты уверен…       На улице такая тишина, что резкий вдох отчётливо слышно в трубке — Штефан втянул воздух сквозь зубы, — а потом шорох одежды, чей-то ласковый шёпот… Через пару секунд этой возни Костя едва удерживается от того, чтобы не кашлянуть. А то звуки довольно недвусмысленные. Гость Штефана явно решил обратить внимание на себя, и не нужно быть там, чтобы почти безошибочно знать: он подлез ему под руку, и ластится, и целует, лезет настойчиво прохладными ладонями под одежду…       …так Елисей делал иногда, ревнуя к долгим рабочим разговорам — господи, неужели этого больше никогда не будет?..       И Штефан на ласки отвлёкся, что предсказуемо. Костя его понимает. По-мужски. Мешкает только — пора положить трубку? Или секретарь собирался ему ещё что-то сказать?..       — Хорошо. Ладно. — Впрочем, к своей чести, Штефан быстро берёт себя в руки. Разве что его голос звучит мягче, когда он сдаётся и предлагает: — Тогда как насчёт завтра?       — Созвонимся, — кивает Костя и, облизав губы, нехотя добавляет: — Знаешь, я тут вспомнил. Елисей… — имя неохотно ложится на язык. Горечью, холодом. Костя уверен, что в ближайшее время и пытаться не будет произнести его снова. — Он просил передать тебе привет.       Если до этого тишина в трубке потрескивала, то теперь она звенит — или это от усталости шумит в голове?..       — Он больше ничего обо мне не говорил? — и голос Штефана, скованный напряжением, так режет слух, что Костя медлит с ответом секунду, две, три…       — Нет, — наконец произносит он осторожно, так ничего и не вспомнив. — А должен был?       И Штефан вместо ответа почему-то вдруг усмехается:       — Хм. Интересно, что из этого мальчика вырастет…       Он сразу же извиняется, говорит: «Я не хотел…», сбивается и извиняется снова. «Очень надеюсь, что завтра мы увидимся», — заканчивает, вздохнув.       Костя ничего не обещает. Первым прощается, первым бросает трубку, потом снова откидывается на спинку и запрокидывает голову.       Завтра… да, может быть. А сейчас даже хорошо, что встретиться со Штефаном не получилось. Кажется, он расклеился настолько, что не хочет никого видеть — кроме парня, который вычеркнул его из своей жизни, легко и быстро, как вчерашний день на календаре.       И сколько ни сиди, сколько ни пялься в пустое городское небо, а возвращаться в квартиру, где каждая мелочь напоминает о нём, придётся. Придётся встать, дойти до машины, проехать долгие улицы, с каждым метром ощущая, что всё больше удаляешься от последней возможности увидеться с Елисеем…       …где он сейчас? что делает, о чём думает?..       Как же холодно. Тонкий джемпер под осенним пальто — не то, что нужно для долгой прогулки зимней ночью. Костя прячет руки в карманы, нос — в поднятый воротник. Жаль, внутри ничем не согреться — он понадеялся было на алкоголь, но сейчас понимает, что нет. Не поможет.       Не ожидал Костя от себя такого. Когда они с Елисеем ругались — вернее, он ругался на Елисея, — всё горело внутри, сильнее, чем от лихорадки, и это было привычно. Ожидаемо. Понятно — он на него злился. Да и кто бы не злился: Елисей выпил, хотя он просил его этого не делать, согласился на работу, на которую он просил его не устраиваться, связался с этим Джонни, когда он ясным языком просил не доверять чёрт знает кому!..       Не спать чёрт знает с кем он не просил и, видимо, зря ожидал, что Елисей сам догадается. Так что да, он был зол. Даже когда они спокойно разговаривали в ванной, ревность толкала к опасному краю, уязвлённая гордость невысказанными словами кипела в горле, и он едва сдерживался, чтобы не повышать голос, не ругаться, не обвинять его и не стыдить.       Тогда он вспылил, но это как раз на него похоже. А вот то, что с ним происходит сейчас…       В крохотной будке кофе-на-вынос Костя заказывает себе эспрессо. «Двойной», — добавляет, зябко передёрнув плечами. И полной грудью вдыхает морозный воздух — легко, спокойно и терпеливо.       Какое же всё-таки… странное ощущение. Он ведь должен злиться. Ненавидеть мальчишку, который использовал его, обманывал его, никогда ему не доверял и не доверялся, лишь делал вид… Мальчишку, заявившего ему, что не уверен в своих чувствах, и, видимо, не было у него никаких чувств, раз он сбежал, едва появилась возможность, и все связи с ним оборвал, и видеть его не хочет!..       Да, он должен злиться на Елисея. Должен постараться забыть его, и чем быстрее, тем лучше. Безразличием вытравить беспокойство о нём, пересилить желание быть рядом с ним, привязанность к его улыбке и голосу… Стереть воспоминания о его дрожащих руках на спине, забывшись в чьих-нибудь ни к чему не обязывающих объятиях. И он взрослый, разумный человек, он понимает, что нужно это сделать, так почему же он всё равно…       — Ваш кофе.       Кивнув, Костя оставляет купюру на прилавке. Отмахивается уходя: «Сдачи не надо», — и с первым глотком, горьким настолько, что сводит скулы, невесело усмехается.       Да, очень странное ощущение: он знает, что должен сделать, но, кажется, всерьёз собирается сделать то, чего нельзя ни в коем случае. Потому что он не хочет убивать в себе чувство к Елу. Пускай оно наполнено виной, ревностью и обидой, и он будет скучать по этому уже наверняка забывшему его парню — господи, как сильно и бессмысленно он будет скучать!.. — но всё равно это чувство к нему… хорошее почему-то.       И до безумия хочется оставить его себе.       Пусть будет. Даже если болит.