Луи не парень, а стая птиц, разрывающихся в миллион разных направлений.
|
June 1, 2016 7:45am
Зейн знает палитры пастельных цветов, что притягивают взгляд, заставляя смотреть; дешевый трюк. Зейн знает их достаточно, с презрением, присущим лишь настоящему художнику; Зейн знает их наизусть – трусливая погоня за посредственностью и бесконечной пустотой, что остается противным гулом внутри такой же пустой грудной клетки; Зейн ненавидит их; подобные палитры тошнотворны хотя бы тем, что никогда не встречаются в жизни, а значит – лишь бессмысленный, блеклый, тупой, бесполезный цвет – смесь красивых оттенков; цвет без души. Луи выглядит так, словно нарисован лишь им; идеальный и лживый; притягивающий взгляд и непростительно пустой; Луи хочется нарисовать – его не хочется узнать, ему не хочется вспороть грудную клетку, чтобы познать темноту, что прячется в уголках его глаз; на Луи хочется смотреть – ему не хочется позволить приблизиться достаточно близко.S m o k i n g k i l l s.
Зейн прижимает «Мальборо» к губам, прищуривая глаза, когда горький табачный дым, поддаваясь теплому ветру, цепляется за его ресницы и обжигает горьким привкусом язык; он позволяет дыму скользнуть глубже, терпкостью табака изнутри; огонь в его гортани; он выпускает воздух носом – бледно-белое иллюзорное облако, что тут же растворяется в горячих порывах ветра; чувствуя трепет, что дрожью охватывает его обнаженную шею и расслабленные плечи; он прикрывает глаза, когда слышит пренебрежительный вздох, и ему не удается удержать уголки его пухлых губ, что рассекаются в самодовольной усмешке. Луи недоволен; огонь в его гортани; раздражение Луи сладкое на вкус. — Прекрати, иначе я выброшу тебя к дьяволу из машины, – говорит Луи, и его сиплый/простуженный голос полон раздражения, и он недовольно хмурится, бросая на Зейна короткий взгляд в зеркало дальнего вида; Зейн насмешливо фыркает и кривит губы, выпуская облако дыма прямо в затылок Луи – туман, запутавшийся в темном золоте волос; злость ему не подходит; Зейна тошнит от Луи, его злость – лишь недовольство в голосе и искривленные бледные тонкие губы, но пустота в глазах, потому что Луи пуст. Зейн довольно скалится, обводит кончиком языка кромку зубов. — О, не говори, что мне придется разнимать вас. Потому что тогда я наверняка сбегу от вас, как и от моей любимой семейки, проклятье! – хохочет Джек, откидываясь на сидении; искусственная кожа скрипит, ветер треплет его клетчатую болезненно-красную рубашку; его хохот – взрывы грома и рушащиеся скалы, он вибрирует в воздухе, и Зейн не может сдержать улыбки, облизывая пухлые губы, чувствуя вкус табачной горечи, когда видит, как в уголках добрых зеленых глаз Джека от веселья распадаются трещинами морщинки до самых висков; Джек смеется, и Зейну он немного нравится: не так, чтобы его пальцы торопливо вытянули его старый скетчбук, хрустящий бумагой и тысячами чужих лиц; но достаточно, чтобы простить Джеку неудачные резкие повороты на узких сонных улицах и недозволенное превышение скорости; и не потому, что он подобрал их почти на окраине родного города и согласился подвезти так далеко, как только сможет, а, может, за это бесконечное «проклятье», которое заставляет Зейна особо остро чувствовать жжение табачного дыма в его легких и улыбаться. Он свободно откидывается на заднем сидении, что пахнет старой дешевой кожей, тысячью путешествий и людей, что она пережила, и чем-то приторно-сладким, отдаленно похожим на ваниль; Зейн щурится, ветер врезается тяжелыми резкими потоками прямо в его лицо, распахнутое окно ласкает его пальцы, позволяя сигаретному дыму выскальзывать из тесного маленького салона автомобиля; дешевый, почти пустой рюкзак снова и снова подпрыгивает на его коленях, когда колеса встречаются с пытливыми выбоинами на дороге, ткань звенит фунтами стерлингов и клацаньем дорогих карандашей, и Зейн даже не пытается ухватить его за ручки, чтобы оставить на коленях – это даже забавно: наблюдать, как светло-голубая джинсовая ткань взмывает в воздух и снова касается его ног; глупо, но Зейн не может перестать улыбаться. Луи что-то недовольно бормочет, слишком тихо, чтобы Зейн расслышал слова сиплого/простуженного голоса, но Джек снова смеется, и распахнутые окна дрожат, выпуская взрывы вулкана и треск скал, и он остается где-то позади на шоссе, шумными волнами на разбитом теплом асфальте; машина виляет, когда Джек откидывает голову, и его темная кожа блестит в ярком свете солнца; Луи нравится Джеку, но Луи нравится всем. Кроме Зейна. Пальцы Луи изящно скользят по выпуклым потертым серым кнопкам приемника, и в мгновение – за шумом ветра Зейн слышит знакомые переливы нот – что-то до трепета похоже на «The Gambler» старины Кенни Роджерса, но, должно быть, это лишь блеклые далекие отголоски в чужом хриплом голосе; табачный дым жжет губы, когда Зейн снова облизывает их и торопливо втягивает воздух; с этим невозможно бороться; это сладкое жжение в воздухе, что смешивается с горьким привкусом тлеющей сигареты и сладкой ванили, кожи сидений; Зейн прикрывает глаза, пытаясь искренне наслаждаться этим пьянящим ощущением, что похоже на бесконечные порывы ветра, развевающего его волосы, цепляющегося за ресницы и ворот его футболки; и Зейну почти удается игнорировать этот тонкий ненавязчивый аромат, что касается его снова и снова с каждым порывом ветра, и Зейн лишь жмурит глаза, когда понимает кто пахнет ванилью – Луи. Чертов Луи.8:20 am
Босые ступни за боковым окном. Зейн лежит, раскинувшись на мягкой коже задних сидений; свет из окна над его головой слепит теплом, и Зейн радостно жмурится, откидывая голову назад; табачный дым облаком врезается в крышу автомобиля, блестящую от солнечных бликов, а потом растворяется, подхваченный сумасшедшим ветром, что щекочет его ресницы и волосы, треплет подол его футболки, оголяя оливковую теплую кожу его живота, Зейн даже не пытается оттянуть ткань вниз; теплый летний ветер мягко касается его ступней и лодыжек, заставляя мурашки бежать вдоль его колен, и Зейн не может прекратить улыбаться из-за этого мимолетного тепла в животе; рука Луи совсем близко к его ноге, и сначала ему кажется, что Луи пытается ухватить его ступню, он даже напрягается, чтобы ощутимо пнуть его в лицо, но Луи, кажется, совершенно в нем не заинтересован; он рассеянно ловит ветер и солнечные лучи своими длинными дурацкими пальцами, пока мимо них пролетают поля и бесконечная зелень деревьев; и Зейн лениво наблюдает за тем, как ласточка на запястье Луи расправляет крылья с каждым его движением и летит – темные чернила татуировки на золотистой коже. — Убери ноги, проклятье! – пару раз сердито повторяет Джек, но Зейн видит, как у его добрых зеленых глаз распадаются трещинками морщинки до самых висков, когда он снова и снова ловит его теплый взгляд в зеркале заднего вида; пару раз он намеренно не избегает впадин на дороге, отчего обнаженные лодыжки Зейна подскакивают и болезненно врезаются в оконную раму; в ответ он толкает сиденье Джека, но Джек лишь смеется – раскаты грома и молнии, и Зейн снова не может сдержать улыбку. Джек, на самом деле, хороший парень. Заезжая на автозаправку, Джек нарочито сворачивает слишком резко и тормозит быстро; Зейн недовольно стонет, когда его затылок врезается в пластмассу панели боковой двери, Луи лишь закатывает глаза и вздыхает, когда ремень сжимает его грудную клетку; нет, Джек – сущий дьявол; он улыбается, умело паркуясь у бензоколонки, а потом он, правда, делает это – ловко выхватывает конверсы Зейна с пола, обернувшись, и точным броском выбрасывает их в окно, они приземляются на разгоряченный асфальт парковки с громким стуком. — Ты, должно быть, шутишь, – недовольно стонет Зейн, фыркая; его тело кажется слишком тяжелым для любого движения, и он может лишь беспомощно распахнуть глаза, наблюдая, как Джек проворно выбирается из машины и хлопает дверью так, что металл дрожит, но Зейн все равно замечает его довольную улыбку. — Тебе, что, десять лет? Луи лишь насмешливо хмыкает, даже не взглянув на него, и тоже распахивает дверь, направляясь вслед за Джеком. Зейн хмурится. Он почти ненавидит Джека. Задние двери замкнуты, и у него не получается справиться с замком; он чертыхается и выбирается из машины, неловко перепрыгнув на переднее сидение, сбросив рюкзак с коленей. На заправке пусто; покосившаяся тусклая алюминиевая вывеска блестит дешевым железом, ржавчина выделяется ярким заметным пятном среди потрескавшейся белой краски на бензоколонках; здесь тихо, слышно лишь как негромко переговаривается Джек с кассиром, и как шумят деревья от каждого порыва ветра; ветер приносит едкий запах горького бензина, Зейн морщится и поспешно ступает на землю, шагая на небольшую парковку; он подхватывает кеды, но даже не пытается их надеть – прикосновения горячего спрессованного гравия слишком приятно согревают его замерзшие ступни, он наслаждается, шагая к краю холма; дорога бежит далеко вперед, нижний мираж заставляет ее дрожать, словно она плавится от горячего солнца, когда Зейн переводит взгляд вдаль; воздух пахнет разогретой землей, горечью асфальта и приторными летними цветами, и он недостаточно прохладный, но Зейн чувствует себя почти счастливым после табачной духоты автомобиля; он усаживается прямо на землю, чувствуя тепло, что касается всего его тела, мелкие камни прилипают к его ладоням, что он прижимает к асфальту, скрещивает ноги, рассеянно рассматривая собственные худые лодыжки; его оливковая кожа кажется темнее на солнце.S m o k i n g k i l l s.
В пачке «Мальборо» под его пальцами оказывается пусто и он досадливо облизывает губы и хмурится, снова переводит взгляд вдаль, задумчиво кусая губы. Всего пара десятков миль, а кажется, бесконечно далеко. Где-то там его дом. Был. Бесконечная пара десятков миль. Теперь все чувствуется реальным, и Зейну становится почти страшно, но потом он слышит, как коротко звенит колокольчик на двери автозаправки, оборачивается, насмешливо улыбаясь, и поднимается. — Иди сюда, мы купили тако с зеленой сальсой, так что тебе стоит поторопиться, потому что я люблю тако слишком сильно, чтобы ждать, – кричит ему Джек, в его огромных руках, обтянутых рукавами болезненно-красной рубашки два бумажных пакета, и Зейн почти спотыкается, когда поспешно бросается к ним навстречу, и Джек смеется – грохот рушащихся домов и град. И когда Зейн забирается внутрь, его встречают три новенькие пачки «Мальборо», лежащие на его рюкзаке, и загадочная улыбка Джека – морщинки до самых висков.11:10 am
|У И Н Д Е Р М И Р| Они пролетают мимо указателя так быстро, что Зейн едва ли успевает уловить белое сплетение букв Уиндермир; слово отдается сладостью, похожей на раздражение, когда Зейн повторяет его мысленно и щурит глаза; звучит бесконечно знакомо и в то же время, словно он даже не знает, как здесь оказался; что правда, на самом деле; Зейн усмехается, из его обветренных губ вырывается облако бледного дыма и снова запутывается в каштановых прядях, избавляясь от навязчивого тошнотворного запаха ванили; но Луи, кажется, спит, потому что позволяет дыму касаться кожи, и не двигается ни на дюйм; Джек ловит взгляд Зейна в зеркале, даже в его глазах есть это бесконечное «проклятье». — Надеюсь, ты не собираешься сбежать и бросить меня с ним, – говорит он тихо и улыбается, снова возвращая взгляд своих теплых глаз на дорогу. Зейн щурится от дыма, что попадает в глаза; у этих «Мальборо» какой-то особенный привкус, и Зейн не может удержаться; пальцы его рук пропитаны огнем, дымом и бесконечным солнцем – запах врезается в него каждый раз, когда он подносит сигарету к губам, и у него немного кружится голова; Зейн думает, что во всем виновато лето, проносящееся мимо бесконечными лесами и полосами дорог. Он пожимает плечами. — Что ж, это было бы замечательной местью за мои кеды, – говорит он серьезно; пепел срывается с сигареты и приземляется на его колени. Джек смеется – теперь это приглушенное разрушение коралловых рифов глубоко под водой у самого дна океана; Луи спит, и Джек заботливо старается быть тише, Зейн почти раздражается. — Все путешественники говорят, что едут лишь ради самой дороги, но, на самом деле, все вы от чего-то бежите. От чего убегаешь ты? – говорит Джек снова, его взгляд обращен на дорогу; в его гортани искрится «проклятье», но он почему-то его не выпускает. Зейн лишь снова пожимает плечами и кривит губы в усмешке. — А ты? А потом начинается город.12:00 pm
Когда за окном мазками масляных белых красок появляются первые ряды тошнотворно блеклых одинаковых домов, Зейн почти задыхается от бесконечной жары, что вынуждает его скинуть футболку, позволяя солнцу касаться его обнаженной оливковой кожи; он видит, как Джек рассматривает татуировки на его груди, прищурившись от яркого солнца, пока Зейн рассеянно курит, чувствуя, что его губы онемели от горечи; Зейн ничего не говорит, прижимается лбом к горячему корпусу автомобиля и одними губами считает дома, пролетающие мимо – дело не в татуировках, разлитых темными чернилами на его коже, а в том, что они скрывают. Луи спит, прижавшись затылком растрепанных каштановых волос к спинке сиденья, и Зейну действительно становится скучно; он собирает в ладони горький дешевый табак «Мальборо» и позволяет ему затеряться среди мягких прядей волос Луи, он игнорирует то, как Джек закатывает глаза, перехватывая его ладонь, и бросает на него короткий взгляд – «проклятье» искрится в нем; в тишине салона автомобиля становится слышно, как шумит ветер, воздух врывается внутрь сильными порывами с громким свистом; слышно, как хрустит гравий дешевых дорог, как тихим перезвоном не в такт звучат улицы чужого города – тысячи чужих голосов, чужой смех, чужие буквы на чужих губах; в какое-то мгновение, Зейну кажется, что он теряет самого себя среди всего этого разнообразия свободы, которое его окружает; он закрывает глаза, звуки проникают сквозь его кожу и собираются где-то в диафрагме бесконечным теплом непонимания и потерянности; но потом Джек позволяет музыке зазвучать громче, его пальцы касаются магнитолы, и его голос прерывает сумасшествие хриплым «Only the young can break away, break away»; Зейн улыбается и качает головой. Свобода сумасшедшая. Центр Уиндермира встречает их шумом оживленного города и заполненными дорогами – клаксоны и ругань водителей. Зейн забрасывает рюкзак на плечи, его сердце стучит слишком быстро для простого дня, когда он распахивает дверь, и сочетания запахов и тепла врезаются в него; Джек аккуратно хлопает Луи по плечу, но парень просыпается лишь от хлопка пассажирской двери, когда Зейн торопливо выбирается наружу и привычно зажимает в губах сигарету; ему кажется, что это должен быть какой-то особенный момент, когда дрожь предвкушения сжимает судорогой его живот, но это обычный день – прохожие бросают на них короткие взгляды и шагают дальше; у него дрожат ноги, когда подошвы его кед впервые прикасаются к горячему асфальту Уиндермира; Зейн встряхивает головой и щурится в усмешке, глотая горячий горький дым – он слишком сентиментален. Луи сонно моргает, выбираясь следом, потягивается, раскинув худые руки в стороны; его ресницы очаровательно трепещут, его помятая черная футболка оголяет его поясницу; он недовольно машет ладонью и надувает губы, когда сигаретный дым врезается ему в лицо – Зейн даже не смотрит на него; он наблюдает, как мимо проносятся неспешные пикапы; он рассматривает каменные заборы, блестящие своими лаковыми боками на солнце, и старую черепицу, что покрывает маленькие каменные дома; он рассматривает узкие шумные улицы, полные людей, солнечного света и камня – холодный город и бесконечно теплый; здесь пахнет лесом, солнцем, сладкой корицей и совсем немного озером, что, конечно, слишком далеко, чтобы его увидеть; Зейн вдыхает полной грудью, у него кружится голова, он небрежно выпускает сигарету из рук, словно неспособный контролировать свои пальцы, которые уверенно касаются рюкзака, намереваясь вытащить скетчбук; Зейн зачарован – ему бесконечно хочется рисовать. — Ты ведь выпьешь с нами в баре, правда? Джек, ты должен мне! – говорит Луи, улыбаясь; его простуженный/сиплый голос кажется идеальным в солнечных лучах; Зейн вздыхает раздраженно, оборачивается, наблюдая, как Луи запускает пальцы в волосы и находит в них табак; его тонкие губы кривятся в отвращении, а Зейн лишь склоняет голову к плечу и улыбается шире. — Пожалуйста, ты не можешь бросить меня трезвым с ним. Джек смеется, откинув голову к небу – яркому и светлому, непохоже чистому; его смех отдается взрывами машин в авариях и шепотом рушащихся скал в узких улочках Уиндермира; он прижимается спиной к теплому боку своей машины и долго задумчиво щурит глаза. — Ладно, – говорит он, в конце концов, и на его губах снова появляется эта загадочная улыбка. — По рукам, но ты платишь, проклятье! Луи по-мальчишески очаровательно улыбается, хлопая ладонью Джека по плечу; даже после сна его темно-золотистые волосы выглядят идеально; Луи идеален, и Зейн не доверяет идеальным людям.1:20pm
Пока они шагают по нагретой теплым солнцем брусчатке, Луи бесконечно разговаривает – его сиплый/простуженный голос сливается с незаметным гулом шума города – тихий шепот его разговора; настоящая жизнь открывается перед ними; Зейн старательно втягивает воздух, что все больше пахнет известным озером Уиндермир, и все меньше – домом; и это хорошо; его голова кружится от того, что он пытается рассмотреть все, сохранить в памяти каждую деталь, каждый изгиб горячего гладкого камня ограждений, за которыми прячутся небольшие дома, под его любопытными нежными пальцами; солнце слепит его, Зейн щурится, задыхаясь всеми этими ощущениями, которых слишком много, чтобы удержать внутри, и Зейн улыбается, зажимает сигарету в уголке усмешки, спотыкается о выбоины на асфальте, пока рассеянно считает облака на чистом голубом небе – здесь оно совсем другое, словно бесконечно далекое, и совсем не похоже на то небо, которое он привык видеть.S m o k i n g k i l l s.
Зейн качает головой и думает, что ему пора прекратить курить. Джек без конца смеется, откидывая голову к небу, оголяя свою крепкую шею и грудь, что виднеется в разрезе болезненно-красной рубашки, снова и снова врезается в прохожих, и лишь повторяет «Прощу прощения, проклятье!»; Зейн снова уверен, что Джек замечательный; смех Джека рокочет взрывающимися шахтами и криками чаек над океаном. Шумные пабы приглашают их внутрь звоном кружек пива и бессчетными блюдами на вынос; маленькие кафе с открытыми террасами шумят запахом эспрессо и шоколадными мафинами; уютные парки искрятся их именами в бесконечном смехе детей. Зейн одновременно чувствует себя полностью в этом моменте и в совершенно другой Вселенной. И это замечательно. Они оказываются в пабе, когда все еще слишком рано, чтобы здесь было много людей, и достаточно, чтобы в пабе царила приятная полутьма; Зейн задыхается запахом пива сразу же, как только они оказываются на пороге; Джек хлопает его по плечу, выуживает бумажник из кармана; Луи в мгновение оказывается за барной стойкой и громко болтает с барменом; здесь тихо до того мгновения как здесь появляется Луи; и Зейн просто ненавидит его за это. Луи – бесконечный хаос. Луи слишком напоминает Зейну о том, от чего он так отчаянно бежит, и это не просто пугает его – это дарит ему настоящий ужас, что селится далеко за его ребрами, ближе к позвоночнику и хрупким лопаткам, потому что так легче раскрошить его вдребезги. Когда Зейн садится за барную стойку ближе к Джеку и дальше от Луи, перед ними уже стоят длинные высокие бокалы, полные холодного пива – лишь хмель и солод, пахнущие затуманенным сознанием и глупостью; Зейн щурит глаза и кривит в отвращении губы, небрежно отодвигая бокал в сторону; на его ладони остается отпечаток холодного стекла, он согревает ладонь о пачку «Мальборо». Луи вскидывает брови идеальным изящным жестом и перегибается через Джека, чтобы взглянуть Зейну в глаза; идеально ровный нос, тонкие ровные губы, идеальные ресницы, идеальная насмешливая улыбка на его лице; Зейн не смотрит на него, безразлично поджав губы; на его языке жжется холодом табак, он сглатывает ярость. — Что, серьезно? Ты не пьешь? – говорит Луи; вздыхает так, словно ему больно; его пальцы оставляют на стекле высокого бокала водяные разводы. — Мне не нужно опьянять рассудок, чтобы быть в порядке, – говорит Зейн и облизывает губы коротким жестом, игнорируя слова, что застревают в его гортани; его безмолвная ярость похожа на ожог, и он будет игнорировать его так долго, как сможет. Луи усмехается, дергает плечами в небрежном расслабленном жесте; и даже не оборачиваясь, Зейн чувствует, как блестят его глаза, когда он вскидывает бокал и выпивает до дна – кадык дергается с каждым глотком на тонкой шее; его золотистая кожа в тусклом освещении кажется слишком темной; Зейн в ответ насмешливо хмыкает и отворачивается. Его не заботят глупые вызовы мальчишек, которые заключают весь вселенский хаос в своей голове и в своем сердце. Потому что хаос несет за собой слишком много последствий. А Зейн устал от них.7:52pm
Скука настигает его, когда перед ними оказываются шесть пустых бокалов пива, а голос Луи становится слишком громким, чтобы игнорировать его бессмысленные слова; вокруг становится шумно; людей становится больше, и Зейн с безразличием рассматривает незнакомые лица, охваченные опьяненным безумием; все люди одинаковы, когда пьяны; одинаково отвратительны; Зейн кривит губы и фыркает, когда незнакомый высокий парень врезается в стену и разбивает бокал – алкоголь холодным потопом затапливает его одежду; отвратительный коллапс личности. Он вдруг вспоминает, почему никогда не ходит в такие места. Зейн рассеянно думает, что пабы везде одинаковы; его пальцы цепляются за «Мальборо» как за безвозвратное спасение, он ловко зажимает сигарету в уголке своих пухлых губ; смех Джека становится беспорядочнее и тише – теперь это лишь захлопывающиеся окна и разбивающаяся об кафель посуда; пару раз он оборачивается к Зейну, и его дыхание, полное хмеля и солода, разбивается о его лицо горячими сбивчивыми порывами; его большая ладонь касается лба Зейна, когда Джек растрепывает его волосы и говорит о чем-то совсем неважном, и его пальцы кажутся горячим солнцем и сильным ветром; Зейн рассеянно думает, что лучше дышать ванилью. — Здесь нельзя курить, парень, – торопливо говорит бармен, даже не взглянув на него; Зейн в ответ хмурится, снова прячет зажигалку в карман, царапая подушечки пальцев об ее острые металлические края. Луи фыркает, смотрит на него сквозь ресницы, пьяно прищурившись; его золотистая кожа покрылась судорожным румянцем, его скулы кажутся болезненно выпирающими, он совсем не пьян – просто притворяется; бармен им тоже очарован, его взгляд не покидает его ни на мгновение; Луи видит это, но он безжалостно равнодушен, когда поднимается вслед за Зейном и пошатывается, вцепившись уверенными пальцами в плечо Джека, который отзывается сбивчивым тихим смехом. — Никогда не понимал, как у людей хватает терпения все время уходить куда-нибудь, просто, чтобы покурить, – говорит он громко и кивает, словно это действительно имеет значение; его губы распахиваются в лукавой улыбке, а уголки дрожат. — Никогда не понимал, почему людям нужно уходить куда-нибудь, просто, чтобы напиться, – бормочет Зейн в ответ; привычным жестом хлопает по карманам, проверяя на месте ли сигареты; он доверяет Джеку, но не оставляет ему рюкзак, забрасывает его на плечи, и коротко говорит: — Я схожу, покурю. Луи усмехается и шагает следом; Зейн знает, что он хочет пойти с ним, но даже не оглядывается, уверенно шагая сквозь толпу горячих потных тел; ему кажется, что он задохнется, если не избавится от удушающего хмеля и солода, что пропитывают его кожу, впиваясь в разум раздражением и бесконтрольным беспричинным весельем; он прячет сигарету за ухо и уверенно распахивает дверь. Вечер Уиндермира встречает его горячим ветром, что пахнет свободой бескрайних лесов и разгоряченным асфальтом узких улиц, что обжигает даже сквозь тонкие подошвы кед; и тишиной, Зейн успокаивает в ней безумие своего рассудка, опьяненного парами хмеля и солода, и бесконечным трепетом перед неизведанным; медленным тихим закатом, что окрашивает небо в мягкие пастельные тона; рассеянным шепотом сокровенных разговоров прохожих; в полутьме вспыхивают крошечные сети фонарей, что загораются млечными путями меж зданий, заставляя Уиндермир сиять; здесь совсем не пахнет домом – лишь хвоей и мягким летом, и Зейну кажется, что он влюблен в этот город, когда царапает подушечку своего большого пальца о кресало своей старенькой зиппо, на которой большими яркими буквами выведено «Malboro» – кроваво-красный цвет давно потускнел.S m o k i n g k i l l s.
Зейн даже не удивляется, когда Луи оказывается рядом – шумно и с глупой улыбкой на лице; его золотистая кожа пылает лихорадочным румянцем, отчего синяки под его глазами становятся еще более заметными; его волосы растрепаны, но выглядят непозволительно идеально, и Зейн раздраженно закатывает глаза, выдыхая дым Луи в лицо, когда он подходит слишком близко; Зейну кажется, что он может задохнуться от этого приторного привкуса ванили на его языке, что смешивается с горьким привкусом табака; Луи едва ли распахивает глаза – болезненно щурится из-за света, а потом опускается прямо на асфальт, прижимаясь спиной к горячей штукатурке паба, словно он слишком устал. Зейн смотрит на него пару мгновений и снова безразлично отводит взгляд, наблюдая за закатом. — Это дурацкая старая зажигалка, – говорит Луи; его сиплый/простуженный голос слышится приглушенным и далеким, словно он говорит совсем не то, что хочет сказать; Зейн не оборачивается, передергивает плечами, обводит кончиком языка кромку зубов, наблюдая, как пепел срывается с сигареты и опускается на землю. — Старые вещи бесполезны. Зейн раздраженно качает головой и щелкает пальцами по сигарете, когда от дыма у него начинают слезиться глаза. — Нет, это отличная зажигалка, – говорит он. Луи вздыхает, пару раз рассеянно стучит носком ботинка по тротуарной плитке; звуки его голоса растворяются в вечернем шуме города: — Почему люди привязываются к вещам, когда в мире так много людей, к которым можно привязаться, – задумчиво тянет Луи; Зейн оборачивается к нему со вздохом; раздражение остается теплом в его животе, но не вырывается наружу. — Люди непостоянны. Луи хмыкает, прикрыв глаза; он прижимается затылком к стене, наслаждаясь ее теплом; черты его лица разглаживаются, но он выглядит лишь уставшим. — Люди интересны своим непостоянством. Зейн качает головой, щелчком пальцев отбрасывает докуренную сигарету; он наблюдает, как кожа Луи блестит в мягком свете крошечных наружных ламп; это лишь наблюдение за холодным чужим произведением искусства. — Боль не интересна, – говорит Зейн, распахивает дверь паба и замирает, потому что Луи вдруг смотрит на него в ответ; внимательно и широко распахнув глаза; и Зейн почти ненавидит это выражение на его лице. Луи щурится и кивает головой, растягивая уголки губ в улыбке. — О, понятно, – говорит он. Зейн захлопывает дверь.8:00pm
Когда Зейн возвращается к барной стойке, на коленях Джека сидит высокая брюнетка, и его смех настолько громкий, что оглушает грохотом рушащихся небоскребов и взрывов в туннелях метро; Зейн коротко улыбается, хлопает Джека по плечу, усаживаясь рядом – Джек этого не замечает, слишком занятый спором с барменом – они спорят о том, как правильно наливать пиво; Зейн закатывает глаза и отворачивается. В пабе становится многолюдно и шумно; каждый столик занят, каждый столик гремит звоном бокалов и шумных бесполезных разговоров; в полутьме помещения все эти люди выглядят по уютному привычными, Зейн рассматривает их из темноты барной стойки, наслаждаясь тем, как золотом разливают свет небольшие светильники на стенах; это дешевый паб, но он красив своей простотой; Зейн наблюдает за парнями, замершими у стены с вычурными бокалами виски, и за хихикающими девушками, что сидят за барной стойкой совсем недалеко от него; они бросают на него укромные взгляды из-под ресниц, показательно перебрасывают обнаженные ноги на подставку, Зейн щурится и отворачивается – его тошнит от пошлости. Его пальцы пахнут горьким горячим табаком, и он прижимает их к губам; пальцы его левой руки цепляются за зиппо, спрятанную в кармане, он касается ее острых углов, находя спокойствие в этой привычке. А потом что-то вдруг настораживает его. Он оглядывается вокруг и прислушивается; все также шумит смех Джека, который все отчаяннее спорит с барменом, который даже больше не отвечает ему, лишь протягивает новый бокал пива; разговоры привычным шепотом зависают в пространстве – чужие незнакомые голоса; пахнет пьянящим хмелем и солодом, приторными духами, потом и арахисом. И тогда Зейн понимает, чего не хватает – ванили. Он оглядывает зал снова, приподнявшись на стуле, но нигде не видит знакомое золото идеальных волос; пару мгновений он тратит на то, чтобы осмотреть каждый уголок; знакомое беспокойство сжимает судорогой его живот и отдается дрожью пальцев – он помнит каждый из случаев, когда ему снова и снова приходилось вытягивать из передряг друзей; Зейн раздраженно вздыхает. — Джек, – зовет он, толкая его в плечо; ему приходится повторять снова и снова, прежде чем Джек, наконец, оборачивается к нему: его глаза пьяно сужены и дурацкая улыбка не покидает его рот; рукава его болезненно-красной рубашки закатаны до самых плечей, он взмахивает своими огромными руками, неловко сталкивая брюнетку со своих коленей, и смеется. — Зейн, проклятье! – говорит он. Зейн качает головой, отталкивает его руку, которой он пытается обнять его за шею. — Джек, ты не видел Луи? Джек пару раз моргает, склонив голову к плечу, словно не совсем понимает, что Зейн имеет виду; потом качает головой. — Он ушел курить с тобой. Зейн сглатывает раздражение, горячим комом собирающееся в его гортани; оно слишком похоже на огонь, но он игнорирует это. — Да, но после этого ты видел его? Джек пожимает плечами и снова взмахивает рукой. — Не переживай, проклятье! Должно быть, парень просто нашел себе девчонку, – говорит он и смеется так, что оглушает всех вокруг; он пошло подмигивает и вскидывает брови. — Тебе бы тоже не мешало, знаешь. Зейн кривится и резко поднимается на ноги. — Я пойду, найду его, – говорит он и шагает к выходу, не оборачиваясь; до одури пьяный парень врезается в него, и Зейн отталкивает его излишне злобно; алкоголь льется на пол, Зейн шагает дальше, расталкивая людей, чтобы добраться до выхода. — Зейн! Зейн, ты испортишь все веселье, проклятье! – кричит ему Джек вслед. Зейн заставляет себя разжать кулаки и шагать дальше; Джек просто пьян; Джек пьян и не знает, о чем говорит. Это дарит ему немного спокойствия. Холодный воздух Уиндермира успокаивает его полностью; дверь паба захлопывает за его спиной, и весь шум и яркий свет исчезают, оставляя его наедине с тихими сонными улицами; ветер, пахнущий нагретым асфальтом, заставляет его медленно втягивать воздух; Зейн вскидывает голову и разминает шею, напряжение покидает его тело. Он оглядывается; какая-то часть его отчаянно надеется, что он найдет Луи здесь, заснувшего у стены; но вторая уверенна в том, что все не закончится так просто. Луи здесь нет, лишь его кеды, оставленные у самого порога; Зейн раздраженно вздыхает и ловко поднимает их, зажав меж пальцев; какие-то парни возле угла коротко смотрят на него и тут же теряют интерес.S m o k i n g k i l l s.
Он вдыхает три сигареты, прежде чем находит Луи – возбужденного и сумасшедшего; он за пять кварталов от паба, стоит посреди оживленной дороги, раскинув руки в стороны; его силуэт кажется потерянным далеким мифом, подсвеченный яркими фарами пролетающих мимо автомобилей; никто даже не пытается остановиться, испуганные водители обезумевше сигналят, оглушая громким перезвоном ругани и клаксоном сонные вечерние улицы; на дороге ветер пахнет лишь горячим асфальтом и машинным маслом, Луи лишь смеется и кричит что-то в ответ, каждый раз, когда очередной автомобиль виляет, пытаясь объехать его. Зейн вздыхает, трет пальцами глаза, выкидывая недокуренную сигарету, из его губ вырывается облако дыма вместе с горьким раздражением и разочарованием, он находит успокоение в том, как его ладони насквозь пропахли табаком; Луи сумасшедший; он знал это, соглашаясь на эту глупую поездку, и это то, с чем ему приходится смириться; его брови нахмурены; он замирает у края дороги, носки его кед щекочет ветер пролетающих мимо машин; Зейн не хочет этого, но чувствует, как от яростного волнения и дурацкого предвкушения у него перехватывает дыхание. — Луи! – зовет он достаточно громко, чтобы его охрипший голос перекрыл крики разозленных автомобилистов. Луи оборачивается с яркой судорожной улыбкой на его уставшем лице; в закатном свете его лицо кажется еще более осунувшимся, чем есть на самом деле; красно-бурые краски неба заставляют его сумасшедшие глаза пылать, у Луи красивые глаза – и это то, что Зейн не может отрицать, игнорируя огонь раздражения в его диафрагме; они непозволительно красивы, но ему больше нравится называть их «сумасшедшими», потому что так они идеально подходят своему хозяину; под сумасшедшими глазами залегают огромные синяки бессонных ночей и опьянения. — Эй, Зейн, – кричит он в ответ радостно; порывы ветра прерывают его слова, врезаясь теплом в его губы; он улыбается и облизывает их, махая Зейну ладонью. — Я собираюсь поехать на озеро, только никто не останавливается. Зейн кивает и стискивает кулаки так, что ему становится больно. — Ладно, приятель, конечно, ты поедешь на озеро. Но только уйди с дороги, ладно? Вернись на тротуар, и я помогу тебе поймать машину, – говорит он спокойно; Луи раздумывает пару мгновений, потом кивает и делает шаг ближе к нему; сердце Зейна вспыхивает леденящим огнем, когда автомобиль яростно сигналит и едва ли не задевает колено Луи бампером. — Эй, подожди, стой на месте! – кричит Зейн и вскидывает руку вверх, ступая на горячий асфальт дороги; завидев его вскинутую ладонь, автомобилисты останавливаются, даже если неистово сигналят, и тогда Луи быстро шагает к нему, улыбаясь и пошатываясь на своих неуверенных ногах. Облегченье, что обжигает внутренности Зейна не сравнимо с горечью, что дарят десятки выкуренных сигарет «Мальборо»; он рассеянно сжимает свою зиппо в ладони, и лишь тогда замечает, как сильно дрожат его пальцы; чертов Луи, который медленно наступает на тротуар и смотрит на него с лихорадочной радостью. — Ты сумасшедший! – говорит Зейн яростно; незажженная сигарета дрожит в его пальцах и выскальзывает на асфальт, он разозленно топчет ее подошвой кед. — Мы должны вернуться к Джеку, пока он тоже куда-нибудь не пропал. Зейн шагает и замечает, что Луи остается на месте, недовольно качая головой; его лицо искривляет злость, его брови сходятся вместе, его ресницы прячут глаза, его губы сжимаются в тонкую упрямую линию; даже злость Луи – идеально красива, это тоже то, что Зейн не может отрицать. — Ты обещал мне поймать машину! – говорит Луи; злость понижает его сиплый/простуженный голос до яростного шепота, что вырывается сквозь сомкнутые губы потоками горечи, запаха хмеля и солода, и бесконечной ванили. — Я, Дьявол, хочу увидеть чертово озеро, и я увижу его! Зейн думает, что сумасшедшие глаза Луи – это чистейший только добытый александрит, что меняет цвет, обманывая, затуманивая рассудок красотой и ограненными сторонами – драгоценный камень без цвета, что сменяет синеву на пурпурный холод в вечернем свете; диоксид цезия; Зейн думает, что злость, что ярким удушающим и беспощадным отпечатком остается в них, поглощая красоту в своей тьме, – это угольно-черный серендебит, бесконечно темный и пугающий камень, слишком красив, чтобы отвести взгляд, слишком пугающий, чтобы прикоснуться. Луи – изящное произведение искусства сумасшедшего художника. Зейн непроизвольно отступает на шаг, не в силах справиться с испугом, что застывает в его гортани судорожными быстрыми вдохами; Зейн с детства боится темноты – и темнота в Луи бесконечна.S m o k i n g k i l l s.
Горечь на языке Зейна разъедает дымом его гортань; его пальцы перебирают нетронутые сигареты в пачке, он уже выкурил так много, что у него немного кружится голова, и от этого все огни города расплываются в яркое марево закатного вечера, все тени мягче, все огни ближе; Зейн, правда, не знает, почему остается здесь – Луи замирает у дороги со вскинутой ладонью и не шевелится, хотя машины пролетают мимо, игнорируя его худую фигуру; должно быть, они видят его сумасшествие. Зейн не знает, почему остается здесь, взволнованно наблюдает за тем, как ступни Луи снова и снова спускаются на черное асфальтное полотно дороги, едва ли не касаясь белой разметки, но потом он снова забирается на тротуар; он должен уйти, он должен вернуться в паб и слушать сбивчивые споры Джека, смеяться с его бесконечного «Проклятье!» и наслаждаться тем, какую свободу ему подарила дорога и как он, наконец, далеко от дома; но он замирает здесь, в тени безликих зданий, потому что Луи пьян и безрассуден – и Зейну кажется, что ему никогда не сбежать от своего дома, потому что он прямо здесь. — Дьявол! – Разрушается криком сиплый/простуженный голос; разочарование и ярость делают его ниже; Луи взмахивает рукой, недовольно бормочет под нос проклятия, когда очередная машина пролетает мимо, и их поглощает тишина пустой дороги; он разозленно пинает носком кед воздух, спотыкается о тротуар, разворачиваясь; Зейн не может сдержать насмешливую улыбку; раздражение Луи приятно на вкус – повисает в воздухе слишком приторной ванилью. Луи поворачивается к Зейну и выставляет в его направлении указательный палец, его глаза прищурены и губы сжаты. — Это твоя вина! Зейн довольно обводит кромку зубов языком и сдерживает рычание глубоко внутри грудной клетки. А потом Луи оборачивается, и его взгляд вспыхивает радостным огнем, огни улиц блестят в них лихорадочным сиянием; Луи оборачивается к машине, что останавливается прямо у ног Зейна, едва ли не коснувшись колесами носков кед. — Эй! – говорит парень, высунувшись в окно; в его хриплом голосе слышно веселье, и когда он улыбается, Зейн сразу же понимает – он беспробудно пьян; и это очень плохая идея. — Нужно подбросить куда-нибудь? Забирайтесь!о ч е н ь п л о х а я и д е я
Зейн чувствует что-то похожее на холодный отрезвляющий страх, когда сама мысль сесть в эту машину касается его сознания; он отказывается от любых размышлений – инстинкт самосохранения кричит о том, что ему нужно бежать, когда он наблюдает, как Луи радостно бежит к машине, перебирая босыми худыми ступнями по горячему асфальту дороги чужого города; серая облупленная краска на автомобиле отражает приглушенный свет закатных улиц, и Зейн чувствует тепло металла, что порывами летнего ветра врезается в его лицо. Он непроизвольно отступает на шаг, хмурится, прижимая тонкие пальцы к губам; запах табака успокаивает его, заставляет его плечи расслабиться; ему нравится теплый вечерний ветер, что касается его рук и забирается под легкую ткань футболки, трепетно касаясь его кожи; он влюблен в эти тихие узкие улочки Уиндермира, что принимают его, словно настоящий дом. Луи забирается в машину, не раздумывая; распахивает дверь и забирается на сидение с босыми ступнями, прижав колени к груди, что судорожно поднимается и опускается в такт его сумасшедшему дыханию, он едва ли не врезается в стекло окна собственным лбом, когда оборачивается к Зейну, распахнув обветренные бледные тонкие губы; уголки его глаз прищурены так сильно, словно он по-настоящему счастлив, его сумасшедшие глаза блестят в полутьме салона. Зейн ничего не говорит, потому что знает, что должен уйти, должен бежать сейчас же; он протягивает Луи его кеды, поправляет рюкзак на плече, он почти мечтает вернуться в удушливый паб, чтобы задохнуться чужими пьяными сокровенными историями и запахом сладковатого пива – лишь хмель и солод. Но Зейн ненавидит Луи не просто так – Луи цепляется своими длинными дурацкими идеальными пальцами, что оказываются обжигающе холодными, за его запястье и резко дергает к себе; Зейн не сдерживает за сжатыми губами приглушенного стона, когда его подбородок небрежным движением врезается в горячий корпус автомобиля; Луи – чертово сумасшествие, и Зейн не хочет быть частью этого, но у него нет выбора. — Какого дьявола, Луи?! – шипит он и резко дергает руку к себе, стараясь причинить Луи боль; он не может видеть его лица, прижавшись лицом к крыше машины, но он знает, что Луи улыбается, и ему хочется раскрошить каждую его кость собственными ладонями – пальцы Луи кажутся холодной цепью вокруг его запястья. — Ты обещал поехать со мной, – отвечает он, Зейну кажется, что он может почувствовать вибрацию сиплого/простуженного голоса; снова дергает его за руку, и Зейн чувствует, как его кадык врезается в горячий металл, удушая его запахом дешевого разогретого железа и городской пыли. — Садись в машину. Зейн пытается сглотнуть эту беспробудную ярость, что заставляет его мечтать о том, чтобы вытащить Луи из машины и разбить его лицо, разрушить эту уродливую идеальную красоту идеального лживого мальчика, что находит радость в пиве и сумасшествии; он тратит пару мгновений на то, чтобы успокоиться – вдох и выдох, потому что огонь в его гортани горит так сильно, что он не может дышать; и удушье заставит его делать глупые вещи. — Ладно. – Это все, что он говорит. И Зейн знает, что он должен развернуться и уйти, используя каждую возможность, чтобы навсегда избавиться от Луи и темноты, что прячется в его глазах и в бесконечных улыбках, но он распахивает дверь пассажирского сиденья, как только холодная цепь пальцев исчезает с его запястья, и забирается внутрь, позволяя темноте незнакомого салона автомобиля поглотить его; он едва ли успевает вцепиться пальцами в сиденье впереди него, чувствуя золотистые волосы Луи, что щекочут подушечки его пальцев, потому что парень вжимает педаль газа в пол прежде, чем он даже успевает захлопнуть за собой дверь – она захлопывается сама, повинуясь инерции и резкому потоку воздуха. Луи радостно смеется, Зейн пальцами чувствует, как он откидывает голову назад, врезаясь затылком идеальных волос в жесткую обивку сиденья, и радостно улыбается ему в зеркало заднего вида – довольный прищур глаз и слишком широко распахнутые губы, морщинки, что появляются на его переносице; Зейн в ответ лишь недовольно закатывает глаза и пинает спинку его сиденья; он вцепляется пальцами в жесткие края любимой зажигалки, что надежно прячется в темноте кармана его черных джинсов, и надеется, что вечер, когда он поддается сумасшествию Луи, не закончится трагедией.о ч е н ь п л о х а я и д е я
Они покидают город вместе с солнцем, утонувшим за горизонтом – и Зейну не удается рассмотреть Уиндемир, поглощенный тьмой; он прижимается виском к автомобильному окну, и рассматривает, как блекло-рыжий свет бесконечных фонарей отзеркаливает идеально ровные одинаковые дома пригорода; идеальные деревья, растущие у веранд, красивые клумбы, полные разномастных ярких цветов, что тихо покачиваются, повинуясь слабым теплым порывам ветра; они пролетают по этим тихим уютным улочкам слишком быстро, чтобы Зейн успел насладиться, и этим вечером это становится еще одной причиной, почему он хмурится и совершенно не слушает разговоры Луи и Джареда. У Джареда низкий приятный голос, что повисает монотонным гулом в салоне прямо под потолком, и Зейн не вслушивается в слова, но наслаждается самим звучанием; он перебирает зажигалку меж пальцев, откидывает ее крышку и закрывает снова, щелчки не отвлекают Луи от разговора, но это делает дым, что врезается в его висок; у Джареда блеклые голубые глаза, которые сложно рассмотреть в полутьме, чтобы понять, что он за человек, но у него красивые высокие скулы и немного длинноват нос, высокие брови, широкий лоб и светло-русые волосы, что спадают ему на глаза и путаются в коротких ресницах прядями; он смахивает их с лица одним точным движением – указательный палец правой руки взлетает вверх ко лбу, и Зейну он почти нравится – неидеальность завораживает его своими бесконечными изгибами. Луи отвлекается лишь на щелчок кресала, что выбивает крошечный огонь на кончике металлической зиппо – он оборачивается, рассеянно моргает, словно пытается сфокусироваться, и терпит неудачу; его бледные губы неловко распахнуты, застыли на очередной глупой шутке, что он рассказывает Джареду, он смотрит на Зейна сквозь ресницы и слегка хмурится – недостаточно, чтобы вызвать интерес; Зейн едко улыбается ему в ответ, обводя кромку зубов кончиком языка и задувает огонь. Ему не нравится, как пахнет салон – горьковато-приторной слишком дорогой настоящей кожей и чем-то отдаленно похожим на имбирный эль, словно он расплескался на дорогие сиденья, и Джаред просто смахнул его ладонью на пол в случайной небрежности; ему нравится, как пахнет ветер, что врывается сквозь все распахнутые настежь окна – сладкий запах пирогов с яблоком и сухой запах разогретой аккуратной тротуарной плитки; а еще Зейну не нравится лишь одно – как Джаред постоянно упускает дорожные знаки и бесконечно превышает скорость; Зейн закатывает глаза и лишь прижимает рюкзак к груди.S m o k i n g k i l l s.
Зейн прижимает сигарету к губам – она обжигает его нутро привычной теплой горечью, это успокаивает его даже тогда, когда Джаред оборачивается к нему – правый указательный палец взлетает вверх, чтобы справиться с прядями, прячущими его глаза – и рассеянно бормочет: — Эй, не кури здесь. Зейн лишь нарочито медленно втягивает дым, задерживает его за губами и выдыхает прямо на зеркало заднего вида; ему хочется разозлить Джареда, но он лишь возвращает взгляд к дороге, словно в мгновение забывает о том, что сказал, и снова рассказывает Луи историю, которую уже рассказал сотню раз; в салоне слишком темно, но Зейн щурит глаза, поддаваясь любопытству непредвзятого художника, замечая блестящую фотобумагой карточку, замершую на приборной панели: на ней девушка улыбается прямо в объектив камеры, прижав тонкие пальцы к смеющимся губам, ее светлые волосы развевает резкий порыв ветра, и от смеха на ее щеках выступают ямочки; недостаточно интересно, чтобы выудить скетчбук, но забавно правдивостью; Зейн склоняет голову, облизывая губы, что на вкус лишь летнее тепло и горечь. Пролетающие мимо фонари заливают их молодые лица бледным рассеянным рыжим светом, и тут же исчезают, зацепившись за облупившуюся краску багажника; Джаред замечает его взгляд, и обрывает разговор с Луи, цепляет указательным пальцев пряди волос, а потом тут же опускается к приборной панели, и обводит лицо девушки самой подушечкой, улыбаясь так, что к его вискам тянутся очаровательные морщинки. — Красивая, правда? Это моя Эмми, – бормочет он радостно, тянет буквы на собственном языке; потом снова мгновенно теряет интерес и вжимает педаль газа сильнее в пол; Луи смеется, цепляясь за ремень безопасности, и радостно вскидывает руки – тонкие пальцы врезаются в кожаную обивку низкого потолка. — Она ждет меня в Манчестере, так что нам, парни, придется поспешить, потому что я не собираюсь опаздывать. Машина дергается, когда педаль газа судорожно впивается в пол, Зейн цепляется пальцами за сиденье и зажмуривает глаза, когда его живот изнутри обжигает лед страха и совсем немного сладкого предвкушения; ветер врезается в его лицо прохладными мягкими потоками, он втягивает запах ванили, уронив сигарету на дорогую кожу сидений из улыбающегося рта.о ч е н ь п л о х а я и д е я
И он просто надеется, что сумасшествие не захватит и его разум тоже. Горечь сигарет на его языке остается лишь мутным воспоминанием, когда машина судорожно дергается на очередной выбоине неровной непослушной дороги, виляет ловкими колесами и останавливается, вбивается в землю, вбивая грудь Зейна в сиденье Луи – ему кажется, что он может почувствовать хруст собственных ребер, когда обрывисто втягивает воздух сквозь распахнутые губы, обветренные мягким воздухом северной Англии; Луи смеется, прищурив на него глаза в зеркале заднего вида, его сумасшедшие глаза прячутся за ресницами от наслаждения – Зейн запускает свои пальцы в его идеальные мягкие волосы и дергает назад, убеждаясь, что затылок Луи врезается в сиденье; Луи что-то озлобленно шипит в ответ, Зейн игнорирует его, как настойчивый шум, хлопает по карманам, проверяя, на месте ли сигареты и зажигалка, впивающаяся в его кожу сквозь плотную ткань джинсов; он ловким движением закидывает рюкзак на плечо и выбирается из салона, пахнущего непривычно и странно; Джаред оборачивается, чтобы что-то сказать ему – Зейн игнорирует его тоже.S m o k i n g k i l l s.
Улица встречает его темнотой, поглотившей высокие деревья вокруг и небольшой причал, и бесконечной прохладой озера, что замирает в воздухе сладковато-свежим туманом запахов семейных уикендов и кемпинга; Зейн щурит глаза, втягивая дым, и разбавляет непривычно свежий воздух вокруг горьким табаком, что окружает его бледно-серой шалью; фары автомобиля ровными лучами рассекают темноту, освещая гравий, хрустящий под подошвами кед, Зейн рассеянно зарывается в него носком обуви и бросает вперед; позади автомобиль оставляет фарами красно-яркое пятно света. Кончик его сигареты загорается рыжим светом, похожим на автомагистральные фонари; Зейн шагает ближе, слыша едва заметный шепот воды, набегающей на каменный пляж; озеро поглощено тьмой и тишиной, и лишь на противоположном берегу он видит едва заметное дрожание уличных фонарей и сигнального огня, замершего на краю причала; он различает контуры небольших лодок, пришвартованных у берега, что покачиваются на воде, повинуясь ритмам тишины; слышит, как вода еле слышно врезается в деревянные корпуса, что поблескивают лакированными боками; позади него он слышит сиплый/простуженный смех, и низкий голос Джареда; он сбивает пепел с сигареты подушечками пальцев и шагает ближе к воде, останавливаясь на холме пляжа. Луи выбирается из машины шумно и раздражающе радостно, хлопает Джареда по плечу, а потом хлопает дверью машины – шум, который он создает, повисает непривычным раздражителем в туманном воздухе, Зейн хмурится и не оборачивается, и не может удержать довольную улыбку, что дрожит в уголках его губ. И лишь когда машина Джареда срывается с места, шурша шинами по непослушному гравию, Зейн понимает, что забыл на заднем сиденье кеды Луи; довольно обводит кромку зубов языком и радостно скалится; ему кажется, что он может спиной почувствовать недовольство Луи, что кривит его идеальные брови и губы гримасой досады; Луи громко чертыхается, но даже не пытается догнать машину, переступает босыми ступнями на холодном гравии, морщась оттого, как крошечные камни впиваются меж его пальцев. — Ты знал, Дьявол! – бормотанием разлетается сиплый/простуженный голос; Зейн ухмыляется, не оборачиваясь, и пожимает плечами, рюкзак звенит пустотой и фунтами. — Какого черта мне теперь делать?! Деревья незаметно шумят кронами, покачиваясь от потоков прохладного свежего воздуха; Зейн замирает на пляже огромного свободного озера Уиндермир, и чувствует, словно потерялся во вселенных переплетениях звезд и чужих далеких галактик; ему хочется остаться здесь – тишина обхватывает его, забирается в его мысли, взбудораженные сумасшедшими глазами и их обладателем, и прохладными пальцами касается его темной кожи, полыхающей румянцем молодости и свободы; Луи совершенно не подходит этому месту, потому что гравий приглушенно хрустит острыми краями под его обнаженными ступнями, и Луи неприглушенно чертыхается, запинаясь о собственные непослушные ноги и свойственную ему безрассудность; Зейн закрывает глаза и мечтает игнорировать его целую вечность, чтобы избавиться от всего этого раздражения и предвкушения, что собирается прямо в его диафрагме и вибрирует, касаясь мурашками кожи его предплечий. У Луи уходит всего пару мгновений, чтобы прояснить собственные мысли и вспомнить желание своего сумасшедшего рассудка, когда его сумасшедшие глаза взбудораженным взглядом касаются медленных изгибов озера, и он издает причудливо радостный возглас и бросается вперед. — Озеро Уиндермир! Видит Дьявол, я обязан искупаться в нем! – сиплый/простуженный голос звучит слишком радостно и по-детски наивно, чтобы решить, что он говорит серьезно; Зейн оборачивается к нему, искривив губы в насмешливой улыбке и вскинув брови, потому что это похоже на одну из этих глупых шуток, что соскальзывают с бледных тонких губ Луи слишком часто, чтобы воспринимать его всерьез – Луи хватается за подол своей футболки и резким движение сбрасывает ее, обнажая бледную блестящую золотом кожу; футболка остается пятном темной ткани на земле; Зейн замирает, нахмурившись, и Луи шагает ближе к воде, хватается за ремень своих штанов своими идеальными дурацкими пальцами – Зейн поддается инерции и бросается вперед; у него уходит несколько мучительных мгновений, на десятки секунд больше, чем он ожидал, чтобы опрокинуть Луи на спину, упираясь коленями в его обнаженную грудную клетку, чувствуя острые края ребер, что почти прорывают ткань его джинсов – Луи в ответ ошарашенно смотрит на него и рычит сквозь сомкнутые идеальные зубы, оскалившись; он бьется яростно, врезается локтем в лицо Зейна – Зейн чувствует металлический привкус на языке, когда кровь окрашивает его пухлые губы пугающей краснотой; сперва это сбивает его с толку, потом распаляет сильнее; он надавливает коленом на грудную клетку, заставляет приглушенный стон боли сорваться с бледных губ Луи, когда перехватывает тонкие его запястья и прижимает их к земле, чувствуя каждый камень, что впивается в его пальцы. Луи продолжает биться, поддаваясь безумной ярости, что искривляет искренностью его лицо. — Успокойся! – кричит Зейн, сжимает тонкие запястья сильнее и пытается не чувствовать сладкий привкус мести за все раздражение, что он успел испытать за этот день. — Ты не пойдешь плавать в чертово озеро посреди ночи, ты, сумасшедший ублюдок! — Какого Дьявола... – Сиплый/простуженный голос сбивается с озлобленных слов, застывающих в гортани; Зейн непонимающе хмурится, чувствуя, как напряженные мышцы под его пальцами резко расслабляются, поддаваясь его напору, и он вдруг чувствует вину за это желание причинить ему как можно больше боли, когда переводит взгляд на теперь расслабленное лицо Луи – сумасшедшие глаза не встречаются с его, они смотрят прямо вверх, за его плечо, и в темноте они выглядят тихой гаванью, лишенной тревог и взбудораженности. — Ты только взгляни на это чертово небо! Совсем не такое, как дома. Зейн вскидывает голову вверх, оголяя шею, повинуясь неподвижности Луи – Луи пользуется этой возможностью, чтобы сбросить его с себя; Зейну приходится подавить стон, что рвет его гортань, когда его спина и обнаженные предплечья врезаются в гравий; его тело инстинктивно напрягается, чтобы подняться снова – Луи не делает ни движения, лишь закидывает руки за голову и смотрит на него широко распахнутыми глазами; его тонкие губы приоткрываются на каждом вздохе; Зейн расслабляется, послушно опускается рядом и чувствует, как воздух исчезает из его легких. Он бы выудил скетчбук, но слишком темно, чтобы рассмотреть неаккуратные движения карандаша. Небо совершенно не похоже на то, что он каждую ночь видел сквозь узкое окно собственной маленькой комнаты – это целая Вселенная, добродушно раскинувшаяся перед их глазами; здесь десятки тысяч звезд, что блестят холодным далеким золотом незнакомых и чужих созвездий, тысячи чужих историй и мыслей; белое золото, разлившееся на темном полотне неба; ослепляющее яркие без отвлекающее назойливого света мегаполисов; настоящее небо, на котором так много звезд, что едва ли удается заметить знакомые созвездия; гравий хрустит от малейшего движения, Зейн слышит, как волны врезаются в лакированные корпуса крошечных лодок, как шумят деревья, и где-то слишком далеко, чтобы поддаться, звучит своей громкой подвижной жизнью город, игнорируя ночь и ее красоту. Зейн сплевывает кровь, что собирается на его языке тошнотой, и прижимает пальцы к нижней губе, что отдается пульсацией раздражительной боли на каждый его вздох – его тонкие пальцы окрашиваются в болезненно-красный цвет, похожий на рубашку Джека и ярость Луи в его глазах; боль приводит его в сознание; его пальцы все еще пахнут сладкой горечью «Мальборо», что теперь смешивается с металлической кислотой крови, Зейн откидывает ладонь от лица, нахмурившись в отвращении, потому что Луи способен испортить все, что он любит; ему хочется курить, но он слишком устал – его руки прижимаются к груди, и он слышит собственный сбитый ритм сердца, что вырывается где-то в гортани, сталкиваясь с его резкими вдохами; он откидывает голову, и гравий впивается в его затылок, запутывается в послушных мягких волосах; Зейн прижимает рюкзак ближе и просто смотрит на небо.June 2, 2016 5:00am
Утро затапливает озеро вязким влажным туманом, что повисает над водяной гладью, словно огромное большое облако табачного горького дыма, что пахнет свободой и свежестью; роса застывает на деревьях и листьях вокруг, Зейн чувствует, как она повисает на его ресницах и щекотно спускается по вискам вниз; его волосы влажные, и он чувствует каждый едва заметный порыв ветра – он растрепывает их, опускает влажные пряди на его лоб, раздраженно откидывает их пальцами, не радостный тому, что приходится двигаться, и в движении своих пальцев видит Джареда, что умчался по изогнутым пыльным дорогам в глубины Англии. Солнце затапливает небо и обжигает взгляд, Зейн щурит глаза; птицы тихо перекрикиваются на острых высоких ветках деревьев, Зейн слышит, как шелестят мягкостью их крылья, когда они летят и садятся снова, когда пролетают над водой, разрывая идеальную материю тумана, что касается его ступней, цепляется за подошвы его кед; все его тело болит, но это прекрасная непривычная боль, Зейн вжимается спиной в острые камни сильнее и наслаждается. Вместе с рассветом на груди Луи разливаются темно-бурые синяки, что выглядят чужими и неподходящими на идеальной золотистой обнаженной коже; Зейн бросает короткий взгляд на тонкие идеальные запястья Луи, и чувствует что-то отдаленно похожее на вспышки холода за ребрами – болезненный стыд; на изящных запястьях остается болезненно-синий оттенок неба; и Зейн чувствует себя так, словно разрушает красоту, которая не принадлежит ему; Луи не спал и совершенно не двигался, пока ночь пролетала криками сов и затухающими яркими звездами; он лежал, взгляд его сумасшедших глаз не покидал небо, и он выглядел, словно был в сотнях милях от того, где был на самом деле; когда туман цепляется за его обнаженные ступни, он судорожно вздрагивает и резким движением прижимает колени к груди, двигая замерзшими пальцами; он тратит мгновение, чтобы вспомнить, как двигать заледеневшими застывшими руками, когда он медленно прижимается к холодному гравию левым боком и обхватывает колени, закрывает глаза, и Зейн видит темные синяки, на которые опускаются длинные ресницы; хмель и солод испаряются, и лицо Луи расслабляется, он облизывает пересохшие бледные губы и затихает; Зейн решает подняться, лишь когда видит, как плечи Луи отдаются резкой дрожью холода на каждый его вздох. Тело не слушается его; ладони обжигает болью гравий, и он инстинктивно отдергивает их, и его локти врезаются в землю, Зейн пару мгновений рассеянно хлопает ресницами, ошарашенный тем, насколько сильной оказывается боль; его ресницы слипаются, он трет их ледяными пальцами, и чувствует соблазнительный, едва заметный запах горечи табака; он берет рюкзак и кладет его прямо у головы Луи. — Ложись на рюкзак, – говорит он коротко и поднимается на ноги. Луи слушается, не открывая глаза, прижимается щекой к потертой ткани и зарывается в нее замерзшим носом; у Зейна кружится голова от резких движений, он прижимает пальцы к вискам и пару мгновений просто стоит, пытаясь сохранить равновесие; воздух прохладный и пахнет свежестью, он втягивает его глубже, двигает головой – шея отдается болезненными вспышками на каждое движение; в его волосах запутываются крошечные камни, и он выуживает их рассеянными движениями пальцев, пока шагает вперед, где черным отчетливым пятном на земле остается футболка Луи; гравий хрустит под подошвами, он слышит, как на том берегу громко переговариваются люди, забираясь в лодки, и звенят цепями и моторами; ткань черной футболки тоже усеяна росой, но она теплая от солнца, что теперь ярко светит прямо над их головами; Луи выглядит уснувшим, когда он возвращается и накидывает футболку на его обнаженные плечи и на его обнаженной спине остаются десятки крошечным следов от камней, Зейн шагает вперед и усаживается рядом с Луи.S m o k i n g k i l l s.
Вода отзеркаливает солнце, ослепляя лучами, Зейн щурится и прижимает ладонь ко лбу; солнце согревает его замерзшие руки и плечи; он слышит, как весла со всплеском опускаются на воду, слышит неразборчивые крики мужчин, что эхом окружают лес вокруг и застывают в рассеивающемся тумане; он вспоминает о своей разбитой губе, когда чувствует засохшую кровь в уголке губ, кривится, сглатывая горький вкус табака и металлическую отдушину крови; это тихое приятное утро, Зейн замирает на берегу озера Уиндермир, зарывается пальцами в прохладный гравий и просто наблюдает за тем, как медленно просыпается мир вокруг; застывает, слушает медленные выдохи Луи; его мысли исчезают и уносят его куда-то слишком далеко, чтобы остановить их, Зейн поддается и не замечает, как догорает сигарета, обжигая подушечки его пальцев. Он приходит в себя лишь, когда слышит, как с хрустом разлетается гравий под тяжелыми автомобильными шинами; шум мотора кажется непозволительно громким в этой тишине, но почему-то кажется знакомым; синий «Форд» врывается в это утро запахом дешевого бензина, разогретой краски и хмелем и солодом, что остаются судорожной головной болью; синяя яркая краска блестит в лучах солнца, Зейн щурится, прикрывая глаза ладонью, и не может сдержать улыбку, что растягивает уголки его губ в стороны – и тут же хмурится, чувствуя болезненную вспышку в том месте, где у него остается ссадина; Джек выглядит уставшим и разбитым, но он улыбается, вдавливает тормоз так резко, что машина впивается в гравий, разбрасывая его в стороны; он резким движением распахивает боковую дверь, болезненно-красная рубашка не застегнута, и ее рукава оголяют его сильные предплечья. — Забирайтесь, проклятье! – кричит он, и его голос звучит непривычно хриплым, но он ухмыляется и откидывает голову назад, морщинки распадаются радостью вокруг его добрых зеленых глаз, Зейн сглатывает горькое табачное послевкусие и вскакивает на ноги, не раздумывая; заднее сиденье встречает его кожей, нагретой на солнце, пахнущей приторными женскими духами и его горьким «Мальборо»; Зейн падает на сиденья, прижимается щекой к их теплой поверхности и поджимает ноги к груди; тепло окружает его, он слышит приглушенный смех Джека, что по утрам лишь шум волн, разбивающихся о скалы; Луи забирается в машину бесшумно, тихо захлопывает дверь и сразу же пристегивается. — Какого дьявола, Джек? Как ты тут оказался? – бормочет Зейн, его губа отдается глухой болью на каждый слог, он игнорирует это, чувствуя, как тепло согревает его замерзшие плечи; он чувствует, как боль в его мышцах исчезает в этой замечательной теплой машине. — Луи позвонил мне еще ночью, – отвечает Джек, небрежно пожимает плечами; он вдавливает педаль газа в пол так резко, что его затылок прижимается к сиденью, и он смеется немного громче, хлопая ладонями по рулю – крики огромным грузовых суден, что встречаются с китами. Луи молча замирает уставшей тенью впереди, Зейн не видит его лица, лишь затылок идеально растрепанных золотистых волос; кажется, у него болит голова. Зейн довольно ухмыляется и закрывает глаза.12:00pm
Пыль кружится в тонких лучах солнца, которое спрятано за плотными старыми шторами, что дарят крошечному дешевому мотельному номеру удушливую полутьму, повисая на окнах; подушка под его щекой пахнет чем-то похожим на выветрившуюся полынь, Зейн зарывается в нее носом, пытается уловить горьковатый аромат; ткань мягкая на ощупь, нагретая его кожей, Зейн стонет от бесконечной невозможной жары, что захватывает все его тело и остается горячей волной на его лопатках прямо под взмокшей тканью футболки; его волосы прилипают ко лбу влажными прядями и щекочут нос, Зейн рассеянно считает лучи, что упрямо просачиваются под самым подолом дешевой ткани штор, мысли возвращаются к нему легким приплывом на рассвете, похожим на шепот тихих волн на озере Уиндермир под старыми корабельными мачтами потерянных моряков; рюкзак замирает у самой его кровати на старом блеклом ковре, что прячет в изгибах тканей и нитей сотни чужих отпечатков босых стоп, Зейну хочется нарисовать блики пыли в воздухе, но больше всего ему хочется курить, потому что на его языке застывает чужая горечь табака, за которую ему едва ли удается зацепиться; это странно – просыпаться в совершенно чужом месте, что не похоже на его дом даже воздухом и пылью; Зейн вздыхает, облизывает пересохшие губы – и тут же натыкается кончиком языка на изувеченную кожу; он шипит, зажмурившись – чертов Луи. Это чувствуется словно похмелье. Пыль застывает в воздухе и оседает на его ресницах, Зейну кажется, что он может почувствовать, как она скапливается облаками в его легких, когда медленно поднимается, чувствуя, как влажная одежда прилипает к телу, опускает обнаженные ступни на жесткий переплет ковра, теряя в нем свой след; Джек сидит на кровати прямо напротив него, и матрас под ним проваливается, словно огромные каньоны; болезненно-красная рубашка исчезает, оставляя лишь загорелую кофейно-бурую кожу груди, покрытой темными налетом волос, и крепкие огромные руки; Джек усмехается ему, салютирует чашкой крепкого эспрессо, которое запаливает воздух сладковатой горечью хорошего испанского кофе; Зейн трет заспанные глаза непослушными пальцами, что чувствуются болезненно онемевшими от долгого сна. — Доброе утро, sleeping beauty, – говорит Джек, ухмыляется шире, морщинки распадаются до самых висков вокруг его добрых глаз; Зейн раздраженно отмахивается от него и что-то неразборчиво стонет в ответ, и Джек смеется – самолеты врезаются в водную гладь Тихого океана, откидывает голову к серому потолку, оголяя крепкую загорелую шею, Зейн щурится и тянется к рюкзаку. — Позавтракай, я заказал панкейки, но, видит Бог, девчонка, что принесла их, слаще на вкус, проклятье! Зейн усмехается в ответ, встряхивает волосами, что спадают на его глаза; его пальцы привычно цепляются за прохладный металл маленькой зиппо; пачка «Мальборо» встречает его последними сигаретами и осыпавшимся темным табаком.S m o k i n g k i l l s.
Сигареты чувствуются самым привычным началом утра меж его длинных пальцев, Зейн прижимает фильтр к губам так сильно, что горький горячий дым обжигающей болью отдается в его разбитой нижней губе, Зейн игнорирует это и затягивается сильнее; дым врезается в серый потолок потоком теплого летнего ветра и рассеивается вокруг, Зейн небрежно сбрасывает пепел на пол, и он теряется среди многочисленных нитей; Луи замирает у самого телевизора, прямо на полу, раскинув колени своих худых ног в стороны; Зейн не видит его лица – лишь идеально ровные плечи и затылок прекрасных золотистых волос, что лежат в идеальном порядке, но слышит бесконечный хруст и то, как ложка с дребезгом врезается в фаянсовое гладкое дно тарелки; Луи завтракает хлопьями, на идеальных ровных пальцах, что уверенно держат алюминиевую ложку, расцветает синяк, что дарит Луи разбитая губа Зейна; Луи завтракает хлопьями и притворяется, что Зейна не существует – очаровательно; телевизор отзывается приглушенным смехом старых комедий. Зейн медленно поднимается, разминает затекшую шею – каждый позвонок отдается уставшим хрустом на малейшее движение; ковер рыхлыми изгибами врезается в его ступни, Зейн поджимает пальцы на ногах и вздыхает, оглядывается; это обычный мотельный серый номер – безликая комната, две кровати, безвкусные картины, блеклые старые обои, повидавшие тысячи случайных незнакомцев, и продавленные скрипящие матрасы, утянувшие в себя тысячи беспокойных снов; болезненно-красная рубашка Джека остается единственным ярким пятном среди потерянной серости, и Зейн взволнованно облизывает губы, думая о том, как легко Джек становится частью всего, что его окружает с его невозможным смехом, добрыми зелеными глазами и бесконечным «проклятье!»; в крошечном мотельном номере Луи замирает недвижимой идеальной статуей и кажется произведением искусства, что оставил небрежный разочарованный художник в сыром переулке Лондона; Луи не подходит этому месту, и это грустно, потому что, кажется, Луи не подходит ни единому месту во всей Вселенной. Луи нервно передергивает идеальными ровными плечами, словно чувствует его взгляд, и Зейн рассеянно моргает, ресницы щекочут щеки, он отводит взгляд; Джек знающе нахально улыбается, Зейн игнорирует его, как досадное обстоятельство; Зейн видит синяки, что врезаются в кожу тонких хрупких запястий, захватывают золотистую кожу и прячут ее красоту; пальцы Зейна оставляют отпечатки на идеальных руках Луи, разрушают ее и подчиняют себе. Сигарета остается потерянной меж сплетений ковра, Зейн смахивает серый пепел с ладоней и захлопывает дверь ванной, прежде чем успевает заметить нахмуренный взгляд Джека; ванная комната встречает его запахом дешевого геля для душа, что остается на языке кисловато-лимонным привкусом, и слишком ярким холодным светом; в зеркале на него смотрит растерянный уставший юноша, Зейн отворачивается и достает свою зиппо.1:16pm
Синий «Форд» замирает на обочине узкой тихой улицы, поглощенной полутьмой невысоких домов, что прячут их в душной тени; и Зейн чувствует почти боль от того, что не может забраться на заднее сиденье и уткнуться носом в дешевую кожу, что насквозь пропахла его «Мальборо» и приторной ванилью Луи; Зейну хочется остаться в этом мгновении навечно – послушный мотор «Форда» тихо рычит, тротуарная плитка обжигает теплом его ступни сквозь плотную подошву кед; локоть Джека свисает сквозь опущенное боковое стекло, и болезненно-красный теперь самый любимый цвет Зейна; Джек улыбается – морщинки распадаются от его добрых зеленых глаз до самых висков, и Зейн думает о том, скольким людям Джек дарил такие улыбки; улыбается, но ни разу не говорит «проклятье!» – прячет его в уголках губ; и в Джеке нет ничего особенного, кроме всего, что в нем есть, и Зейн думает о том, что должен нарисовать это – Джек, замерший в боковом окне своего вечного «Форда», потому что он хочет оставить этот момент себе, потому что он хочет это запомнить. — Не потеряйтесь, ладно? – говорит Джек, вздыхает; в его глазах прячется что-то большее, чем можно понять; капот его машины направлен на юг, и здесь их пути расходятся, и Зейн знает, что это нормально, но почти не согласен это принять; раздраженно перебирает дрожащими пальцами и хмурится, прячет глаза за ресницами. — Иногда дорогу домой найти сложнее, чем сбежать из него. Так что просто помните, не теряйтесь. Луи в сотый раз пожимает огромную теплую ладонь, снова хлопает Джека по крепкому загорелому плечу, и на пару мгновений идеальными дурацкими пальцами цепляется за болезненно-красную ткань, на которой его золотистая кожа кажется неаккуратным изъяном; Луи молчит, запутывает пальцы в волосах и старательно избегает взгляда Зейна; Зейн не жмет Джеку ладонь – сжимает в ладонях крепкое предплечье, обжигая кожу чужим теплом, Джек понимающе хлопает его по запястью и улыбается даже шире; Зейну хочется услышать последнее «проклятье!», но это уже и так слишком похоже на прощание.S m o k i n g k i l l s.
— Вы будете в порядке, я знаю, – говорит он уверенно. — И, ради Бога, Зейн, хоть раз выпей чертово пиво в пабе, проклятье! – Его смех взрывается искрами грома, захлопывающимися окнами на грозу и скрипящими половицами; в его смехе – целый мир; Зейн вздыхает, растягивает уголки губ в улыбке, цепляется за собственные ребра сквозь тонкую ткань футболки и, поддавшись рассеянности, обжигает дрожащие пальцы о сигарету, что выпадает из его рук, и остается пеплом на тротуарной гладкой плитке. Зейн щурит глаза, дым растворяется в горячем сухом ветре Англии, но остается горечью в его гортани, за опущенными ресницами он прячется от того, как «Форд» срывается с места, врезаясь в поток машин, скрип шин оглушает всю улицу, словно честный смех Джека; Джек исчезает так, словно закатное солнце Уиндермира и сигаретный бледный дым, оставляет по себе разгоряченные асфальтные улицы и сладко-мягкое послевкусие; Зейн чувствует, как дрожь его пальцев захватывает напряженные плечи – его распахнутым глазам остается увидеть лишь Луи, что замирает на краю тротуара; и это не трагедия жизни, но, почему-то, чувствуется именно ею. Зейн облизывает губы рассеянным привычным движением, на них остается вкус утреннего кофе и винограда, что они стащили в лавке неподалеку, он позволяет ему задержаться на языке; пачка «Мальборо» прячет в себе всего последнюю сигарету, Зейн сминает ее в руке, чувствуя, как хрустит картон, сигарету он прячет за ухом, и прижимает подушечки пальцев к мочке на пару мгновений; Джек исчезает так стремительно – они остаются потерянным одиночеством посреди незнакомого теплого города, где названия улиц звучат странным красивым языком, который не дарит им желание остаться здесь; Джек исчезает – Зейн понимает, что им пора идти дальше; рюкзак за его плечами остается невидимой тенью, что не тянет его плечи вниз, он думает о скетчбуке, что хрустом бумаги прижимается к джинсовой обивке его старого рюкзака, и Зейн знает, что нарисует Джека сразу же, как только у него появится возможность. Луи замирает и не двигается; идеально ровная линия его плеч кажется утомительно правильной, он держит подбородок вскинутым вверх, сжимает свои идеальные дурацкие пальцы в бессильные кулаки – Зейн чувствуется непроизвольную вспышку боли в разбитой губе; Луи замирает посреди чужой незнакомой улицы – потерянный, прижимающий свои босые стопы к теплому асфальту чужого города; Зейн вздыхает и трет лицо ладонью. — Куда дальше? – спрашивает он, перекатывается с носков на пятки, обводит языком кромку зубов, уперевшись взглядом в затылок идеального темного золота волос. — К черту из Уиндермира? Луи вздыхает – Зейн замечает это по движению расслабляющихся плеч, он медлит пару мгновений, и в полутьме весь кажется красивой скульптурой; Зейн вскидывает взгляд в небо – и оно все еще не такое, как дома, бесконечно чистое и светлое, расширяющее пространство, и не прячется за глупыми безликими небоскребами; Зейн проглатывает раздражение – дневной Уиндермир шумит разнеженной полуденной жарой вокруг них, он втягивает этот воздух поглубже – круассаны из пекарни за углом, и зажаренный до хрустящей корочки сочный бекон из распахнутых окон небольшого красивого дома, что прячется в глубине узких улиц, и запах цветов из клумб, окруживших их отовсюду, и горьковато-сухой запах разогретого асфальта, и прохладный запах свежего свободного леса, пропахшего хвоей и огромным озером Уиндермир; Зейн позволяет этому запаху осесть в глубине своих легких, он сохраняет его в памяти, как оставляет там образ Джека – ему придется прощаться с этим городом, и это хорошо. Луи встречает его прямой взгляд, поджимает тонкие бледные губы, редкие лучи настойчивого солнца вырывают его лицо из тени – и его ресницы вспыхивают красивым огнем; его сумасшедшие глаза приглушенно блестят апатией и тайной, но он улыбается привычным дерзким оскалом, и Зейн кривится в ответ. — Да, но осталось еще одно незаконченное дело, – говорит Луи; звуки города уносят его сиплый/простуженный голос сухим ветром; прохожие смотрят на него, словно на сумасшедшего, и Луи улыбается шире, потому что он обожает это.2:32pm
Конечно, Зейн знает, что не должен подглядывать – он должен сидеть посреди зеленого газона центрального парка Уиндермира и рисовать очередной прекрасный летний день, что тает в солнце и запахе свежей нескошенной и дикой травы; это красивый вокзал, замерший почти у самой черты города – самый обычный вокзал, на самом деле: начищенные до блеска скамьи и аккуратные платформы, пахнущие корицей и гвоздикой сладкого яблочного чая и резкой отдушиной черного машинного масла; конечно, он не должен подглядывать, спрятавшись за одной из многочисленных колон и бесконечным потоком незнакомцев, что не оставляют в его памяти ни одной зарубины; но Зейн заинтригован с того момента, когда в идеальных дурацких пальцах Луи появился аккуратный белый запечатанный конверт – странная смесь безумия в глазах и босых ног; Зейн вздыхает – крепкий запах чужих путешествий и еды на вынос врезается в него потоком незнакомцев, Зейн хмурится в ответ и прижимается щекой к холодной гладкой поверхности колоны ближе – она дарит ему кислый привкус металла во рту – Луи приказал ему оставаться в парке, прижимая письмо прямо к средине своей груди, и его сиплый/простуженный голос серьезностью остужал воздух вокруг, замирая ледяным облаком на узкой теплой улице – и Зейн просто не мог упустить этого вызова, потому что приказы Луи вызывают в нем отвращение, что сильнее его отвращения к яблокам и сигаретам «Парламент». В здание вокзала лето врывается приглушенными лучами яркого солнца, что рассыпается цветастыми бликами по серым стенам, прорываясь сквозь изгибы искусных витражей под самым высоким потолком, изогнувшимся дугой, лето врывается в серое помещение, пахнущее унынием и осенними вечерами, сквозь огромные двустворчатые двери из темного дуба, что не застывают ни на миг; это красивое старое здание, потоки людей сменяются с каждым движением минутной стрелки огромных часов, что замирают на стене, и Зейн думает, что это самое идеальное место, чтобы спрятаться – и тут же ненавидит себя за это, потому что он не прячется, потому что слова чертового Луи не значат ничего для него; «Мальборо» застывает за стеклянной витриной неподалеку, и Зейн оправдывает себя тем, что на вокзале сигареты всегда лучше, и остается на месте. Луи долго выбирает блестящую скамью, прежде чем сесть на нее, поджав острые колени к груди; он забирается с босыми ступнями на дорогое дерево, и люди бросают на него недоумевающие взгляды – он улыбается им шире и изящно склоняет голову к плечу; в бликах света, отбивающегося в витражах, он не кажется лживой искусственной идеальностью, что нарисована лишь пастельными сухими тонами – в нем тысячи оттенков и брызг неаккуратной художественной кисти талантливого молодого художника, в нем болезненно-красный оттенок рубашки Джека, в нем жизнь картин Мазаччо, безрассудный особенный взгляд Пикассо и своенравность Дали; его волосы растрепаны и не уложены идеально, и дурацкие пальцы дрожат от волнения на белоснежной нежной бумаге конверта, его босые ступни, чертовы красивые ступни, и нахмуренные брови, поджатые тонкие бледные губы; в какое-то мгновение в Луи появляется так много всего, что Зейн отшатывается, облизывая пересохшие губы, и чувствует себя совершенно ослепленным. Луи долго сидит на одинокой скамье посреди океана живого потока людей, бросает частые взгляды на часы – его шея изгибается прирожденной изящностью, и золотистая кожа выглядит красивой и нежной; долго сидит на вокзале чужого незнакомого города – его плечи вздымаются вверх взволнованными вдохами; он сжимает свои идеальные дрожащие пальцы в кулаки, и Зейн чувствует, что все его тело отдается вспышками боли на бесконечную статичность и игнорирует это, потому что в одно мгновение плечи Луи снова превращаются в идеальную ровную линию, его пальцы избавляются от тремора, его лицо выглядит до идеальности красиво – он возвращает себе каждый из пастельных оттенков, медленно поднимается, вальяжно разминает тонкую шею, а потом просто уходит, исчезает в потоке людей и вырывается на шумные улицы сквозь распахнутые двустворчатые двери. И оставляет письмо на краю блестящей скамьи. Зейн не подходит, чтобы его поднять.