Невидимый мир

«Это было ужасно» «But I jumped ^^»* «とんでもなく»* «ハハ*、я любдю тебя» «You typed "Д" instead of "Л" again*, жуть». «ごめん»*       Виктор усмехнулся и свернул приложение, открывая браузер. Аэрофлот был в своей колее: ожидание рейса затягивалось, а вай-фай оставлял желать лучшего. Грузиться отказывался даже гугл-поиск, в почту Никифоров заглядывать не рисковал — канал забьётся намертво и тогда уже не загрузится ничего.       Пройдут годы, десятилетия, а людям по-прежнему не будет хватать скорости Интернета не потому, что они стремятся к ней, нет, не только. Просто всякий раз, когда интернет-операторы расширяют канал, создатели сайтов и приложений загружают новые голодные до трафика элементы, а потому в итоге скорости и не меняются. Первой всегда грузится реклама. Даже в Адблоке есть реклама. Вот в очередной раз сверкнула в углу экрана мерзкая баннерообразная утка, ловушка для идиотов с ложной кнопкой закрытия и малюсеньким крестиком в углу. Виктор усмехнулся своей фотографии и закрыл вкладку совсем, лишь краем глаза заметив, что это была очередная «невероятная новость из его жизни». «Это ожидание меня убивает! Развлеки меня, Юри». «Сам же говорил, что Аэрофлот научил тебя терпению ^^" Как мне тебя развлечь?» «Придумай что-нибудь, ты же в Хасецу. Пофотографируй мне тех, кто сейчас катается». «Тебе будет не интересно: они "нарезают круги" по льду» «Тогда себя сфотографируй»       Минутная стрелка уже описывала третий круг, рейс снова отложили. Виктору нравилось то, что Юри пытается хотя бы писать по-русски: это было приятно, да и нутро отзывалось теплотой на «люблю», даже если оно было написано с опечаткой. Интересно, так ли приятно Юри, если Виктор присылает ему «愛してる»*?       В кадр попал вход на каток и Юко с одной из тройняшек, сам Юри улыбался. И Виктор улыбался этому фото в ответ. Желание как можно скорее погрузиться в самолёт и окончательно выкинуть из головы неприятную, но неизбежную встречу, ради которой он и тащился через полмира, усиливалось. За стенами аэропорта был Санкт-Петербург, город, в котором он родился и вырос. Где располагался его «хоумринк», домашний каток. И город, которому Виктор больше не имел жгучего желания принадлежать. А, если точнее, он хотел принадлежать другому городу.       Юра немного вытянулся и коротко постригся. Виктор его даже не узнал сначала. У Якова стало больше седины в волосах. С Барановской он не пересёкся, а из смутно знакомых ребят на катке узнал только Милу — в прошлом сезоне она обошла итальянку Сару и взяла золото в финале Гран-при среди женщин. Анна же, почти ровесница Никифорова, уступила обеим молодым претенденткам и осталась с бронзой. Что ж, это вполне ожидаемо. Его поколение уходит: у фигуристов нет возможности соревноваться долго, как бы этого ни хотелось. Гибкость уходит, суставы деревенеют, даже если держать себя в форме. Износ. Так они, прежнее, уходящее поколение, превращаются либо в отзвеневшее эхо прошлого, подобно Григорию, поломавшему себе колено и не сумевшему восстановиться, либо в наставников и кураторов нового поколения, подобно Анне. Хотя, это если верить слухам, которые постоянно распускала Мила. Кто-то идёт тренером для того, чтобы как можно дольше оставаться на свету или хотя бы в отблеске софитов. Виктор стал тренером чуть ли не на пике своей карьеры, по мнению Якова, спонтанно и повинуясь капризу. Но каприз этот в корне поменял вектор жизни Никифорова: ничего неожиданного. Каждое межсезонье было той координатой, в которой хаотичное движение попрыгунчика приостанавливается на миг для того, чтобы силы трения, инерции и гравитации определили его дальнейший полёт. Правда, в тот раз Виктора оттолкнуло очень хорошо и запустило по прямой в ясном, не требующем сомнений направлении. И он нёсся, нёсся туда, на Кюсю, в Хасецу, в Ю-топию, к Юри.       — Ну, всё дело в чувствах, в воображении, так что я не могу тебе объяснить!       Всё дело было в воображении, а, завершая прошлый сезон под «Yuri on Ice», Виктор понял, что воображение во многом отличается от реальности. Какой бы ни была хорошей фантазия, сколько бы в памяти ни было историй, книг, фильмов, композиций, картин — воображение отличается от реальности. В реальности сердце колотилось, как бешеное, дыхание сбилось — это был страх, страх за то, что Юри не поднимется больше. Что останется там, на льду. А потом страх неизвестного: как ни крути, Юри... именно он всякий раз говорил Виктору, что нужно сделать, и направлял на нужный путь:       — Просто будь собой!       — Тебе не надо ничего говорить, просто молчи и верь в мою победу больше, чем в неё верю я сам!       — Будь моим тренером.       — Останься со мной.       Виктор учился не быть эгоистом. Учился не только воодушевлять, но и поддерживать, направлять и даже вести. Бесценный опыт. И Юри подсказывал верный путь... путь к своему сердцу. Буквально за руку тянул, позволяя полюбить себя... правильно. И Виктору нравилось.       Нравилось то направление, в котором его бросило однажды.       Нравилось, что, пребывая в Хасецу и переступая порог Ю-топии, он говорит:       — ただいま！*

***

      — Э? Моих родителей?       — Ну, да. — Юри запрокинул голову, глядя снизу вверх на обнимающего его Виктора. Они снова полулёжа расположились на кровати, и Юри валялся в его объятиях. — Я толком о них ничего не знаю, да и никто толком ничего о них не знает. Хотя здесь ты уже как полноценный член семьи. И даже не только моей. Тройняшки тебя обожают и «дядей» зовут. Ты о нас всё знаешь. А вот мы о твоей семье — толком ничего. Я имею в виду, я бы хотел узнать. Не обязательно устраивать встречу семей.       — Ты стал много-много говорить! — Заулыбался Виктор, обнимая его крепче и игриво потираясь о его плечо носом. На деле — прячась. Попытка сменить тему «не прокатила»:       — Я хочу хотя бы узнать о них. Или хотя бы фото. Разве моё любопытство не естественно?       Виктор вздохнул и покосился на планшет, лежащий у их колен. Должно быть, это нормально: спустя почти полгода совместной жизни задать такой вопрос. Но, в свою очередь, у ответчика, так он полагал, тоже были нормальные причины ответить, набрав на экране: «Прости, не хочу говорить». Взаправду, не хотел. Не сейчас.       Чем ближе к Питеру, тем больше вспоминается про него шуток. Например, что климат здесь — питерастический. Чтобы объяснить всю соль играющих на созвучии шуток, Виктор письменно ещё в самолёте просветил Юри насчёт слова «в рифму».       — Шутка глупая.       «Зато довольно близка к истине», — ответил Никифоров, набрав на планшете, лежащем на коленях супруга.       — Правда, что каждая станция российского метро — чуть ли не памятник архитектуры?       «Ты о том, правда ли, что они уникальные и не похожи одна на другую, в отличие от типовых построек Японии и Америки? Ну, я не знаю насчёт самих конструкций, но в Москве и в Питере нет одинаково оформленных станций», — провёл пальцами по бедру Юри и приподнял его за подбородок, с каким-то наслаждением заглядывая в глаза:       — Они уникальны. Может, костяк и похож, но впечатление каждый раз своё. Чем-то напоминает тебя, Юри.       «Второй» Никифоров посерьёзнел, сдвинул брови и, подняв вверх свою правую руку, отогнул из кулака два пальца, совершенно спокойно и твёрдо констатировав:       — Ты сказал это по-русски и я почти ничего не понял. — Загнул один палец. — А остальное я не услышал, потому что ты сказал это тихо. — Согнул второй, отстранился, прислоняясь спиной к спинке своего кресла. — И ещё: если ты будешь заигрывать со мной прямо в самолёте, косых недвусмысленных взглядов станет больше.       Виктор любил такие моменты больше всего: серьёзный, но всё равно не принимающий близко к сердцу Юри и шутящий, но абсолютно внутренне серьёзный в ответ он, Виктор. Лайнер заходил на посадку в Пулково, за бортом виднелся Питер. После пересадки в Шереметьево, где Юри ознакомился второй в жизни раз с феноменом русской толкучки, была мысль поспать. Но он решил, что потерпит до гостиницы. Почему они не едут домой к Виктору, тот доступно объяснил ещё в Японии: свою квартиру он сдаёт, а встречаться, а тем более, знакомить Юри со своими родителями желания не имеет. И если Юри так хочется, Никифоров может вытащить на экскурсию по городу Якова, потому как если и называть кого-то отцом, то уж скорее тренера, чем родителя по крови. Сказано, вернее, написано и озвучено это было так, что вопросов Юри не задавал.       Виктор озвучивал почти всё, что писал для Юри. Он знал, насколько важен тон голоса, и знал, что сам голос Юри слышит, но не может разобрать слов, только и всего. А потому не пренебрегал невербальным общением. Были у них и жесты свои, особенные. Причём Юри не смог бы точно сказать, в чём разница между «забудь, не принимай близко к сердцу», которое Виктор проводил губами по его шее и выдыхал, заставляя кончики волос за ухом шевелиться, и «ты прекрасен», которое Никифоров выводил всё на той же шее, прихватывая губами мочку уха. Просто Юри чувствовал и ещё ни разу не ошибся. «Я рядом» и «спасибо» тоже почти не отличались и представляли собой переплетение их пальцев вместе. А ещё были «ты милый» и «я люблю тебя», которые Виктор умудрялся «говорить» губами о губы Юри как одновременно, так и по отдельности. Если он тыкал Юри пальцем в щёку, то спрашивал: «в чём дело?»... и это тоже было мило.       А Юри нравился их, только их и только для них существующий язык жестов. Это было... интимнее секса даже. Потому что сексом могут все, ну или почти все, заниматься. А вот это было уникальным, тем, что делали друг другу только они. Только они проявляли свою любовь друг к другу таким прекрасным по мнению Юри способом. И нутро отзывалось на каждый такой жест волнами тепла.       Виктор же просто очень хорошо знал его и его тело. Умел правильно держать его за руку. Умел правильно перебирать его волосы. Умел, потому что если к сердцу своему Юри его и притащил сам, то к телу своему ключа сам не имел — Никифоров дорвался до этого «приза» сам, своими силами.       Агапэ.       Реальность отличалась от воображения.       Когда Виктор заставил Юри и Юрио катать эти программы, он мотивировал их демонстрировать свои реальные чувства. Когда, после падения Юри, выступал на мировом и в произвольной вышел на лёд под «Yuri on Ice», он, несомненно, продемонстрировал самому себе свой самый чувственный и изматывающий прокат. Все эти чувства — когда отнёсся немного легкомысленно, когда увидел копирование своей программы и поток ощущений с того момента, как попрыгунчик отбрасывает от пола и несёт сквозь пространство к неизвестному, месяцы рядом с Юри, его рост, его изменения, чувства, что учился вызывать он, волнение и какое-то первозданное счастье, радость после каждого удачного прыжка, изумление на последних аккордах кубка Китая, вперёд, сквозь пространство, задавая такт сопровождающей музыке, к раскрытию друг перед другом и удару мячика о стенку — падение Юри в конце произвольной, в самом финале... за прыжок до золотой медали. Когда во время проката Виктор вспоминал это, то осознавал, что реальный страх отличается от воображаемого. И что даже эхо, отголоски реального страха выглядят и ощущаются в десятки раз сильнее сыгранного.       Как и любовь.       Агапэ.       По голому и не обременённому зеленью двору очередного питерского типового элитного дома Никифоров шёл один. Юри, соня по натуре, давил ухо в гостинице, а время их никто не ограничивал. Так что Виктор мог позволить себе отлучиться, тем более, что уже настроил Юри сим-карту и оставил записку. Кнопки домофона, установленного здесь в незапамятные времена, были истёрты пальцами до нечитаемости цифр: Виктор по памяти набрал «фигуру» номера квартиры и нажал «вызов». Эхом по квадрату двора раздался скулёж аппарата. Гнусавый голос поинтересовался, кого принесли черти.       — Толку спрашивать, если знаешь.       — А. Зачем явился? Денег просить? Вали к чёрту.       — Своих хватает, так что придумай другой повод послать меня. Или встречай хлебом-солью.       После паузы двор прорезал пронзительный писк и замок железной двери разблокировался. Трубку повесили. Виктор открыл дверь и придержал её рукой, окинув двор взглядом. Здесь он вырос — здесь, в месте, где не было ничего прекрасного, в месте, предпочитавшем прятать напыщенность внутри, за стальными тяжёлыми дверями парадных и невежливыми железными дверями квартир. Фарс. Чопорность. И при этом — ханжество и расточительство в одном флаконе. Встречи с родителями редко проходили приятно, в лучшем случае — просто никак. В идеале, конечно, не проходили вообще. Но порой ритуальное жертвоприношение свободного времени в знак «памяти» друг о друге Никифоровы совершали. При этом понять, кто до кого снисходил — звезда фигурного катания или серьёзный дипломат и его супруга — было трудно. Можно сказать, все трое ненадолго чисто из вежливости спускались с вершин своих тщеславия, гордости, самолюбия и единственно-верного-мнения, чтобы обменяться стандартными вопросами-ответами, претензиями, заявлениями и выпить по чашечке чая в компании друг друга — как попытка подсластить ужасные отношения. Виктор усмехнулся. Комедия.       — И чем ты сейчас занят?       Чай налили ягодный. Дома оказался только отец.       — Укреплением русско-японских отношений, — отхлебнул из своей чашки Виктор, улыбнувшись. Он лучше всех знал, как бесить отца. Правда, в основном отношения были ужасны именно из-за того, что отказать себе в этом удовольствии он не мог — а ведь со своими познаниями в человеческих чувствах имел все шансы смягчить острые углы. Да только никогда и ни с кем так не делал. Он всегда говорил то, что думал. Считал себя обладателем исключительной возможности позволять себе свои «капризы». Одним из таких капризов было постоянное напоминание отцу, что методика «запихну насильно в нужный вуз, там поумнеет» потерпела сокрушительный крах. Никифоров-младший закончил МГИМО и, бумерангом метнув алую картонку в нижний ящик стола, взял сумку с коньками, костюмом и необходимыми вещами и ближайшим рейсом вылетел на очередные соревнования, тем самым воткнув шпильку в зад родителю, что не успел даже сына дома застать. Правда, по выражению матери, это была не шпилька, а нож в спину. Тогда между сыном и отцом были прерваны регулярные экономические связи и полученный за победу денежный приз ушёл на аренду жилья по возвращению.       Разумеется, помимо прочего, сообщить отцу в весьма резкой и преувеличенной форме, что он, вдобавок ко всему, ещё и гей, да ещё и женится на парнишке-фигуристе из Японии, было тоже процессом, доставившим неестественное садистское удовольствие — месть за видение в единственном сыне не личности, а наследника, что продолжит дело отца достойно. А, с другой стороны, было осознание того, что именно отец оплачивал самый главный каприз Виктора — его фигурное катание, поездки на соревнования, костюмы... И что отец старел. И что, несмотря на разочарование, всё равно каждый раз спрашивает, не пришёл ли Виктор просить денег — затухающий огонёк надежды на то, что в старике своём младший Никифоров ещё нуждается. Неоправданной.       Из-за всего этого они и снисходили друг к другу для того, чтобы попить чай.       Хоть и наилучшим из возможных исходов встреч было бы «никак».       «Интересно, как бы старик вёл себя, если бы я пришёл с Юри? Не думаю, что он бы отказался от своих дипломатичных привычек. То есть, он бы не устроил сцены. Но всё же...»       — И что же ты не прихватил с собой представителя японской стороны?       «Я ещё не настолько низко пал в своём конфликте с родителями, чтобы вмешивать в это Юри».       — А потому что твоя помощь в этой дипломатической миссии мне не нужна, будь уверен.       Седой от корней до кончиков волос отец хмыкнул так, словно хотел вложить в это «хм» всё своё пренебрежение, на которое только был способен. Виктор задумался, облокотившись, о, ужас, о стол и подперев подбородок кулаком. Матушку свою он не видел и не слышал с тех пор, как сообщил о своей женитьбе: взвинченный фальцет, который было слышно из телефонной трубки так, что даже возящаяся в противоположной стороне коридора Нори услышала это «чтооооо?!» был последним, что он слышал от матери. Она орала, требуя объяснений и прекращения тупых шуток, Юри стоял напротив, ничего этого не слыша, Виктор улыбался, держа трубку в стороне от уха. Наверное, этим эмоциям и их выражению позавидовал бы вечно-всем-недовольный Юрио, мастер демонстрации ярости, а про витиеватые конструкции, уходящие корнями в творчество великих русских классиков — Пушкина, Толстого и Гоголя — можно было вовсе умолчать. Юрио мог бы взять пару уроков у Викторовой матушки, всяко Барановская будет довольна — «непривлекательных» выражений и нецензурной лексики фальцетом тем не издавалось.       — Кстати, где матушка?       — В Италии. С подругами. Реабилитируется после твоего сюрприза.       — О, она была так за меня рада?       — Ага, аж с сердцем плохо стало.       Виктор смолчал. Тогда он сбросил вызов, как только перешедший границы разумного фальцет сорвался на визг и резко оборвался. Сейчас шпильку в него воткнул отец.       — Почему ты ничего не сказал?       — Не имел желания доставлять тебе удовлетворение.       Виктор сжал зубы, что не ускользнуло от внимания отца, и он продолжил:       — В чём дело? Я полагал, что, раз именно этого ты и добиваешься, то подобная новость придётся тебе по душе. А потому сокрыл от тебя нечто столь твоему слуху приятное.       — Я не добиваюсь этого.       — Послушайте, как заговорил. А действия все были направлены к этой цели. Каждой собаке во всех соседних дворах было известно о презрении Виктора Никифорова к его родителям. Как и о том, какие они чопорные, тоскливые и неповоротливые. А, и лишённые чувства прекрасного.       — Опускаешься до припоминания скандалов из моего юниорства?       — Что ты, нет. Я говорю о том честолюбии и тщеславии, которые кричали это изысканнее и красочнее любых слов пятнадцатилетнего сопляка. Да и сейчас вопят так, что аж уши закладывает. Мне одно не понятно, как такую самовлюблённую нарциссичную скотину стерпели на Кюсю? Даже изумительно, что не пристрелили на таможне.       Рука сжалась в кулак совершенно непроизвольно: яростью передёрнуло от основания шеи до кончиков пальцев. Виктор сдержался. Отец был по-настоящему зол. И если с матерью случилось что-то серьёзное, то вон тот кольт в ящике комода всегда держали заряженным, и уж ЭТО Виктор знал. Метнувшийся туда-обратно взгляд был отслежен и не остался без внимания:       — Вот как ты ведёшь себя, когда становится херово. Оцениваешь ситуацию и даёшь дёру в окно. Только этаж-то уже не третий для таких фокусов, сын мой. Языком-то чесать мы все горазды. А кто возьмёт на себя ответственность? Уж не ты. Наверное, ответственность должны нести другие, пока Виктор Никифоров удовлетворяет свои капризы. Я так полагаю, под ТВОИМ чутким присмотром этот твой фигурист вышел в финал Гран-при с больными ногами, в результате чего и оприходовался об лёд, не так ли? Думается, желание кое-кого прославиться за счёт чужого таланта оказалось сильнее здравого смысла? Что смотришь? Всем известно, что если тренер, зная о травме или недуге, отпускает своего ученика на «поле битвы», то он несёт полную ответственность за это. Не думай, что раз я не принимаю твоей любви к этим кривляниям, то я ничего в этих кривляниях не смыслю. Не знаю, сказали ли тебе об этом, так что, на всякий случай, сформулирую так, как эту ситуацию вижу я: можешь считать, что ты своими руками нанёс подопечному черепно-мозговую травму, которая практически полностью лишила его зрения и слуха. После чего теми же самыми руками едва не убил собственную мать. Разумеется, ты очень доволен собой. Я в этом ни на секунду не сомневаюсь, Виктор. Мои поздравления. Как оно там? ごくろさん*.       Виктор стоял перед дверью в номер и не знал, там ли Юри и сможет ли он выдержать взгляд глаза в глаза после того, как по ахиллесовой пяте — безрассудству — проехались с такой изощрённой жестокостью. Конечно, Виктор знал, что у Юри плохо с ногами... вернее, что они могут подвести в любой момент. Но вся эта затея изначально, несмотря на самоуверенную подачу, была рискованной. Вот этим они были похожи с Юри, не отнять. Кацуки не хотел провести свой последний сезон, пассивно склоняя голову после прошлых неудач. Виктор не мог ему этого позволить. Вовремя оказались рядом и друг для друга. Нет, самым низким поступком было бы струсить под конец и снять Юри с соревнований. Без повода. Но всё-таки он упал. Случилось то, что случилось.       Юри винил себя.       Виктор не был уверен, что в этом вообще есть чья-либо вина.       Если бы была, Яков бы сказал, да и...       Нет-нет-нет, Виктор сам принимает решения. С тех самых пор, как взял на себя ответственность, сваливать что-либо на то, что кто-то ему что-то не сказал — безответственно.       Ладно, может, в том, что мать включила истерику и изобразила сердечный приступ достаточно натурально для того, чтобы сейчас нежиться в санатории под сицилийским солнцем, и была вина Виктора и того, насколько легкомысленно и тем самым язвительно он подал эту информацию: да, «на отвалите» и не без издевательского умысла. Вообще-то, Юри первый заподозрил, что родители самого Виктора не в курсе, а Виктору не хотелось напрягаться, чтобы объяснять, вот он и отмахнулся от родительских нервов. В этом он себе признаётся.       Как и в том, что если вина за падение Юри и лежит на ком-то, то на нём, на Викторе, как, всё верно, на лице ответственном. Но снимать Юри с соревнований не было никакого повода. Даже ДжейДжей, с его гемофобией, вышел и прокатился по тому самому льду на бронзу, пусть и не решился на последний четверной. Кацуки же не давал ни малейшего повода для сомнений в своих силах: он держался ровно, взгляд был направлен вперёд, к победе, а в голосе не было ни капли дрожи. После всех тех надежд, после титанической совместной работы, после ВСЕГО просто так, с бухты-барахты снять Юри с соревнования Виктор не мог!       Пусть даже и с таким результатом, но Никифоров поступил верно.       И, самое главное, сам Юри это знает.       Если бы Виктор снял его тогда просто потому, что внезапно вспомнил о больных его ногах... Кто знает, может, произошло бы убийство. Виктор неосознанно усмехнулся, представив, как Юри его душит.       Внезапно дверной замок щёлкнул и дверь открылась: одетый Юри стоял на пороге.