***
*за год до описанных событий, Барселона.* *Вечер перед короткой программой*
— Ну, что? Кацуки вздрогнул. Всю дорогу они молчали, Юри всем своим видом пытался продемонстрировать обиду, натянув маску оскорблённой невинности. Но стоило Виктору прямо перед дверью в номер, едва вставив ключи в замок, спросить «ну, что?», Кацуки стушевался. Это на японском сказанное «じゃあ、なんだ？»* с каким-то уникальным, до костей промораживающим русским акцентом просто выбило из колеи. Почему-то Юри зарделся, прочувствовав каждой клеточкой тела вибрацию этих слов. Но отступать было нельзя. Виктору не понравилось бы, если б Юри сейчас смолчал или, того хуже, сказал «ничего». — Даже для шутки это заявление было слишком... Эксцентричным. — М? — Он поднял брови, немного развернувшись к Юри корпусом. — «Эксцентричным»! — повторил японец по слогам. — Специфичное, броское, резкое! Ну не мог он вспомнить сейчас по-английски. А по-русски так и вовсе не знал. Потому засыпал тренера первыми пришедшими в голову синонимами. Вспыхнул спичкой, когда на лицо русского наплыло то самое беззаботное легкомысленное выражение и он уточнил: — Как твой эрос? Наверное, будь Кацуки другим человеком, более похожим на Юрио, например, его бы сейчас обуяла жажда убийства и праведный гнев. Но Кацуки был собой, другим человеком он не был, а потому почувствовал только то, что и без того слишком часто чувствовал рядом с Виктором: бессилие. Юри был бессилен перед Виктором, и почему-то это бессилие выражалось внутренним теплом. — Да, пусть будет мой эрос. Виктор улыбнулся. Над животом становилось теплее. — Но всё же... — Всё в порядке, Юри, я ни на секунду не сомневаюсь в твоей победе. А выражения их лиц стоили того! — Да я не про медаль! Я о... — Кацуки запнулся, — женитьбе... Для шутки... Это было слишком. Пусть... Пусть они придали значение только медали. Но Юрио и... И ДжейДжей услышали все твои слова... Особенно Юрио... Взгляд изменился. Юри мямлил перед человеком, беззаботная улыбка на губах которого растворилась, и взгляд изменился. Юри не смотрел, но чувствовал: его обволакивает. Обволакивает и притягивает. Словно у Виктора были ещё и невидимые руки, нет, крылья. И они, эти крылья, настойчиво обхватывали Юри за спину и тянули к нему, идеалу, образцу напускного легкомыслия и самоуверенности... И сам Кацуки был бессилен. — Юри. — Виктор повернул ключ в замке и толкнул дверь. — Зайди. Словно планета внезапно увеличилась и гравитация стала в два раза мощнее. Юри вошёл в полутёмный номер, Виктор зашёл следом и закрыл дверь. — Скажи мне, Юри, что именно для тебя «слишком» в моих словах о женитьбе? Не отступать. Виктор разочаруется. Не отступать. — То, что для шутки... — Кто сказал тебе, что это была шутка? Да даже если была, то могу ли я считать, что что-то в тебе не позволяет воспринимать эти слова... Не серьёзно? Нужно было сбежать. Виктор видел его насквозь, это было ужасно, тебя словно раздевают взглядом! Нет. Это шанс. Расставить над их отношениями точки и одну поставить в вопросе чувств. Не отступать. Виктор свет не включал. Юри ослабил шарф и движение скользящей по шее ткани не улизнуло от взгляда русского. Движение рук... Виктор мог проследить каждое сокращение мышц, опыт позволял отследить поток нервных импульсов, разбегающийся по телу от позвоночника к кончикам пальцев. Он знал, как работает тело, и мог видеть его даже под верхней одеждой. Никифоров неосознанно облизнул губы. Решил, что пауза затянулась. — Юри. Ответь мне, я же спросил тебя. Кацуки вздохнул, словно готовый заплакать, но вдруг вместо этого почувствовал какое-то умиротворение. — Да. Юри вдохнул глубоко и поднял голову, глядя в окно. Ночь не усыпляла Барселоны, за спиной его сделали шаг. Пропади оно всё пропадом. Пусть Виктор городит сейчас всё, что захочет, Юри согласится с каждым словом, ведь кроме правды Никифоров не скажет ничего. Потому что он знает и помнит о Юри даже больше, чем знает и помнит Юри о себе сам. Один только прошлогодний банкет стоит много. Виктор кладёт руку на плечо, тянет назад, прислоняет к стене и упирается ладонью в ключицы. Золотое кольцо поблёскивает в полумраке. Нет. Забытый банкет тот значит не многое, он значит всё. Юри не отводит взгляда, не дрожит. Позволяет видеть себя насквозь, позволяет столкнуться с собой лицом к лицу. — Это «что-то» — твоя ориентация? — Да. — И твои чувства ко мне? — Да. — Скажи хоть слово сам. — Я люблю тебя. Прикосновение ладони становится слабее. Виктор всё ещё здесь, всё ещё не отводит взгляда. Юри не отступает. — И ты знал. Про всё это. Я знаю, уверен, что ты знал. Ничего нового, верно? И он уже не прячет румянца. Тепло внутри — желание. Рука Виктора невесомо скользит к щеке, прохладой ложится на кожу, Юри чувствует кольцо на его пальце. С шеи стягивают шарф, к телу прижимаются, лицо Виктора оказывается очень близко. Юри вспоминает их поцелуй. Вспоминает жар дыхания и касание чужих губ. — Да, знал. У тебя никогда не было девушки и ты обожал меня. Ты стесняешься и переодеваешься по возможности один. Тебя смущает компания мужчин. Ты сиял от счастья после поцелуя. И не можешь не воспринимать всерьёз слова о женитьбе: это слишком ответственно и важно, чтобы шутить. В конце концов, ты любишь меня. Виктор забрался рукой под пальто Юри и сжал пальцы у него на поясе. — Я не шутил, я абсолютно серьёзен. Я могу забыть обещание, но я не шучу с людьми. Я не хочу, я собираюсь сделать то, о чём говорил. Ты выиграешь золотую медаль, — рука его поскользила вверх по торсу, стреляя разрядами удовольствия в тело, — и мы поженимся. В груди Юри трепетало сердце. Оно чувствовалось ладонью даже сквозь свитер. Они обжигали друг друга дыханием. — Если ты нуждаешься в словах, говорю: я сделаю это потому, что люблю тебя, Юри. Тепло заполнило тело до отказа, теплу был нужен выход. — Поцелуй меня, после таких слов, — раздался в номере трепетный шёпот. От шарящей по торсу руки веером, перьями расходились потрясающие ощущения, тепло через соприкосновение губ и влажный язык утекало, заменяясь чужим, желанным, с пока неопределённым привкусом, теплом. Юри сам сбросил с плеч Виктора плащ, сам обнял его и смял пальцами его одежду, оголяя спину. Юри сам, будучи уже без пальто, прижался к Виктору, сплетаясь языками. И Юри очень хорошо помнил этот разговор, этот теплообмен и то, что они сделали потом.***
И воспоминания об этом наполняли тело негой, Юри, погружённый в тёмные воды невидимого мира, откидывал голову на плечо Виктора и тянулся губами к его уху. Мир Юри наполняли запахи и ощущения. Руки, сомкнутые в замок на животе, и два золотых кольца. Кацуки развернулся в объятиях Виктора и прижался губами к его шее, провёл по ней языком к уху и произнёс, ориентируясь на собственные вибрации в горле: — Давай займёмся любовью. Он уже давно догадался, что Виктор занимается сексом исключительно при свете. Тогда, в их первую ночь, он тоже щёлкнул выключателем и ослепил Юри вспышкой потолочной лампы перед тем, как стянуть с него штаны. Это было неожиданно, настолько, что Кацуки вскрикнул. А потом, не успев ни адаптироваться, ни рот закрыть, застонал, ведь Виктор, сжав ладонями его ягодицы, припал губами к полувставшему члену. По голове словно обухом ударили, и у Юри подогнулись колени. Без двух прокатов муж провёл языком по стволу и прихватил оголившуюся головку губами, удовлетворено причмокнув. Ладонями мял ягодицы, разводил их в стороны и касался кончиками пальцев ноющего колечка мышц. Юри прогибался в коленях сильнее, потирая лопатками стену и подаваясь навстречу рукам и губам. — Ох, Юри... Я бы прошёлся с тобой по полной программе, но завтра тебе исполнять своё самое любимое катание, и я так не хочу, чтобы у тебя что-то, — он смял ладонями ягодицы, сводя их вместе, — болело. Юри закрыл глаза, прикусывая губу и выдыхая со стоном. Виктор выпрямился, навис над присевшим и жаждущим Юри, обхватил его ладонью под затылком за шею и, склоняясь для поцелуя, потянулся свободной рукой к своим брюкам: не успел, наткнулся на пальцы Юри, резво и вслепую расстёгивающие ширинку. Реплика, которую следом выдохнул ему в губы Кацуки, поразила и взбудоражила. — Но ведь тебе не надо ничего откатывать завтра, верно? Руки его прошлись под брюками по бёдрам, кончиками пальцев провели по ягодицам — а Виктор смотрел в эти сверкающие, преисполненные желанием тёмные карие глаза. Кацуки выпрямился, навалился на Виктора всем своим весом, с нажимом провёл по бокам, оставляя на чужой коже розоватые следы и прошептал: — Я хочу тебя. Виктор пятился к кроватям, подчиняясь обхватившему его за пояс Юри, дышал глубоко и почти не моргал, боясь отвести взгляд и пропустить мельчайшее дрожание густых ресниц: такой Кацуки возбуждал. Они путались ногами в брюках и лежащем на полу плаще Виктора, рухнули на кровать и тут же горячо поцеловались. Всё-таки в одном Никифоров ошибся насчёт Юри: он считал его неискушённым. Зря. Зарываясь пальцами в тёмные волосы, перебирал варианты: «кто?», «что?». Вспышкой пронеслось воспоминание о дружбе Юри с Пхичитом, Виктор огладил тело Кацуки руками там, докуда дотянулся, выбросил мысль: это он ещё узнает. Обязательно.***
Сейчас Юри не торопился. Целовал в шею ласково, водил по торсу пальцами невесомо, вырисовывая на груди узоры. Куда ему было торопиться? Они здесь, они вдвоём, они связаны клятвой. Да, их брак не официален, но разве это им важно? Юри Никифоров просто обожал свою новую фамилию, хоть за год не выработал привычки называть ею себя. Каждый раз, когда звук ЭТОЙ фамилии звучал рядом с его именем, его заполняло довольство. Если бы Юри ещё нормально слышал... А не словно через толщу воды, залившую его уши. И если бы его боковое зрение не «умерло», разделив вселенную на видимый прямо перед собой и невидимый миры. 見える世界と見えない世界。* В мире его стали царствовать запахи и ощущения. Мир его заполнился Ю-топией, запахом льда в Хасецу, кацудоном матушки и мужем, Виктором Никифоровым. И Юри было очень хорошо. Хоть и одиноко — он почти не слышал музыки, он почти не разбирал слов, его вестибулярный аппарат подводил его, порой, даже если он просто катался спиной вперёд. Без прыжков, вращений и почему-то вызывавшего симпатию Юрио и его, как говорил Виктор, «агра», было одиноко. Но тоска эта была хоть и томящей, но какой-то нежной. Юри не мог не благодарить вселенную, богов и свою непереносимость алкоголя за то, что всё это было. Виктор пролистывал страницы медицинских учреждений, специализирующихся на нейрофизиологии. За тающего Юри, который даже вес перестал набирать, было страшно. Пользуясь состоянием его зрения, Никифоров прочёсывал интернет, лёжа с Юри в обнимку. Уже с месяц назад он начал переписку с одной немецкой клиникой. Втайне от Юри. Потому что у Виктора сердце сжималось всякий раз, когда он вспоминал пережитый в финале Гран-при прошлого года ужас. А вспоминал он всякий раз, когда видел расфокусированный взгляд карих глаз. И ещё больнее было — аж злость брала — когда видел Юри на коньках. Нет, Никифоров был не из тех, что готовы смириться. Он поборется. И Юри тоже. А пока он пусть спит, разомлевший от того, что Виктор задумчиво перебирает его короткие тёмные волосы. Никого, кроме самого себя, Кацуки не имел права винить. И не пытался. Тогда, на льду, был только он. Один. И он сам ответственен за случившееся. Виктор проговорил ему на ухо перед тем, как отпустить на лёд: «Я люблю тебя, ты победишь», и Юри был рад, что именно эти слова были последними словами, обласкавшими его слух перед тем, как мир погрузился в тёмные воды. И был рад, что последней до ноты услышанной музыкой была та самая «Yuri on Ice». Потому что эти слова и эта музыка делали Юри... самим собой.***
Ошибка была в самом начале последнего четверного. Что-то выбило конёк из равновесия, Юри оттолкнулся, закрутился, из ноги стрельнуло вверх по телу аж до плеча и лёд стремительно бросился ему в голову, ударяя выше виска и вышибая искры из глаз. Тело подобралось, поднялось, но голова словно утонула в мутной морской воде. В нос «набилось соли», звуки слились в гул, где-то далеко звучала музыка, всё плыло, смешиваясь в грязную смесь красок, оставалось сжать зубы до боли, плакать, но продолжать: последнее вращение, последние движения, что-то идёт не так, по лицу, заливаясь за воротник, течёт что-то тёмное и густое, лёд в тёмных пятнах, гул, звон, слишком яркий свет, боль — Виктор бежит к нему по льду, протягивает руки, что-то кричит... Юри подаётся вперёд, его качает и он падает. Всё стремительно темнеет и уносится вдаль, пахнет льдом и Виктором. Кажется, в поле зрения на секунду мелькает светловолосая голова Юрио. А дальше — темнота, тишина и запах больницы. Больше месяца томительного ожидания неизвестного. Никифоров даже не вздрогнул, когда Юра, Юрио швырнул на грудь лежащего без сознания Кацуки серебрянную медаль. — По баллам он на втором месте, балда. Если бы не звезданулся, стоял бы на льду по центру и ты б с ним уже играл свою грёбаную свадьбу, ненормальный. Виктор даже не поднял взгляд. Лишь сильнее сжал холодную, бледную руку Юри. — Хотя за такое красочное падение я бы ему золото дал, — не мог подобрать других слов сочувствия и сожаления Плисецкий. — Я почти уверен, что ДжейДжея выбило из колеи именно оно. Этот показушник зассал и вместо четверного крутанул тройной. Хотя я бы... Юра выдохнул и втянул воздух сквозь зубы: смотреть было просто невыносимо. Стоять там, на льду, от которого только отскребли кровь... Друга... Да ещё и с его медалью в руке... У Юры было просто, цитируя Барановскую, «мерзкое» выражение лица — всё из-за того, что расплакаться от досады он не мог. Не мог позволить себе, но очень, очень хотел — ну кто так падает в финалах Гран-при, за прыжок до золотой медали, а?! — Я бы тоже не смог проехать по этому льду. Виктор потянулся и провёл пальцами по лбу Юри. — Не думал, что услышу, как сам злюка-Юрио плачет. — Подними чёртов взгляд и ещё увидишь! Кто! Кто так падает?! Разве можно ТАК падать? Ты бы знал, как меня это бесит! Он шлёпнулся об лёд так, что я своими ушами треск слышал! Это полный идиотизм!!! Что за неуклюжую свинью ты притащил туда, а?! Позорище! ...Юрий Плисецкий просто не знал других слов сожаления. Просто не знал, как ещё выразить свои чувства. Он мог только накричать и во всём обвинить их. А потом стоять, изредка всхлипывая от обиды, досады и... И страха, в тишине, ничего не говоря. Но зная, что Виктор, а тем более этот на голову пришибленный теперь буквально Юри, поймёт. Они оба поймут.***
Кацуки то подносил к лицу, то пытался рассмотреть на вытянутых руках, но никак не мог понять, что означает вроде бы родным языком сделанная надпись на присланной в день «свадьбы» из России открытке. Нет, Юри понял, что её и подарок прислал Юрио, но надпись совсем не понимал. — Странно. На его плечи легли ладони Виктора, и раздался его голос. Юри интуитивно догадался, что его просят дать посмотреть, и показал открытку. Тот вроде бы нахмурился, а потом гигикнул, усмехнулся в кулак и рассмеялся. — Что? Что там написано, Виктор?! Я же не понимаю! Это что, что-то по-русски, и Юрио написал это катаканой*? Скажи! Сквозь толщу воды доносился смех, Виктор согнулся пополам и плюхнулся на пол у стенки. Да, это было русское, написанное японскими знаками. チトビ ワム プリレテェロ ポ ポルノイ、ネノルマリニエ！* Виктор отсмеялся и потянулся за планшетом. Потыкал в экран пальцами и развернул к Юри. Там, на открытой странице «записок» крупным кеглем было написано: «Он желает нам счастья, Юри. В своём стиле, конечно. Иди ко мне», — и Кацуки, переведя на Виктора взгляд, увидел, что он раскрыл руки для объятий. Всё ещё немного дуясь, но решив оставить, как есть, парень положил планшет на столик и устроился меж ног своего... да, своего мужа. Виктор обнял его и сцепил свои руки в замок на его животе. Он же дал клятву.***
— Ты мне как фигурист фигуристу объясни, кацудон недоделанный, КАК ты умудрился прихлопнуться своей свинячьей башкой об каток, а?! Это грёбаный финал грёбаного Гран-при! Ты, свинья японская, я тебе говорил, что борщ из тебя сварю, да? Так вот, ты и без свеклы подался под красным соусом, неуклюжая ты корова на льду! Кто тебя вообще в коньки обул, а? Принял перед прокатом, что ли, а?! — Юра. Юри не знает русский настолько хорошо. — Да плевал я, Яков, на это! Он и так слепой, как котёнок, и глухой, как стара бабка! Я могу ему хоть на английском всё выложить, хрена с два он что разберёт! Так что пусть наслаждается моим первозданным негодованием, которое я с превеликим удовольствием выложу ему на СВОЁМ великом и могучем, мать его, языке! МОЁ негодование! МОЙ язык! Пусть слушает! Как он считает, в чём я видал такую победу, а? Да в белых тапках и гробу! УПАСТЬ! Взять и упасть! Да ещё и так, что перечеркнул себе нахер дорогу на лёд! Не, ну не идиот ли, а?!! Слышишь меня, Кацудон?! Я с тобой разговариваю! Будь добр слушать! Яков вздохнул. Решил не дожидаться завершения потока первозданного русского гнева на великом русском языке дольше и вышел из палаты. В коридоре, хлопая глазами, стоял с букетом цветов и коробкой шоколадных конфет Пхичит. — Hallo*! — Ага, здравствуй. — Судя по крику, Юри очнулся, да? Юрио, похоже, этого очень ждал. — Парень вытянул шею и заглянул за плечо Якова. Правда, с их разницей в росте это не представляло труда. — Да. Правда, он почти ничего не слышит и плохо видит. Последствия сотрясения. И, что, ты тоже называешь Юрия этим прозвищем? — А? Да. Так проще, ведь здесь два Юри, так сказать. Яков вздохнул. Словарь Ожегова иссяк, и Юра перешёл к толковому словарю Даля, не уставая припоминать словарь синонимов, но, судя по тому, что громкость плавно сходила на нет, подходящие слова и устойчивые выражения уже кончались. Пхичит ещё немного потоптался и сунулся в палату. Раздалось Юрино: «А, следующий. С пряниками!», и Плисецкий «освободил помещение». Юри сконфужено улыбнулся, повернувшись в сторону Пхичита. Узнал его, проговорил «привет», видимо не слыша собственного слабого, умирающего голоса. Что делать и как себя вести с человеком, который неожиданно для самого себя стал плохо слышать и не очень хорошо видеть, таиландец не представлял. Потому просто подошёл, показал Юри свои подарки, дождался его кивка, потянулся к столику, чтобы положить всё на него, но замер, увидев мягкую игрушку и пакет с чем-то очень вкусно пахнущим. Пирожки. А игрушка в форме пуделя. Умилившись, Пхичит положил свои подарки рядом и повернулся к всё ещё пребывающему в прострации Юри. Похоже, они оба не понимали, как себя вести. Парень помялся на месте и, вздохнув, опёрся коленом на постель и обнял Юри, обхватив руками его перебинтованную голову. Тогда... тогда на арене они все перепугались. Пхичит увидел падение Юри по телевизору в зале ожидания. Когда он примчался на каток, Юри уже уложили на носилки и выносили под взволнованный гул трибун. Плисецкий, рванувший на лёд к упавшему без сознания в руки подоспевшего Виктора Юри, стоял посредь катка рядом с алым пятном на льду с открытым ртом, как одеревеневший. ДжейДжей, что уже был готов выходить, застыл, вцепившись в бортик, а Виктор удалялся вместе с бригадой неотложки. Никто толком не понял, что произошло. Почему Кацуки Юри ТАК упал. Пхичит был немного суеверным, он сразу с ужасом подумал о злых духах, но мысль отбросил: зачем злым духам бить Юри, хорошего японского парня Юри? Потом смотрели записи. Увидели, что за миг до прыжка конёк качнулся и сам момент отталкивания, выпрыгивания, уже пошёл не так, как следует. Но всё равно им было ничего не понятно. Юрио и Пхичит достаточно хорошо знали Юри, чтобы помнить, как он прыгает. Но Пхичит знал Юри дольше. И у него было одно предположение. Наверняка знал только Виктор. Пхичит просто обнял Юри и поцеловал его в макушку. Кацуки ответил взаимностью, обняв друга и уткнувшись ему лбом в плечо. Да. Они знали. И остановившийся в дверях Виктор, и Пхичит, и сам Юри. Кацуки подвели измученные, покрытые мозолями, кончившиеся ноги. Не хватило их чуть-чуть. Это и так был бы последний сезон Юри. Даже если бы он не упал и не разбил себе голову. Юри смял в кулаках олимпийку друга, сжав зубы. Глаза слезились. После так печально кричавшего на него Юрио, после объятий такого искреннего и понимающего Пхичита. — ขอบคุณ*, Пхичит. Всё в порядке. — Ага, — кивнул он так, чтобы Юри почувствовал. Потом присел на свою ногу и взглянул на бледное после долгой комы лицо. — Там Виктор. Чуланонт взаправду был близким и, можно сказать, лучшим и редким другом Юри. Друзей у Кацуки, с его характером, можно было по пальцам пересчитать, и Виктора грела мысль, что теперь один из этих пальцев загибался на имя «Юрио». Ещё Чуланонт был первым из друзей Юри, с которым он поделился своими «проблемами» с любовью. Первый, кто узнал, что Юри чуть ли не всю жизнь до пунцовых ушей влюблён в образ Виктора Никифорова больше чем на полном серьёзе и никогда не интересовался девушками. И Пхичит был тем, кто бережно и свято хранил эту тайну и потому ни на секунду не изумился тогда, перед финалом, когда увидел кольца на руках Виктора и Юри: вывод он со свойственной ему широкой душой и честностью сделал быстро и мгновенно. И по-настоящему радостно вопил тогда: «My best friend got married!»* Виктор умел отличать любовь от привязанности, дружбы или восхищения, а потому не был ревностен без повода. Но тогда он всем своим видом, стоя в дверях, давал Пхичиту понять, что ему надо поговорить с Юри наедине. И проницательный парень понял. Конечно, он больше предпочитал девушек, но и Юри по-своему симпатизировал, не стесняясь говорить, что тот довольно мил. И, перед тем, как уйти, поцеловал Юри в лоб, после чего исчез из его поля зрения и с горизонта какого-то мрачного Виктора. Просто Никифоров успел узнать Юри вдоль и поперёк. Просто знал, что Юри будет извиняться. А он не любил этого. Случилось то, что случилось. Но Кацуки будет винить себя. А ещё, глядя на Пхичита, Виктор считал, что потом, когда всё уляжется с этой травмой, можно и спросить, не было ли между ними чего-то кроме дружбы. Но не сейчас. Сейчас он подсаживается к Юри и, заранее зная, что тот будет прятать взгляд, хватает его за подбородок и поворачивает к себе. Кацуки шевелит пересохшими губами, потом облизывает их и говорит севшим голосом: — Прости меня, Виктор. Я подвёл тебя. Это был взгляд человека, смирившегося с тем, что он потерял всё. Дело жизни, здоровье и... нет, нет, нет: Виктор мотает головой, сплетает их окольцованные руки вместе и обнимает Юри. Он не может кричать, как Юра, и подобрать легко понимаемые почти севшим на ноль слухом слова, как Пхичит, тоже сейчас не сможет. Но ему, как никому другому, знакомо тело Юри и любовь этого тела к прикосновениям. Он хочет сказать: «брось эту ерунду» и проводит носом по шее, выдыхая через рот и шевеля дыханием короткие волоски за ухом. Он хочет прошептать: «Ты был великолепен, несмотря ни на что» и невесомо касается губами того места, которым Юри ударился, поглаживая руками спину. «Я не возьму своих слов назад» — Виктор смотрит в упор на Юри. «Я люблю тебя» — целует его бледные губы, чувствуя на них привкус лекарств. «Спасибо, что боролся», — крепче сжимает в кисти его пальцы. «Теперь всё хорошо, отдохни», — опускает голову Юри на своё плечо и словно держит его на руках, поддерживая под спину. Для Кацуки мир словно погрузился в мутную воду: он видит только перед собой, его немного колбасит, а все звуки доносятся как через толщу... И из мутной воды этой, из невидимого и неслышимого мира, к нему тянутся руки Виктора. До него доносится его запах и ощущение его дыхания. Это бесценно, это — его золотая медаль, его желание самое явное и самое тайное, самое невинное и самое страстное. Юри тянется к нему, обнимает, прижимается и говорит, не слыша себя и ориентируясь лишь на вибрации собственного голоса и его эхо в голове: — Я просил тебя стать моим тренером до победы на Гран-при. Я просил тебя быть моим тренером до тех пор, пока я не уйду из спорта. Я так много о чём тебя просил, что мне стыдно просить ещё, но я не могу не попробовать: прошу тебя, останься со мной... Просто останься рядом со мной. Я люблю тебя. Когда Никифоров приехал в Хасецу, когда о чём-то говорил с друзьями Юри, просил их о чём-то, а потом пришёл в Ю-топию и буквально с порога, не меняя очень серьёзного выражения лица, попросил чету Кацуки «поговорить наедине», тогда сердце Юри бешено билось в страхе: он не мог понять, о чём Виктор говорит с его родителями, почему так серьёзно выглядит и почему показывает на него рукой. Не совсем понял, почему Минако-сенсей и сестрица Мари синхронно дёрнулись, но именно их реакция и звук синхронной реплики, движения губ и небольшая работа соображалки составили пазл: они воскликнули «так это было серьёзно?», и Виктор тут же, положив ладони перед собой и опустив к ним голову, произнёс: — Так что я здесь, чтобы просить вашего позволения!***
Виктор ткнул его в щёку: «чему, мол, улыбаешься?» С моря дул приятный летний бриз, было очень тепло и спокойно. — Да вот, вспомнил, как тебе взбрело в голову просить моей руки у моих родителей. Виктор обнял Юри за пояс и облокотился о перила, заулыбавшись. Потом повернулся и свободной рукой указал пальцем на Юри, потом на себя, а после сделал движение, словно разводит руками, говоря при этом: — Ты же просил меня остаться с тобой. Я не мог тебе отказать, так что я тут ни при чём. Юри вздохнул и тоже облокотился о перила, глядя на море. Ему вспомнилось, что идея поменять фамилию для пущего виду пришла в голову Виктору, но именно он, Юри, захотел взять его фамилию. Хотел быть Никифоровым. И мучиться со спряжениями, когда пытался хоть немного пополнить свои познания в русском. Виктор потянулся и поцеловал его в щёку, потом прильнул на секунду к его лицу и повернулся к берегу, кивая в его направлении: «Помнишь, что нас связывает с этим местом?» Юри кивнул. Почти два года назад они сидели там, на берегу, тогда ещё только только познакомившиеся, и Виктор спрашивал: «Кем мне быть для тебя?» — Хочу, чтобы ты остался самим собой, — одними губами повторил свой ответ Юри. Наверное, это и было самым сокровенным и сильным его желанием. Чтобы любимый человек был рядом с ним, и чтобы, когда вселенная разделилась на видимый мир и невидимый, рядом, в невидимом, был кто-то родной, кто-то, кто будет протягивать сквозь мутную толщу воды свои руки к нему и обнимать, целуя в висок. И пусть иногда... нет, часто он уезжает на соревнования, докатывая свои последние сезоны и выполняя всякий раз во всех финалах свою произвольную программу под музыку «Yuri on Ice». Виктор всё равно рядом с Юри на границе его видимого и невидимого миров, обнимает его и вместе с ним наслаждается морским бризом. Может быть, больше от вселенной Юри и не нужно, так что он готов был согласиться с тем, что отдал судьбе две трети слуха и половину зрения в обмен на право и шанс называться «Юри Никифоров». Потому что это было нечто большее. Это было абсолютно всем. Для Юри, по крайней мере.