Марго, когда она говорит.

Го, с телом и душой мальчишки. Она осталась на мосту, в середине апреля. За новым счастьем убегала уже другая. Уже Марго. Так бывает. Девочки теряют голову, когда влюбляются. Безголовыми всадниками бегают на кончиках пальцев, парят над землёй три сладких месяца счастливой неопределенности. Потом она гнетёт. Головы всё ещё нет. И появится не скоро. А пока без неё. И декабрь окончательно доказал Пашке, что Марго потеряла рассудок. Он видел её. Жадно, едва прожевывая, она заглатывала куски пирога, ложки каши, заправленной майонезом, заедала конфеты сыром и маринованными огурцами, запивая кофе с пятью ложками сахара. Она выпотрошила почти весь холодильник десять минут назад, и теперь, наглотавшись сырой отвратительно горькой, озонированной воды, убежала в туалет с гримасой боли, бегло приказав заткнуть уши. А он ослушался. Сел под дверью, стал слушать, не понимая. По ту сторону слышались кашель, всхлипывания и плеск воды. Блюет. Не выдержав, он попытался войти. Заперто. Начал стучать. Не открыла. Открыл сам. Ножом. Заплаканная, опухшая, с перепачканными ртом, унитазом и пальцами сидела Марго. Её подобие. Пожелтевшее, иссохшее, некрасивое. Умыл её. Нашёл аптечку. Дал мезим. Завернул её дрожащую тушку в одеяло. – И давно ты так? – Полгода. – Охренеть... Ей было стыдно. Ему – страшно. – Нахрена так себя изводить диетами, что потом... вот так? – Я не знала... В этот момемт какой-то предохранитель у Пашки перегорел. И впервые он повысил на неё голос. – Бля, Марго, у тебя расстройство пищевого поведения, ты в своём уме? Не знала она... Ты понимаешь, что тебе к психологу, а то и к психиатру нужно, м? – Не нужно... Она мирно захныкала, и, обжигая щеки слезами, опустила глаза. – Паш, я же тоже могу кому-то понравится? Он хотел, было, начать свою гневную тираду вновь, но осекся. Не часто она задавала подобного рода вопросы. Почему-то осознав, насколько тяжело родителям управиться с детьми в переходном возрасте, когда приходит пора первых влюблённостей и разочарований, Паша прижал её к себе и начал гладить по волосам. Жалел? Нет. Успокаивал. Жалости к себе она не желала. Только его присутствия и тихого перебирания её кудряшек. – Ты же обещала, что... – Это иное. Оно против воли. Я не думаю, когда ем. Совсем. Стоит перенервничать, и я опустошаю кухню. Паш, я саму себя боюсь... Пашка зарекся перечитать всю литературу по пищевому поведению, лишь бы помочь ей. – Ты уже нравишься. – М? – Ты справишься, говорю.

***

– Марго, а ты знаешь, что кровь противная? Густая и липкая. Соленая. Ничего удивительного. Но так противно. И не как в фильме: упал, очнулся, гипс. Очнулся я в кровище от того, что кто-то орал и хлопал по лицу. Кровь - холодно и липко. Никогда её не боялся, но теперь есть чувство... Отвращения, что ли. Не знаю. Плохо тот день помню. Потом уже рассказали, что четыре раза терял сознание. Мне-то ничего, но каково другим пришлось? Пока они звонили дважды в скорую, а им отказывали, типо, несовершеннолетние балуются, пока ждали полчаса неотложку, пока меня полуживого тащили на носилках, пока сидели в приёмной, пока оформляли... Знаешь, я только тогда понял, что у меня есть друзья. Не могу объяснить... Не верил, что те, кого считал "чужими", могут стать такими близкими. Так, поржать, пожрать и разойтись. Думал, не те они, чтобы им открыться, о наболевшем рассказать. Ха. Марго, я за неделю в больнице поговорил с ним даже о том, что даже вам не подумал бы доверить. – Поверил в доброту? Он улыбнулся. – Ну, скорее в людей. Где-то внутри у Го екнуло и стало немножко стыдно. – Теперь у меня есть мои люди. С ними можно и в горы, и в пьянки. – Я рада за тебя. И за них. Немножко завидую. – Чему? – Эрик, это великое счастье - найти тех, кому можно показаться растолстевшей, матерящейся или пьяной, кто простит тебе твои косяки, просто потому что над ними можно посмеяться. И поиздеваться. В шутку. И да. Прощение, доверие и смех - это и соединяет людей. – И поддержка. – Ну, поддержку тебе и центр психологической помощи обеспечит. – Плохая шутка. – Знаю. Помолчали. – Хорошо, что ты есть. Эрик удивлённо перевёл стеклянный взгляд на девушку, мечтательно наблюдающую за бликами на воде. – Непокорный, неправильный и грубый. Сложный и тяжелый. Истерически смеющийся так, что звенит стекло. Упрямый, – на этом она с улыбкой прошептала: "Баран." – Разогревающий мне пиццу со словами "зачем тратить жизнь на размышления о том, что о тебе подумают другие", отдающий мне свои толстовки, потому что вырос из них. – Я для тебя человек-который-накормил? Ямочки, самые лучезарные, язвительные ямочки преобразили его насмешливое лицо. – Ага. Ты и представить не можешь, что ты тогда сделал. Я впервые смогла есть спокойно. – Знаешь, я мало тебя понимаю теперь. Но скажи, зачем ты вообще худела? – Плохой вопрос. – А какой тебя устроит? – Ну, например, почему небо ночью чёрное, а днём голубое? – И почему же? – Не знаю. – Нет, я тебя совсем не понимаю. – Это не обязательно. Болтай о пустом, заставляй замолчать грубой претензией, покупай противный дешманский клубничный сок и просто будь собой. А когда ты будешь пьян и не запомнишь, засыпая, как я буду нашептывать тебе байки о волшебных свойствах озона, о девичьей влюблённости, то поймёшь, почему несмотря на все обиды, я с тобой вообще разговариваю. – Звучит как повод напиться. – Какой ужас, что тебе есть восемнадцать. – Ты за кого переживаешь? Неужели за мою печень? – Нет, что ты. Бедным алкоголикам после твоих нашествий на алко-отдел ловить там больше нечего. – Не так уж много я пью. К двадцати трём, как универ закончу, вообще брошу. – В двадцать три люди как-бы только начинают пить, а ты заканчиваешь... – Ага, после двадцати трёх люди ложатся спать, а ты пиццу разогреваешь... – Как здорово, что мы нашли друг друга. – За нас? В комнате, освещённой тёплым светом лампочек вытяжки да духовки, сидя на голом полу, пили виноградный сок двое чудаков.