Солнечный удар

      — Ты меня звал?       Елисей быстрым шагом заходит в гостиную, торопится к Косте — и застывает на месте, увидев в его руках свой телефон.       — Звал. Иди сюда.       В полумраке не разглядеть Костиного лица, и голос его такой ровный, бесцветный, ничего по нему не понять. Страшно; Елисей заставляет себя сделать шаг, прокручивая в голове: Костя банально устал. И нужно ему улыбнуться, ведь не обязательно случилось что-то ужасное, Костя, быть может, всего лишь опять поругает немного за разбитый экран, только и всего…       — Что там такое, Кость? — звучит почти весело. Держа на одеревеневших губах улыбку, Ел тянет руку к телефону, хочет взять — но Костя не позволяет. Сам нажимает на кнопку блокировки, заставляя экран зажечься; поднимает телефон на уровень его лица. Бросает сухо:       — Читай.       Улыбаться у Ела больше не получается. Ему требуется пара секунд, чтобы сфокусироваться на экране.       «Солнышко, прости, что не брал трубку, я отсыпался».       От первого же предложения перед глазами снова всё начинает расплываться, и Ел зажмуривается.       — Кто-то ошибся номе…       — Мне взять распечатку твоих звонков? — Костя даже слово закончить не позволяет. — Держишь меня за идиота?       — Нет, прости. Я… — Елисей запинается: его окатывает волна тошноты, такая сильная, что несколько мгновений он всерьёз решает, не нужно ли бежать в туалет. — Я испугался, — договаривает он сквозь пальцы, зажимая ладонью рот.       Страх сжимается в холодный склизкий ком в горле. И обида, глупая, эгоистичная обида слезами подступает к глазам: почему всё… вот так? Почему ответ пришёл именно сейчас? Это что, наказание?..       Глаза открывать не хочется. Да и есть ли смысл? «Лучше быстрее уйти, — лихорадочно думает Ел, — пока глупостей не наговорил, пока Костя не разозлился ещё сильнее…»       Но, видимо, Костя заставит его пройти через это сполна.       — Я сказал, чтобы ты прочитал, — давит он.       Ослушаться Ел не смеет.       «А что, понравилось колёсико? Если хочешь, сведу тебя со своим дилером. — Он практически слышит, как Джонни произносит это. Беззаботно, безответственно, безразлично к нему и самому себе. Как он продолжает со свойственной ему бесстыдной прямотой: — Ты был таким милашкой, мне понравилось с тобой трахаться. Как насчёт повторить на следующих выходных? Или, может, твой папочка захочет втроём? На 2 в 1 я не согласен, но, кроме этого, — любые вариации!       Позвони мне, я буду очень ждать!»       В предложениях рассыпан целый ворох ярких смайликов, улыбающихся, посылающих поцелуи, подмигивающих. Но Елу отчего-то кажется, что Джонни прячется за ними, что он и уголком губ не улыбнулся, набирая это сообщение, и от этого становится ещё хуже.       Никто не стал счастливее оттого, что они сделали. Никому это не было нужно. Какая глупость…       — И что ты скажешь?       — Я? — Костя в показном изумлении поднимает бровь. — По-моему, говорить нужно тебе.       Елисей отводит взгляд. Судорожно сглатывает, но ни слова вымолвить не может — по тому, как насмешливо Костя это произнёс, было слышно: говорить что-то бессмысленно. Разве что потянуть время до того, как он… выгонит его? И куда идти? К кому? Что с ним будет дальше?..       Я никому не нужен теперь, думает Ел. Вздрогнув, он обхватывает себя за плечи, как будто уже оказался там, один в большом безразличном городе, в холоде позднего зимнего вечера. Молчит.       Так ничего от него и не добившись, Костя отходит к окну. Снимает пальто. Комом бросает его на кресло — невиданная для него небрежность.       — И кто он? — спрашивает, не оборачиваясь.       Елисей на секунду прикрывает глаза. Больно. Зачем Костя мучает его этими вопросами?..       — Он… никто, не важно…       — Нет уж. Мне интересно. — Костя снова смотрит на сообщение, криво усмехается: — Я для него, значит, папик… Нашёл себе ровесника? — и не отпускает, рассматривает Ела пристально, присев на подоконник.       Елу приходится перед ним стоять. От этого ещё тяжелее выдерживать, когда Костя дожимает:       — Так что? Я для тебя староват?       — Он… не мой ровесник. Ему двадцать семь.       Во всём теле слабость, словно вот-вот упадёшь. И не деться от этого разговора никуда — уж насколько Ел раньше считал себя бесправным существом, а после содеянного считает, что и вовсе ослушаться не имеет права.       — Мы познакомились на моей первой съёмке. — Костина футболка точно жжёт раздражённую кожу. Он надел её, чтобы перебить ощущения от прикосновений к Джонни, специально выбирал ту, что постарее, и жалеет об этом — от знакомого запаха позорно щиплет в носу. — В следующий раз увиделись на выставке, на которую ты взял меня с собой. Он был пьяный, прицепился ко мне, и тебя в тот вечер увидел и… Кость, он беспринципный совсем, он…       — Понятно. И сколько раз вы переспали?       — Один! И я не хотел, честно, это он…       — Это он хотел, а ты не смог отказать?       За язвительным тоном вдруг проскальзывает искреннее волнение, и Ел настораживается. Послышалось? Или?..       — Елисей? Он взял тебя силой? — и имя Костя вроде бы произносит мягче, и хмурится неуверенно, создается впечатление, что через миг встанет, обнимет, нужно только соврать…       — Нет. — Но Ел не хочет ему врать. Не хочет подставлять Джонни. Он сам во всём виноват, и должен за это ответить. Так что никакой лжи. — И это я его, — он делает паузу, облизывает губы — «я действительно говорю это?..», — взял.       Костя реагирует предсказуемо — оскорбительное недоумение, смешанное с недоверием. Елу хочется посмеяться, но он боится того, как истерично это прозвучит.       — Для тебя это, скорее всего, дикость, но представь себе, я тоже мужчина.       У него получается сказать это серьёзно, и Костя отворачивается, поджав губы. Не может — не хочет?.. — поверить, это сразу видно. Неясно одно: в то, что Елисей действительно сделал это, или в то, что у Елисея вообще возникло такое желание.       — Если тебя что-то не устраивало в постели, мог бы открыто об этом сказать, — усмехается он в сторону. Не давая осмыслить это, продолжает: — И если бы ты не хотел, у вас бы ничего не получилось. В той позиции, в которой у вас… получилось.       Проговаривает последнее слово медленно. Словно заставляет себя представить, как именно они…       — Он мне какую-то таблетку подмешал, — спешно продолжает Ел — хоть бы отвлечь его! — Получается, это из-за неё я… — слово «возбудился» произнести не выходит, слишком отвратительно оно звучит даже в мыслях, и он сбивается…       — Во что подмешал? — пользуется паузой Костя.       Ответ так очевиден, что Ел опускает глаза, а следом и вовсе зажмуривается. На мгновение ему кажется, что он стоит, вжавшись в стену, снова маленький и никому не нужный; горит покрасневшее лицо, мерещится вкус алкоголя во рту, и Костя занёс для удара ладонь, и через миг пощёчина обожжёт щёку, но он даже не пытается увернуться, заслужил ведь!..       Но ничего не происходит секунду, две, три. Душным облаком окутавшее прошлое развеивается. Елисей снова начинает дышать. Открывает глаза — Костя сидит, глядя на него мёртвым, ничего не выражающим взглядом. Руки сцепил в замок.       — Елисей. Что непонятного в словах «тебе нельзя пить»?       Отчитывает его. Но уходить нельзя. Надо стоять, терпеть…       — Всё понятно.       …оправдываться? Да, конечно, лишь бы хоть до утра позволил остаться…       — У меня случилось кое-что, — сбивчиво признаётся Ел, — и мне стало так плохо, а ты трубку не брал, я думал, ты там со Штефаном забыл про меня…       — Что случилось?       — Марк из-за меня расстался со своим парнем…       Смех заставляет его осечься — Костя даже смеяться умеет так, что невольно по струнке перед ним вытягиваешься.       — Да. Это трагедия.       И сарказм в его голосе — как хлёсткий удар плетью. Костя не понимает… Как ему объяснить? Ел не знает, он всего лишь чувствует: он надеялся, что у него первый друг появился, а оказалось, не было у него никакого друга и нет. И от этого плохо. Это…       Как предательство, однако никто в нём не виноват.       — С этим Марком ты тоже спал?       — Нет, — тихо отзывается Елисей, убирая эту мысль от себя подальше — не тот вопрос, о котором можно подумать мимоходом. — Марк не такой, он никогда бы не сделал подобного, это Джонни…       — Так его зовут Джонни… Или это ты его так ласково называешь?       — Его все так…       — Так что он? — не слушая, продолжает допытываться Костя. Снова бросает взгляд на экран; Елу хочется немедленно отобрать у него телефон, отшвырнуть подальше, сколько можно перечитывать! — Судя по сообщению, он довольно умелый малый. И неразборчивый… Вы хоть предохранялись?       От вопроса Ел закусывает губу до боли. Вот что это? Почему это так похоже на то, что Костя волнуется за него, хоть и злится?..       — Я спросил…       — Да. Да, предохранялись.       — Хорошо. Минимум мозгов у тебя всё-таки есть.       — Кость, ну не надо, — взмаливается Елисей. — Я… — «…запутался, я не знаю, что происходит с моей жизнью и моя ли эта жизнь вообще, я же в ней совсем ничего не решаю!..» — Это мерзко, и я сам в этом виноват. Я всё понимаю.       Под Костиным взглядом он уже сам сомневается, всё ли понимает. Видимо, и наполовину не так, как понимает Костя.       — Ты собирался мне об этом рассказать? — спрашивает тот, не сводя с него взгляда. И сразу же сам отвечает: — Судя по всему, нет…       — Я испугался! — Ел делает шаг к нему: да, он не стал бы рассказывать, но не потому, что хотел обмануть, правда! — Я и так доставляю кучу проблем, одно неверное движение — и окажусь на улице…       — Подожди. Стой. — Костя прижимает палец к губам, показывая Елу: тсс. Тихо. — Всё это время ты боялся, что я выгоню тебя? То есть вот так, возьму за шкирку и выставлю за дверь за любое слово мне поперёк?       — А у меня были причины надеяться на что-то другое? — настороженно пожимает плечами Ел. — Ты никогда не говорил, что испытываешь ко мне хоть какие-то чувства. Выходит, как только перестану устраивать…       Он не договаривает. Потому что Костя не хочет дальше это слушать — встаёт, поворачивается спиной. Бросает взгляд за окно, в холодную черноту, прорезанную безразлично светящимися чужими окнами, точно оценивая: вот туда, ты думал, я тебя вышвырну?..       — Да, не говорил, — медленно произносит он. И продолжает после протяжного, глубоко вздоха: — Но я привёз тебя с собой сюда, платил за проживание и обучение, оплачивал твоё лечение, работал как проклятый, чтобы на всё это хватало денег, потому что в мои планы не входило ставить на ноги беспомощного сироту. Я… старался понимать тебя и заботиться о тебе, пусть и не всегда у меня это получалось. А ты говоришь, что у тебя не было причин доверять мне.       Проходя мимо, он отдаёт телефон Елу. Уходит на кухню, не взглянув больше в его сторону. Через пару секунд там загорается свет.       Елисей как подкошенный падает на диван и внезапно замечает: сердце сходит с ума. Стучит быстро, гулко, словно вот-вот схватит приступ паники, и Ел даже немного хочет его, чтобы спрятаться за ним, чтобы как можно дальше от реальности, чтобы Костя пожалел!..       Унизительная беспомощность. От понимания, что больше способов бороться за себя, кроме как давить на жалость, у него нет, Елу собой быть невыносимо, и это всегда вышибало его из реальности, но сейчас приступ не охватывает его. Таблетки всё-таки помогают? Возможно, начали наконец действовать, вот и у больницы атаки удалось избежать…       Надо же, мне становится лучше, думает Елисей. Он едва в это верил, но вот — он сидит, пялясь в пол, в тишине и тревожном полумраке, он ненавидит себя и боится будущего, и он очень отчётливо осознаёт происходящее.       Так что придётся что-то делать. Прямо с этого мгновения начинать заботиться о себе самостоятельно, пусть даже ощущение такое, словно сил едва хватает дышать. Но что делать? У такого, как Костя, бессмысленно просить прощения, Ел это понимает — Костя всё равно сделает так, как решит сам, — а больше ничего и не остаётся. К тому же не нужно лишний раз попадаться ему на глаза, раздражать своим видом… Может, спрятаться в своей комнате и ждать приговора?       «Уже не моей, — с вымученной жёсткостью поправляет себя Елисей, поднимаясь с дивана, — здесь вообще ничего моего нет», — выходит в коридор, трёт глаза…       — Куда собрался?       И вздрагивает от неожиданности. Оборачивается — в проёме Костя. Поймал его, пригвоздил к месту взглядом; курит, стряхивая пепел в кофейную чашку.       — Где все пепельницы?       — Я их убрал, — боязливо улыбнувшись, отвечает Елисей. — Ты же вроде должен бросать курить, вот я и не хотел, чтобы что-то напоминало…       — Ясно.       Костя снова перебивает его: не важно. Но не отпускает — взмахивает рукой, зовя за собой.       Верхний свет на кухне не горит. Тускло светит лампочка на вытяжке, и сама она гудит, но Костя больше не старается выдыхать дым в неё.       — Есть ещё что-то, что ты считаешь нужным мне рассказать?       Сложив руки на груди, он приваливается бедром к столу и внимательно смотрит. Ждёт ответа. Елисею не по себе — Костя злится не так, как он предполагал. Не кричит, не унижает. Не выгоняет. Отчитывает жёстко, чувств не щадит, и его недоверие бьёт больнее всего, но Ел считает, что заслуживает гораздо худшего.       А Костя и пальцем его не тронул.       — Вчера мне предложили работать моделью. — Елисей дёрганым жестом убирает волосы за уши, ухмыляясь криво: как же смешно слышать это от него такого — растрёпанного, с синяками под глазами, ссутулившегося… — Я согласился. Александр, отец Ильзы, обещал устроить меня в агентство, сказал, если что, может и с визой помочь…       — Вот как… И давно ты это проворачивал за моей спиной?       В вопросе звучит безразличный, будничный интерес, и Ел не верит своим ушам: словно Костя не обнимал его никогда, не целовал, не гладил ласково по волосам…       — Что?.. — Он запинается на вдохе, горько — глотнул воздуха с сигаретным дымом. — Я ничего не проворачивал, так само собой сложилось!       — Да брось! — А Костя улыбается и отмахивается, как на светском рауте, выверенным движением равняет его слова с пылью. — Теперь-то уже что. Рассказывай, как есть. С той первой съёмки, да? Александр… — Он задумывается на секунду, затягиваясь. — Это по его указанию ты сделал те полуобнажённые фото? Может, тогда ты и попросил его спасти тебя от тирана, контролирующего каждый твой шаг?       В дыму Ел его глаз не видит совсем.       — Нет, я…       — А что так? Момент был подходящий — чем меньше на тебе одежды, тем ты убедительнее…       — Костя, хватит!..       Забывшись, он стискивает кулаки — и вскрикивает от боли. Разжимает пальцы, резко и безотчётно, делая себе ещё больнее; повязка быстро пропитывается красным…       — Чёрт… — Костя выругивается сквозь зубы. Бросает недокуренную сигарету в чашку. — Иди сюда.       Протягивает руку. Елисей смотрит на неё, сглатывает, опускает взгляд на повязку — какая горячая кровь, как по его венам может бежать такая горячая кровь, если он чувствует, как внутри всё замёрзло…       — Елисей!       От громкого звука своего имени Ел встряхивается. Моргает. На Костю поднимает взгляд, но сомневается — он поможет? Или отругает?..       — Давай же, — не выдержав, Костя сам делает шаг навстречу и хватает его за предплечье.       В ванной слишком светло, и Елу хочется закрыть глаза. Не видеть, какой усталый Костя, присевший на край ванны. И какой жалкий он сам в отражении в зеркале. Похож на нашкодившего щенка — глупую, рыжую, лохматую дворняжку.       Тонкой струйкой льётся из крана ледяная вода. Елисей вместе со своей кровью набирает её в ладонь, она тихонько стекает с руки, становясь всё чище, и скоро закручивается в сливе совсем прозрачная. Костя перекрывает кран.       — Не надо, — качает головой Елисей, забирая у него бутылочку с чем-то обеззараживающим. — Я сам.       Но пальцы сводит от боли и холода, и колпачок выскальзывает из них, бутылочка опрокидывается. Костя подхватывает её; к счастью, никак это не комментирует.       Ел и без того раздавлен. И красная капля снова сочится из пореза.       — Дай лапку.       — Ты это специально? — Елисей наклоняет руку, стряхивает её в раковину. Вздыхает: что ж я такой слабак… — Чтобы мне ещё хуже стало?       Костя, судя по реакции, не сразу понимает, что сказал. Сам вымотан до предела. Усмехается сдержанно:       — Если ты не заметил, я с трудом расстаюсь с привычками.       «Расстаётся? Он сказал… расстаётся?..»       — Дай руку, Ел, — произносит он, исправившись.       Ни одной причины и дальше упрямиться, кроме «мне больно от твоей доброты», у Ела нет. Но это ведь такая глупость; он опускает кисть на горячую Костину руку, пересилив себя. Порез не такой уж большой, всего-то от сгиба безымянного пальца через отчётливую линию на ладони. «Вот и не умер бы, — вздыхает Елисей, вспоминая, как капал кровью на свежий снег. Даже красиво было, на самом деле. Набрал бы горсть — и всё лечение… — Обошёлся бы без помощи этого…»       О Джонни не хочется вспоминать. Вдвойне противнее, когда рядом Костя. Разочарованный в нём, и всё равно трогает осторожно, держит за руку, словно ему ни капельки не противно. Елисей смотрит на его пальцы, едва веря, что они правда прикасаются к нему. Накладывают мазь на порез, задевают перечёркнутую им линию. «Интересно, что она значит? — вдруг задумывается он и невесело усмехается про себя: — Это точно та, которая линия любви…»       Она у него вообще-то длинная и чёткая, но будет теперь со шрамом.       — Так это… всё?       Костя не поднимает глаз от пореза.       — Смотря что ты понимаешь под «это».       — Мы. Наши отношения. Что дальше?       Он не торопится отвечать. Закрывает все баночки, собирает испачканные ватные диски, выбрасывает их в урну. Лекарства убирает в шкафчик, оставив одну упаковку пластыря. Только потом начинает говорить:       — Дальше я сниму тебе квартиру. И деньгами помогать буду…       — Что? Зачем тебе это?!       — Я чувствую за тебя ответственность, — проговаривает он ровно. — В конце концов, по моей воле ты один в чужой стране.       Елисей это спокойствие ощущает, будто Костя перечёркивает всё, что между ними было. И восклицает невольно:       — Ответственность? — произнесённое им, слово звучит оскорбительно. — И всё? Больше ничего?       — Ты сейчас не в том положении, чтобы требовать от меня каких-то признаний.       Отрезвляет лучше пощёчины; Ел прикусывает язык. А Костя невозмутим, заклеивает порез полосками пластыря. Елисей наблюдает, как исчезает под ними рана. Одна полоска, вторая… «Больше он ко мне не прикоснётся», — думает Ел на третьей.       — Не надо снимать мне квартиру. — Он дожидается, пока Костя поднимет на него глаза, потом продолжает: — И денег давать тоже не надо. Я работать буду.       Снисходительный смех в ответ слышать очень обидно.       — Да на что ты своими съёмками заработаешь…       — Заработаю, — возражает Ел и сам морщится: звучит по-детски упрямо. — И я не только сниматься буду. Найду постоянную работу, хоть кем, официантом буду бегать между столиками, мне не важно. Так что, раз расстаёмся, не надо мне ещё подачки какие-то вслед кидать. Возьму минимум одежды и уйду…       Костя в прямом смысле хватается от этих речей за голову — сжимает виски.       — Я сниму тебе квартиру на первое время, — повторяет с нажимом, перебивая, — и вещи… Елисей, давай без вот этой глупой гордости, куда я их, по-твоему, дену?       Мельком он оглядывает ванную, словно пытаясь осознать, сколько всего пусть не его, но родного; чужого — теперь. Ненужного.       — Забирай всё. Я покупал это для тебя.       И никаких «проваливай» и «ты мне противен»… Что должно быть внутри, чтобы вот так отпускать: опыт, характер, сила? Ел так не умеет, не успел ещё научиться, и потому не верит такому расставанию. Тянется эгоистично к этому «для тебя» — телом, мыслью. А Косте некуда уходить.       — Елисей.       Предостережения в его голосе не хватает, чтобы заставить Ела отойти. Елу не важно уже ничего, кроме желания «ближе». Он ведёт пальцами по Костиным пальцам на сложенные на груди руки. Лбом утыкается ему в плечо. Костя не отталкивает, хоть и напряжён весь, и Елу немного страшно: а вдруг взорвётся?..       Но гораздо страшнее другое: отпустить. Как это — он больше не сможет к нему прикоснуться? Не сможет прижаться к нему утром всем телом, не сможет встретить его с работы, провести ладонями по его твёрдым плечам, снимая усталость, не сможет. И… и это всё будет делать кто-то другой?..       — Я люблю тебя.       — Прекрати.       Снова предупреждение, горящий красным знак, что дальше нельзя, но Елисей упрямо мотает головой: нет. Нет, не смей, я же не смогу без тебя, у меня же вся жизнь замкнута на тебе, я всё делаю с оглядкой на тебя, я понятия не имею, как иначе!       — Люблю…       — Ты уверен, что ни с чем не путаешь это чувство?       От неожиданности Ел поднимает голову и заглядывает Косте в глаза. Хмурится недоумённо: то есть… как это «путаешь»? Он, должно быть, шутит?       Костя не даёт ему времени опомниться:       — Может, ты знаешь, что без меня тебе не на что и негде будет жить, и поэтому ты… — говорит; усмехается в сторону: — Ну нет, не пользуешься мной, это было бы совсем по-свински… — Потом снова серьёзен: — И поэтому ты благодарен мне?       Слушать такое страшно. Ел таким быть не хочет: из благодарности целующим, в качестве оплаты ложащимся в постель… Он прячет глаза, ещё ближе к Косте подходит, руки сцепляет у него за спиной. Трогает губами шею — горячо, температура снова поднялась, надо его в постель уложить…       — Люблю…       — Вот заладил… — тихо выдыхает Костя. Отстраняется, но не по-злому, а чтобы заглянуть в лицо. — Любишь? Я бы посоветовал тебе хорошо подумать над тем, что для тебя значит это слово.       Он убирает его руки со своих плеч и держит так, за запястья; Ел чувствует, как тоскливо стучит в Костины ладони его пульс.       Думать в таком состоянии сложно.       — Елисей. — И Костя совсем не помогает. Ни секунды не даёт собраться с мыслями. — Пожалуйста, будь со мной честным. Если не верности, то хотя бы честности я заслуживаю, как ты считаешь? — Дождавшись кивка, он продолжает: — Ты действительно любишь меня?       — Лю…       Ел ужасается тому, как тихо после этого сгоряча выпаленного обрывка признания. Но понимает, что не может его закончить. Никак не может вымолвить это простое слово, не сейчас, когда Костя впервые не смеётся над ним, а произносит его серьёзно. И вот насчёт такого, серьёзного, слова Елисей сомневается: а думал ли он о нём вообще?..       — Зачем думать над тем, что нужно просто чувствовать?       — Затем, что любовь — это не только приятный всплеск гормонов вначале, это ещё и осознанное решение потом.       У него ощущение, точно он стоит у доски, а урок не выучен. И он ищет хоть какую-нибудь подсказку: глядя на Костю, практически убеждается, что да, его глаза, его морщинки, и седина на висках, и губы, и каждое произнесённое им слово, каждый его взгляд он хочет собрать в горсти и прижать к сердцу; а потом заглядывает в себя…       И закрывает лицо руками. Костя легко отпускает их.       В этот момент, стоя в Костиной футболке, со слезами на щеках и ладонях, Елисей позволяет себе быть нуждающимся в помощи, неопытным, маленьким.       — Я чувствую, что люблю тебя, но, понимаешь, я не знаю… — Он пережидает ощущение, словно сердце бьётся в горле. И заканчивает едва различимым шёпотом: — Не знаю, сам я тебя полюбил или мне больше ничего не оставалось, кроме как полюбить тебя.       Костя молчит долго. Елисей успевает справиться со слезами, стереть их с лица. Мысленно дотронуться до этого нового внутри, что заставило его сказать все те ужасные слова, и понять, что оно вросло в него — не вырвать. Оно, наверное, давно там. Он просто боялся на это смотреть.       И на Костю сейчас боится смотреть. Потому вздрагивает, услышав вдруг его голос:       — Ты не нагулялся.       — О нет, это отвратительно звучит…       — Зато прекрасно отражает суть, — Костя не даёт ему договорить. — И я даже винить тебя в этом не могу, — продолжает, не давя больше и не упрекая, точно размышляет вслух. — Чего я вообще ожидал, начиная жить с восемнадцатилетним парнем… Это нормально: тебе хочется сравнить меня с кем-то, тебе кажется, что ты что-то упускаешь. Я тебя понимаю.       Уверенно это говорит, но мягко, и Елисей совсем себя сволочью чувствует.       — Так ещё хуже, — качает он головой. — Лучше бы накричал, или ударил, или…       — Естественно, тебе было бы легче, если бы я оказался в этой ситуации абсолютным злом, — с понимающей улыбкой подхватывает Костя, — но прости, такой возможности сбросить на меня всю ответственность я тебе не предоставлю. Хочешь разобраться со своей жизнью — вперёд, разбирайся. Без поблажек.       «Без поблажек», — повторяет про себя Елисей и улыбается немного Косте в ответ: а ты лукавишь. «Сниму тебе квартиру», «помогу деньгами», «забирай вещи»…       Елисей на самом деле не понимает, чем всё это заслужил. Знает одно: сколько бы он ни пытался соответствовать, так и остался ребёнком рядом со взрослым. Вернее, уже не рядом…       Большим пальцем он проводит по пластырю, вызывая тусклую ноющую боль — немного отвлекает от острой, режущей в груди, — и пытается хоть что-то ещё сказать, не могут же они вот так, прямо сейчас разойтись, и всё…       Не успевает.       — Иди, — Костя кивает ему на дверь. — Я хочу всё-таки принять душ, пока хоть какие-то силы остались.       — Да, конечно… — Елисей послушно уходит, но оборачивается в дверях. Растерянный: — Так что мне делать?       Костя стянул кофту — Ел невольно замечает синяк на сгибе локтя и ёжится от желания его погладить прохладными пальцами, — зачёсывает назад растрепавшиеся волосы. Вздыхает.       — Сейчас тебе лечь спать, — говорит. Устало потерев лоб, добавляет: — А завтра начинай собирать вещи. И прошу тебя, пару дней не подходи ко мне лишний раз. Я свой запас терпения на год вперёд исчерпал, не хочу на тебе срываться.       Испытывать Костины нервы на прочность Елисей не рискует.       В комнате он падает на постель. Прямо поверх одеяла, не раздеваясь — Костина футболка даёт ощущение защиты. Ел закутывается в неё сильнее, чтобы плотней прилегала к телу, как объятие; он уверен, что будет долго лежать в темноте, слушать отдалённый шум воды, и думать, думать, думать…       Спустя несколько минут он уже крепко спит.

***

      — Это последняя.       — А, хорошо. Поставьте… — Елисей оглядывается и безразлично взмахивает рукой: — Да куда угодно.       Сонный мужчина в синей униформе пожимает плечами и ставит коробку в коридоре; пара банкнот в качестве чаевых, неуверенная роспись на бланке доставки, скованное «До свидания» — и Ел остаётся один.       Его первое утро в новой квартире. Сбивает с толку: здесь пусто, хоть и тесно от коробок-пакетов-сумок; тихо, хоть за стеной и бормочет телевизор…       А ещё страшно. Приехав сюда, он не смог заставить себя пройти дальше прихожей. Так и стоял там, едва переступив порог, пока заносили его вещи. И сейчас обходит её, словно крадучись, вслушиваясь в свои шаги. Головой вертит: по сравнению с той, в которой жил с Костей, это крохотная дешёвая квартирка, но не настолько, чтобы казалось, будто Костя хочет ему этим отомстить. Всё довольно мило: светлая комната; прихожая с большим зеркалом; не новая, но чистая кухня.       Елисей в ней прячется от остальной квартиры, пока чужой, враждебной, с отчётливым нежилым запахом. В самом углу у окна встаёт, обхватывает себя за плечи и, храбрясь, пытается представить: каково будет готовить здесь? Для себя одного. Не спрашивая Костю, что он хочет на ужин. Себе одному делать чай, а если и наливать вторую чашку, то не для Кости — отдавать её в другие руки и не чувствовать, как он вскользь касается тёплыми пальцами, не целовать потом его горячие губы…       Надолго смелости не хватает. Елисей отворачивается к окну.       Второй этаж. Вид чем-то похож на тот, что из окна общаги Марка: много чёрных в эту пору года деревьев, низкие старые дома. Впрочем, нечему удивляться, само здание находится недалеко от бара, где работает Марк, — случайность или издевательство? Два дня назад Елисей столкнулся с ним в универе и позорно сбежал, отговорившись делами. Не отвечает на его сообщения. Не взял трубку, когда он позвонил.       Так тоже делать нельзя, наверное. Но Елисей попозже решит, как можно.       В последние дни он и так слишком многое решал. Утром воскресенья Костя проснулся снова в горячке, слабый и осипший, и Ел, заткнув инстинкт самосохранения, настоял, чтобы он вернулся в больницу. Костя, впрочем, сильно не возражал. Собрался, вызвал такси. Перед самым выходом молча отдал таблетки.       Елисей подозревал, что он больше хотел от него уехать, чем вылечиться.       Домой Костя приехал в понедельник вечером, а во вторник уже вернулся к работе. Елисей встал вместе с ним, собрал крохи своей смелости и вышел на кухню, и в итоге тем же утром они решили, что учёбу он прекратит. Остаток кредита вернётся Косте на карту — хоть что-то, хотя Елисею всё равно ужасно стыдно за то, что Костя впустую потратил на него столько денег. Но хотя бы не потратит ещё больше, потому что самостоятельно потянуть учёбу в университете… Ну, в общем, Ел трезво оценил свои возможности.       Так что следующие три дня он с самого утра уезжал забирать документы, и сдавать книги, и подписывать какие-то бумаги… Это выматывало, ещё и побочные эффекты от таблеток усложняли всё, и туман в голове едва рассеивался на несколько часов вечером, перед вторым приёмом.       Костя в это время как раз возвращался с работы. Готовил себе; поначалу Елисей продолжал готовить на двоих, но потом, видя, что Костя к этому не притрагивается, пытался готовить меньше. Правда, всё равно получалось много: руки так привыкли, а мысли витали далеко и за ними не следили.       А ещё потому, что кухня стала единственным местом, где можно подольше побыть с Костей. Своего рода нейтральной территорией. На кухне они обсуждали нюансы переезда. Костя говорил сухим деловым тоном, держался собранно и отстранённо, как тогда, когда они только познакомились. Иногда Елу не верилось, что между ними вообще что-то было, настолько безразличен к нему он стал.       — Вот адрес, — сказал он однажды за ужином; они сидели за одним столом, но как будто вовсе не рядом, таким от Кости веяло холодом. — Мебель там есть. Въезжать можно с завтрашнего дня, так что, если ещё не собрал вещи, закончи с этим. Поедешь на грузовом такси, заплатишь со своей карты.       Выроненная вилка глухо звякнула о столешницу; Елисея прошибло холодным потом. Нет, естественно, он знал, что всё так и будет, но…       — Она оформлена на тебя, — возразил он первое, что пришло в голову, потому что стой, пожалуйста, подожди!..       — Сними с неё остаток, и я её заблокирую.       — Кость, я не могу…       — Елисей, — одёрнул его Костя, — не начинай опять.       Ничего ждать он явно не хотел. Он всё решил, решение обжалованию не подлежит.       Елисей больше ни куска не смог протолкнуть в горло. Вышел из-за стола, оставив и тарелку с остатками ужина, и брошенную рядом вилку, и недопитый сок. Костя не стал ему на это указывать.       «Он всё понимает», — с нежной грустью думал Елисей, душа рыдания в комнате за закрытой дверью.       Он привык закрываться за последние дни. Думал в тишине. Много, о разном. То пугался будущего до слёз, то успокаивался и верил, что всё у него будет хорошо; то с душащей болью в груди переживал расставание, то убеждался, что так действительно будет лучше для них обоих. Потихоньку собирал вещи — Костя не торопил, и за это Елисей был безумно ему благодарен.       Ему нужны были эти несколько дней, чтобы привести мысли в порядок…       Покачав головой, Елисей усмехается. Сомневается, что мысли в порядке, но хотя бы не дрожит всё внутри, не подкашиваются ноги, не хочется сесть прямо тут, на холодный пол, и сидеть так, закрыв глаза и уткнувшись лицом в колени, пока всё как-нибудь само не наладится. Пока не придёт кто-нибудь и не спасёт, и не укажет опять, что делать.       Получилось свыкнуться с мыслью, что дальше он сам по себе. Костя, конечно, сказал обращаться к нему при первой же необходимости, но Елисей себя возненавидит, если сделает это. Снятых с карты денег хватит на пару месяцев, квартира оплачена на три. Это уже слишком много, хватит, в конце концов, сидеть у Кости на шее.       Он решил так, когда бросал ключи в почтовый ящик; казалось, если увидит консьержа, этого приветливого старичка, всегда улыбавшегося ему при встрече, если вложит ключи в его морщинистую руку, то прямо перед ним и расплачется.       А почтовому ящику он шёпотом сказал: «Ну. Вот и всё». Что они, эти почтовые ящики, понимают. И страннее всего было осознавать, что больше поговорить не с кем. Никто не знает, что он переехал. И что он теперь совсем один. Кто у него в знакомых: Ильза, Марк да — очень смешно — Джонни.       Правду о нём знает один Джонни. Ещё смешнее.       А вот Костя сможет поговорить со Штефаном. Именно «сможет»: Елисей чувствовал, что они ещё не поговорили — слишком напряжённый был Костя, не угадывалось в нём этого утешающего влияния секретаря, — и всё никак не мог понять, правильно ли будет рассказать о чувствах Штефана. Он эгоистично хотел сделать это, хотел разрушить связь между ними, не дать ей окончательно окрепнуть, и хранить тайну от Кости было так тяжело, но правильно ли будет выдать её, если она ему не принадлежит?..       До последнего сомневался. Пока как-то за ужином, тайком поглядывая на Костю и размышляя об этом, не услышал:       — Я договорился на завтра на десять утра.       Елисей сразу понял, о чём речь. Кивнул; в горле пересохло.       — Они позвонят на твой номер, когда будут подъезжать, — продолжал Костя, помешивая остывший чай. — Я буду на работе, так что всё сам…       — Я разберусь. Спасибо, — улыбнулся Ел. И, хмыкнув, неожиданно для себя добавил потише: — Передавай привет Штефану.       Костя удивлённо поднял бровь, но вопросов задавать не стал — молча поднялся из-за стола, вымыл кружку… «Не хочет лишний раз со мной говорить», — вздохнул про себя Елисей, оставшись на кухне в тревожащем обществе собственных мыслей.       С запутанным клубком несказанных слов благодарности наедине. Он который день мучился — как выразить её, если трогать Костю нельзя, лишнее говорить нельзя!.. — и каждый раз спотыкался о мысль, что Косте она и не нужна вовсе. А то, что ему нужно, он ему дать не сможет.       Штефан — сможет. Штефан о нём позаботится, он вообще хорошо это умеет: заботиться. И взрослый он, надёжный, терпеливый… Он подходит Косте лучше.       Прикрыв глаза, Елисей представляет их вместе, в той самой квартире, в той самой постели — и душит ревность мантрой: «Костя счастлив, он счастлив, счастлив…» Интересно, что это значит? Все эти мысли. Это любовь — желать, чтобы человек был счастлив, пусть и не с тобой? Или, наоборот, это значит, что никакой любви и не было?..       Ему очень важно в этом разобраться, но никак не получается. Наверно, он поймёт это когда-нибудь потом?       Что вообще у него будет «потом»? Попытки строить планы, неумелая самостоятельность, ответственность за себя. Глупые ошибки. Счётчики и квартплаты. Работа, съёмки, новые люди…       Мой мир станет больше, думает Елисей.       Но в нём больше не будет Кости.       Такое вот «потом».       Снег начинается внезапно. Падает большими хлопьями, ровно, медленно. Елисей любуется им. Он ничего не в силах понять, даже собственных чувств — это внутри спокойствие или пустота? Предвкушение или страх? Свобода или одиночество?.. Он запутался, и мутнеет улица за окном, горячие капли текут по щекам. Ел и не пытается их стереть, всё равно никто не видит, и облизывает солёные губы.       Улыбается: зато он был честен с Костей.       И — наконец-то — с самим собой.