playlist: woodlock - lemons hollow coves - the woods olivver the kid - 4 am the neighbourhood – rain interlude
June 2, 2016 5:00pm
S m o k i n g k i l l s.
Сигареты на вокзале всегда самые лучшие: они оставляют на его языке пряное послевкусие, что похоже на дрожь вагонов на колеях, неизведанные дороги, блики солнца в распахнутых окнах и горький оттенок коротких остановок в чужих городах, где незнакомые лица заполняют мягкие замшевые сидения вокруг; у него хватило всего на две пачки — россыпь пенни в его карманах, что звенят при каждом его движении, врезаясь металлическими краями в любимую потертую зиппо; Дэниел знающе улыбался ему из-за прилавка, наблюдая за его жадным взглядом, прикованным к бесконечным рядам броско-красного «Мальборо»; «знаю, друг, сам обожаю их до чертиков, в чужих городах они всегда разные на вкус» — сказал он, подмигивая ему уставшими карими глазами, и протянул две сигареты просто так, Зейн спрятал их за правым ухом, тщательно прижимая фильтр пальцами к теплой коже; черта с два он выкурит их так скоро; Дэниел оказался хорошим парнем, он сжимал его ладонь в крепком рукопожатии, когда Зейн собрался уходить, и улыбался, когда Зейн оставил ему немного фунтов на прилавке — Дэниел этого заслуживал. Зейн моргает рассеянно, привычным неосознанным движением закидывает руку назад и проверяет, на месте ли рюкзак; пролетающая мимо машина запутывается в облаке дыма, что он выпускает обжигающим потоком через нос, и уносит его далеко с собой на неизведанные дороги Англии; Зейну хочется, чтобы дым ворвался в распахнутое окно, чтобы пассажиры тоже могли почувствовать эту пряную необычную горечь; он вздыхает, прижимает ладонь ко лбу, когда солнце врезается в его глаза болезненной вспышкой; Луи замирает у самого края дороги, упрямо вытянув руку вверх, и Зейн видит, что его большой палец дрожит от усталости. Никто не останавливается, хотя Луи улыбается, очаровательно склоняет голову к плечу и надувает губы, и дело в не в том, что он босоногий и выглядит так, словно не знает, что здесь делает; Зейн знает, что никогда бы не впустил его в свою машину не из-за тошнотворных пастельных тонов и раздражающей идеальности, а из-за той темноты, которую даже им не удается спрятать. — Дьявол! — кричит Луи, и сиплый/простуженный голос становится на октаву ниже от бесконтрольной ярости; Луи пинает лучи солнца правой босой ногой, и Зейн саркастически улыбается лишь по инерции — это было забавно сначала, но спустя два часа бесполезного ожидания, он чувствует, что начинает терять терпение. Солнце запутывается в его волосах, редкий горячий ветер бросает их прядями на лоб, и Зейн щурится, чувствуя, как лучи путаются еще и в его длинных угольных ресницах; очередная машина с хрустом гравия пролетает мимо, и Зейн сидит на горячем асфальте незнакомой дороги, и не может не скучать по уютному салону «Форда» Джека и по самому Джеку; сигаретный дым оставляет россыпь пепла в его гортани, он закашливается приторной горечью и выбрасывает недокуренную сигарету в сторону, тут же жалея об этом, прижимает пальцы, пропахшие дымом и графитом его ненаточенных карандашей, он встречает в этом запахе дом, и это пугает его самого — насколько сильно ему хочется избавиться от этой радости чувствовать что-то до осточертения знакомое в совершенно незнакомом месте; Джек остается яркой страницей в его скетчбуке: морщинки до самых висков у добрых зеленых глаз и смех, застывший в воздухе вокруг него, который не способны изувечить и спрятать бумага и карандаши. — Поднимайся! — рычит Луи; решимость и ярость искажают идеальные черты его лица резкими линиями темноты; Зейн недовольно поджимает губы и вскидывает брови, тепло земли напитывает все его тело беспричинной усталостью, и это так, словно каждая его часть весит не меньше тонны. — Поднимайся, я устал здесь торчать! Мы пойдем пешком. Сиплый/простуженный голос низким эхом остается позади него, когда Луи резко разворачивается и шагает вперед вдоль бесконечного черного полотна шоссе, что тянется так далеко вперед — невозможно разглядеть, где оно заканчивается; Зейн поднимается лениво и медленно, потому что довольная усмешка щекочет его губы, он обводит кромку зубов кончиком языка, отряхивает крошку гравия со своих больших теплых ладоней и с потертой ткани его джинсов; солнце согревает его затылок, его обветренные губы хватают этот теплый летний ветер, что надолго замирает в его легких запахом, что совсем не похож на дом; он оборачивается назад, где ряды домов исчезают за склонами; Уиндермир — первый город, который они оставляют позади, и, почему-то, это чувствуется, словно они снова покидают дом, и это приятное чувство, похожее на дрожь предвкушения, что охватывает пальцы Зейна, когда он изящным жестом откидывает волосы со лба и улыбается, оборачиваясь. Он видит идеально ровную спину Луи, крылья его лопаток, что сведены вместе; он врезается пятками в гравий, рассыпанный на обочине дороги, так, словно ненавидит каждый шаг, но весь он: его силуэт, его руки, стиснутые в кулаки, его длинная шея — это настоящее произведение искусства, которое вызывает в Зейне столько же интереса, сколько и отвращения. Луи шагает вперед и даже не оборачивается, чтобы проверить, следует ли он за ним — Зейн качает головой и бежит следом. И они оставляют свой первый город позади.6:00pm
Луи издает драматический громкий вздох и врезается коленями в гравий, рассыпанный теплыми камнями на обочине; они останавливаются прямо посреди дороги, что разрывает полотно идеально ровных полей, засеянных подсолнухами и кукурузой, что шумят тысячами листьев на малейший порыв ветра; солнце врезается прямо в их лбы, обжигает лучами; здесь действительно красиво: лишь бесконечные поля и глубоко-синее огромное чистое небо, что накрывает их, и Зейну кажется, что он прикоснется к нему, если вытянет руку вперед; он закатывает глаза, шагает ближе к Луи. — Меня тошнит от этих чертовых полей! — рычит Луи, сиплый/простуженный голос растворяется в тепле летнего дня неподходящей раздражительностью; он грузно усаживается на асфальт и поджимает свои босые ступни ближе, прижимает к ним ладони и бесконечно хмурится, разрушая неприкосновенную красоту своего лица. Зейн прячет вспышку вины, что повисает холодным камнем в его животе, и привычно раздраженно облизывает пересохшие губы, натыкаясь кончиком языка на саднящую рану; это заставляет его избавиться от жалости, когда он думает о том, как каждый чертов камень впивается острыми краями в худые идеальные стопы Луи — но это не его вина. — И ты решил заночевать посреди одного из них? Поднимайся, нам нужно найти какую-нибудь заправку. Луи громко стонет, но это не может изменить это тепло в груди Зейна, когда он смотрит вперед, и каждый подсолнух покачивается под лучами солнца, шумя своими огромными листьями; воздух приторно-горячий и бесконечно пахнет сладостью цветов и пресноватым запахом листьев кукурузы; Зейн вдыхает его глубже — «Мальборо» остается пустой пачкой в темноте его карманов, и ему кажется, что он не курил целую вечность — его пальцы отдаются на эту мысль приступом судорожной дрожи, он сжимает их в кулаки и отдергивает себя; им просто нужно найти чертову заправку; потому что сигареты на заправке посреди незнакомых чужих дорог даже лучше, чем «Мальборо» в крошечных лавках на вокзале; Луи снова стонет в ответ, рассеянно двигает пальцами на ногах — Зейн кривится и зажмуривает глаза. — Забирайся на мою спину, и я, дьявол, понесу тебя, только ни одного чертового слова, — выдавливает он сквозь сжатые губы; и он ненавидит каждое слово, как и это бесконечное удивление, что врезается в сумасшедших глазах Луи в ликование, и Зейн кривится снова и закатывает глаза, вздыхая, потому что Луи наслаждается всем, чем только сможет — и это самая раздражающая его часть. Редкие машины, что медленно проезжают мимо, не дарят им ни капли внимания; Луи предлагал ему прыгнуть под колеса, чтобы остановить их, и Зейн сказал ему, что он сумасшедший, и Луи, конечно, улыбался; Луи поднимается театрально медленно, разминает длинную тонкую шею и крепкие плечи, Зейн знает эту довольную ухмылку за идеальном красивом лице, что растягивает тонкие бледные губы так далеко в стороны — Луи отомстит ему за каждый развод буро-синей краски кровоподтеков, что Зейн небрежно оставил на его идеальной золотистой коже, и Зейн думает, что это честно, облизывает разбитую губу и скалится в ответ, потому что это значит, что он сможет бить в ответ, потому что Луи все превращает в чертово сражение. Луи запрыгивает на его спину так, словно пытается снести с ног; Зейн чувствует острые углы его коленей и тонкие лодыжки, что обвивают его талию, он чувствует локти и тонкие пальцы, которые цепляются за его плечи, он чувствует чертову ваниль, и ему кажется, что она захватывает его, врезается в его кожу и поглощает любое напоминание о «Мальборо» и запахе лета; Зейн хмурится, подхватывает колени Луи ладонями, Луи довольно усмехается, и Зейн вздрагивает, чувствуя поток горячего воздуха, что щекочет его затылок; он знает, что Луи делает это специально — наклоняет голову ниже и горячо выдыхает на заднюю сторону его шеи, и Зейн ненавидит его за мурашек, которые спускаются по его позвоночнику, обжигая горячую кожу льдом; чертов Луи, который оказывается тяжелее, чем выглядит, повисает на нем тяжелым раздражающим грузом; Луи прижимается грудью прямо к его тонкому рюкзаку, и мысль о том, что Луи касается его скетчбука заставляет его вздрогнуть, он запрятал в скетчбуке парочку полевых цветов, что росли у дороги, и ему хочется, чтобы они остались лишь его воспоминанием, без Луи. — Ни слова, — рычит он, перехватывает острые колени под своими ладонями удобнее и делает первый шаг; Луи довольно усмехается в его ухо, обжигая потоком воздуха, и прижимается к его спине ближе, свешивает свои дурацкие идеальные руки на его груди.8:25pm
У Зейна подгибаются ноги и дрожит каждая мышца рук, когда первая заправка появляется за холмом; он сам не замечает того, как довольная улыбка облегченья расцветает на его губах, когда он начинает шагать быстрее на подгибающихся ногах, он думает о том, что должен был позволить чертовому Луи утонуть в озере Уиндермир или оставить его прямо посреди полей; Луи скучающе выдыхает ему в затылок, щекочет волосы дыханием, и Зейн клацает зубами и просто шагает дальше; последние футы кажутся самой ужасной пыткой, а потом в его лицо вместе с летним ветром врезается резкий горький запах дешевого бензина, и он улыбается, хватает колени Луи и сбрасывает его на пол; спина Луи врезается в землю с хрустом его тонких ребер и болезненным стоном, когда каждый из буро-синих разводов, кровоподтеков отзывается болью на прикосновение; он рычит сквозь стиснутые зубы, жмурит глаза, а потом резко пинает Зейна в лодыжку своей босой ступней, и Зейн закрывает глаза и медленно втягивает теплый воздух нагретого асфальта и земли, чувствуя, как сквозь занавес горького бензина на заправке пахнет полевыми цветами, что растут у самой дороги и за бензоколонками; Зейн медленно разминает уставшую спину, проводит теплыми ладонями по шее, стирая любые прикосновения Луи; это обычная крошечная автозаправка: две старые бензоколонки с обветшалой старой красной краской, маленький магазин со стеклянными витринами и белой посыпавшейся краской на двери; Зейн медленно садится на горячий асфальт в выбоинах и снова втягивает воздух глубже, и запах дешевого бензина напоминает ему о том, что нужно заправить зиппо; он прижимает ладони к теплому гравию и вздыхает. — Ты идиот, Зейн, — бормочет Луи; сиплый/простуженный голос звучит самым усталым перезвоном во Вселенной, Луи трет уставшие сумасшедшие глаза, медленно прячет их за ресницами; он медленно поднимается, и Зейн чувствует вспышку праведной вины, когда Луи щурится и болезненным изувеченным движением прижимает ладонь к саднящим ребрам и пытается дышать медленнее; Зейн поджимает губы и щурится, и ему, правда, жаль, но Луи не принимает его сочувствия, нахально улыбается ему и медленно шагает к магазину, пытаясь держать спину ровно. Зейн закатывает глаза и фыркает. — И купи мне «Мальборо»! — кричит он в идеально ровную спину, когда Луи прячется за потрепанной старой дверью. Зейн откидывается на локти, потом прижимается к горячему асфальту всей спиной, чувствуя как тепло избавляет его от напряжения, он подкладывает рюкзак под голову, и откидывается на него, смотря в небо; оно все еще ярко-голубое и чистое, но уже почти закат, и солнце медленно катится к горизонту, окрашивая все на своем пути в мягко розовый цвет, что позднее превратится в багряность заката; деревья шумят переливами листьев где-то совсем недалеко от дороги, ни одна машина не нарушает порядок тишины шумом мотора, и Зейн прислушивается к шепоту мягкого ветра, что мягко касается его волос и ресниц, и вдруг он чувствует радость от того, что им не удалось поймать машину, что пришлось преодолеть все эти мили пешком; тоска по дому остается здесь — прямо за его ребрами, тяжелым грузом холодного океанского песка, и никуда не уходит; Зейну кажется, что он может почувствовать, как она тянет его вниз, прижимает к земле и захватывает его тело; но он щурит глаза и отмахивается от этого чувства, как игнорирует любую вину и сочувствие, что он неаккуратностью дарит Луи, потому что Луи не заслуживает этого, и его дом не заслуживает того, чтобы по нему скучали. Зейн вздыхает, облизывает губы; небо нависает прямо над ним, и он рассматривает чистое голубое полотно, и не может перестать думать о том, что здесь небо совсем не такое как в Уиндермире, и не такое, как дома; и это прекрасно; из-за зиппо его ладони все время пахнут бензином, потому что он никогда не умел ее заправлять. Он замечает шаги, лишь когда они звучат так близко, что это нельзя проигнорировать — хруст гравия и скрип дешевой резины; он закрывает глаза и прислушивается к этому звуку, как к ритму его любимого блюза — ближе, ближе, ближе; и когда высокий парень нависает над ним, пряча его глаза от солнца, становится слишком поздно прятаться и пытаться изобразить равнодушие. — Эй, чувак, ты в порядке? — В его выговоре смешиваются буквы северных и южных британцев, и это настолько сбивает с толку, что Зейну приходится потратить пару мгновений, чтобы распознать слова в бормотании слитых букв; он распахивает глаза и тут же щурит их, потому что солнце все еще здесь — прячется прямо за затылком парня, освещая его белокурые молочные волосы причудливым нимбом; Зейн зажмуривается, когда лучи обжигают его зеницы, и резко садится; парень ошарашенно отступает назад, и Зейн слышит лишь скрип дешевой резины — дальше, дальше. — А ты? — спрашивает он в ответ прежде, чем успевает продумать слова, что соскальзывают с разбитых губ, и тут же морщится, мечтая проглотить их вместе с этой бесконечной жаждой от горячего летнего ветра во рту. Парень недоуменно моргает короткими, выгоревшими на солнце ресницами, потом хмурится, словно пытается понять, словно акцент Зейна настолько же ошарашивающий, насколько и его собственный; а потом он смеется — резко выдыхает воздух сквозь плотно сомкнутые пухлые розовые губы и сгибается, прижимает огромные ладони к коленям, спрятанным за потертыми старыми светлыми джинсами, и его тонкие узкие плечи вздрагивают в беззвучном приступе хохота; его длинные молочные волосы падают ему на лицо, прячут его лоб и зажмуренные глаза, рассыпаются на плечах светло-бежевой тонкой футболки; и сначала Зейну кажется, что он настолько же сумасшедший, как и Луи, но когда от его беззвучного смеха в воздухе начинает потрескивать озон и гелий, сладко щекочущий его нос, он чувствует, как невольно его собственные губы тоже распахиваются в радостной улыбке; и это же мгновение он понимает, что этот парень чертовски хороший человек, потому что только смех хороших людей может заставить смеяться и других тоже. На крошечной пустой заправке каждый звук кажется громом, и когда потертая дверь маленького магазина хлопает, Зейну кажется, что она взрывается громом прямо на его ухом; он не может избавиться от этой улыбки на губах, потому что светловолосый парень все еще продолжает содрогаться в приступах бесшумного хохота, который словно застревает внутри его грудной клетки и не может выбраться; Зейн думает, что ему чертовски везет на людей с сумасшедшим смехом, уголки его глаз прищуриваются, он чувствует теплые лучи заходящего солнца, что согревают его кожу; здесь пахнет горьковатым старым бензином, машинным маслом и приторными цветами, что растут у самой дороги, поглощенные крупицами гравия, но Зейн втягивает воздух глубже и тут же узнает запах, что совсем не принадлежит этому месту: сладковатый запах розы, лаванды и мягкой ванили; что-то слишком далекое от небрежности этого места, чтобы поверить в истинность. Зейн оборачивается инстинктивно, и его взгляд тут же натыкается на Луи, что растягивает губы в довольной улыбке, его предплечье обвивают тонкие хрупкие пальцы темноволосой красивой девушки, что улыбается им, и румянец покрывает ее щеки; она действительно красива: голубые глаза и длинные темно-русые волосы, тонкий аккуратный нос, пухлые розоватые губы; и она действительно красива, когда ее волосы блестят в свете заходящего солнца, а Луи стоит рядом, зажмурившись от упрямых лучей, что цепляются за его ресницы, и его скулы становятся только заметнее от причудливой игры светотени; Зейн чувствует болезненный зуд в пальцах от того, насколько сильно ему нужно выудить свой скетчбук и парочку карандашей, чтобы оставить две идеальности на своих страницах, потому что он настоящий художник и будет гордиться красотой, что находит в людях; Луи улыбается только шире, потому что он, конечно, знает, насколько прекрасен. — Эй, лови, — ухмыляется он; и сиплый/простуженный голос уничтожает всю красоту и озон, что блестели вспышками в воздухе; разрушает момент, меж его пальцев мелькает что-то красное, и Зейн рефлекторно выставляет руку и ловит две новенькие пачки «Мальборо», что тут же прижимает к груди и не может сдержать довольного стона — Луи ухмыляется лишь шире. Темноволосую высокую девушку зовут Ева, она не прекращает улыбаться, и ее тонкие пальцы мягкой тенью повисают в его огромной грубой ладони; он не прижимается к ним губам, чувствуя вспышку болезненной неловкости, лишь сжимает тонкую ладонь и сразу же отпускает, потому что если Зейн умеет видеть красоту — не значит, что он сам является её частью, и он знает об этом слишком хорошо, чтобы все еще пытаться присвоить ее самому себе; он непроизвольно отступает на шаг, наглая ухмылка Луи тоже не настоящая — уставшая и вынужденная, его сиплый/простуженный голос гулом разливается комплиментами и вежливостью, когда он изящно склоняет голову и прижимает свои тонкие бледные губы к нежности мягкой кожи; и когда они стоят так близко друг к другу, Зейн действительно может увидеть это — насколько Ева похожа на Луи: изящные движения, приподнятый подбородок, идеальная кожа, красивая улыбка — и бесконечная темнота в глазах. Когда озон гаснет в воздухе ранней вечерней росой, смех светловолосого парня исчезает, он распрямляет спину и сразу же на несколько дюймов возвышается над Зейном; у него тоже голубые глаза — глубокие и настолько яркие, что кажутся ярче неба; Зейн щурится задумчиво, облизывает взволнованно губы, потому что это кажется чем-то бесконечно важным, и он просто поддается этому теплу в животе. — Адам, — медленно говорит светловолосый парень, неловко вскидывает голову, сбрасывая длинные пряди волос с лица, смущенно опуская ресницы; Зейн задерживает дыхание — он невозможно красив; в нем красота сливается с неуклюжестью, но его ладонь теплая и крепкая, когда он сжимает холодные пальцы Зейна в своей руке и смотрит ему прямо в глаза — открыто и внимательно, не щуря уголки глаз; и Зейну нечего скрывать — он не может избавиться от ощущения, что ему хочется убежать от этого парня как можно дальше; Адам щурит глаза, когда пожимает ладонь Луи — Луи в ответ нахально растягивает губы и упрямо не отводит взгляд; он умирает в волнах самодовольства, потому что Адам видит его насквозь — и видит именно то, что нужно Луи: его сумасшествие. — С моей сестрой вы уже познакомились. И тепло в его голосе тяжело упустить, когда Адам мягко улыбается и шагает ближе к Еве, огромной рукой обвивает ее хрупкие плечи и прижимает к себе; их глаза абсолютно одинаковы, но глаза Евы прячут ее пустоту, Адама — видят чужую; и это действительно зрелище — они словно абсолютные близнецы, и словно совершенно чужие люди; молочная нежная кожа и яркие глаза, изящные пальцы и руки, неловкость они тоже делят между собой, даже если Ева идеально ее скрывает. Адам и Ева. Луи долго смотрит на них, не отрывая взгляда; босой и уставший посреди незнакомой заправки в чужом городе — его сиплый/простуженный смех взрывается в воздухе холодными вспышками.9:00pm
Лес окружает их шумом листьев и полутьмой, и спустя несколько миль обожженного асфальта и запаха машинного масла, Зейну кажется, что он впервые дышит за весь день — запах теплой коры и влажной жухлой травы оседает в его легких, и это почти лучше «Мальборо», почти; сухое дерево хрустит под его ногами, пока они шагают по узким тропинкам, царапая ладони о высокие листья папоротника, деревья шумят листьями высоко над их головами; и Зейн чувствует, что здесь пахнет настоящей свободой. Луи шагает прямо позади него — его редкие резкие вздохи врезаются прямо в его затылок запахом ванили, Зейн передергивает плечами, и старается идти быстрее — Луи ускоряется в ответ; и земля тропинок совершенно неидеальна, прямо под босой ступней Луи взрывается сухая ветка — и он вскрикивает ругательство, сиплый/хриплый голос разрывает его барабанные перепонки, когда Луи запинается и врезается прямо в его спину — Зейн чувствует дуги тонких ребер даже сквозь плотную ткань его любимого рюкзака; закатывает глаза, пока Луи неразборчиво бормочет, и снова становится на ноги, но все равно не может удержать довольную усмешку, потому что раздражение Луи на вкус лучше всех придорожных «Мальборо». — У нас совсем небольшой лагерь, всего парочка хороших парней, — говорит Адам, не оборачиваясь, и заботливо придерживает Еву под руку, помогая ей перебираться сквозь корни, Зейн кивает в ответ по инерции, даже если смотрит лишь на спину парня, по которой рассыпались молочные длинные пряди, что в полутьме наступающих сумерек кажутся серебристо-серыми. Лес захватывает их; и Зейн почти сразу теряется в переливах и изгибах крошечных узких тропинок, утопленных в высокой траве и бесконечного папоротника; он едва ли не врезается в спину Адама, когда они оказываются на небольшой поляне — лишь большой пустой круг, окруженный высокими соснами; Луи, конечно, специально врезается в его спину с резким вздохом — Зейн сжимает губы и игнорирует его. Это действительно крошечный лагерь: четыре цветные палатки, замершие яркими пятнами на фоне леса, поглощенного полумглой; желтый, синий, зеленый и красный — резкими мазками красок полиэстера средь тусклых спокойных тонов; здесь затушенный костер, окруженный круглыми камнями, с мягкими изгибами — это напоминает Зейну об узких крошечный улочках Уиндермира, он вздыхает и опускает взгляд; Ева уверенно шагает к желтой палатке, ловко дергает молнию, что разъезжается с резким треском и пускает ее внутрь тента; Зейн, почему-то, сразу понимает, какая именно палатка достанется им — Адам улыбается, скрещивает руки на груди; в мягкой полутьме он кажется невесомым бледным призраком, и только его глаза выделяются яркостью; напряжение покидает его широкие сильные плечи рывком — и Зейн сразу видит это: как Адам заполняет пространство, чувствуя себя здесь, как дома, и это почти грустно. — Желтую палатку мы делим с Евой, — говорит Адам, спокойно улыбается. — В синей и зеленой живет Крис и Марк, но не думаю, что они вернутся к полуночи, они уехали в город. Зейн хмурится, перекатывается с пятки на носок среди жухлой травы. — Город? Какой город? Мы не видели указателей. Адам усмехается в ответ и пожимает плечами. — О, чуваки, вам не хватило всего пары миль — и вы оказались бы в Инглтоне. И Зейну трудно понять, какой выбор лучше: остаться здесь или оказаться в городе, потому что лес очаровывает его сразу, и ему совершенно не хочется уходить, когда Адам хрустит сухими ветками, разжигая костер, и кора кажется крошечной в его огромных бледных ладонях, и он насвистывает «Yellow Submarine», Ева появляется из желтых оков палатки, сжимая ручки маленького холодильника, заполненного льдом, и улыбается так широко, что у Зейна почти получается поверить, что это настоящая улыбка. — Мы приготовили холодный чай с кардамоном и мятой, немного, но, думаю, хватит. — Она улыбается, опускает холодильник прямо перед ними, и Зейну кажется, что он может почувствовать прохладу даже сквозь плотную ткань его джинсов, стянувшую его лодыжки; лед заполняет холодильник, прячет в глубине холода парочку бутылок из-под «Кока-колы», что заполнены цветом заходящего солнца, и Зейн не может сдержаться от судорожного желания зарыться пальцами в лед, и полностью остудить горящие ладони, затушить огонь. — Вы можете оставить вещи в тенте и устраиваться как дома, Адам делает самые лучшие сосиски на костре. И еще у нас есть маршмеллоу! Конечно, им достается именно красный тент — Зейн радостно облизывает губы и сжимает в пальцах зиппо, что спрятана в его кармане; его чертов любимый цвет; Луи улыбается, радостно потирает свои огромные ладони — это оставляет холодное чувство в его животе, похожее на страх со смесью адреналина, потому что Луи только так и можно описать — «красный», сумасшедший, притягивающий внимание; разрушающий, дикий.S m o k i n g k i l l s.
В полутьме теплого летнего вечера кончик его сигареты разгорается, как костер под умелыми пальцами Адама, дым согревает его изнутри потоками, растворяющимися в его легких, и даже сквозь горечь табака, сковавшей его, он чувствует этот приевшийся незнакомо-близкий привкус — запах дешевого бензина на заправке и разогретого асфальта, и он ненавидит этот привкус настолько же сильно, как любит все, что меняется вокруг него каждый день; Луи недовольно фыркает, учуяв дым, его лицо щурится при каждом шаге, когда крошечные ветки и камни врезаются в его ступни, он быстро уходит в палатку и с тихим треском застегивает за собой молнию; Зейн довольно тянет вверх правый уголок губ и сжимает сигарету меж пальцев так сильно, что она едва ли не крошится на его ладони горящим табаком; Луи опустошает карманы, и звон какой-то мелочи и сотни пенни похож на громкий голос Биг Бена, и это словно он гуляет по улочкам Лондона, в котором никогда не был. Зейн думает, что чертовски обожает эту жизнь. «Yellow Submarine» сменяется «Yesterday», и Зейну хочется, чтобы Адам научил его свистеть так же хорошо, но взамен он может предложить только сухие уроки рисования, поэтому молчит — огонь разгорается постепенным треском сухих веток и влажных листьев, золотистый свет заливает лицо Адама, он щурится и выдыхает на огонь, разжигая его сильнее, и золотые искры вспыхивают, взлетают в воздух, поддаваясь потокам воздуха, и Зейну кажется, что они приземлятся прямо на его ресницы, обжигая — но он никогда не боялся огня. У Адама добрые глаза, он закашливается жаром и жмурится, отшатываясь так сильно, что едва ли не заваливается спиной на землю позади — и Зейн не сдерживает громкого смешка, когда Ева пару мгновений удивленно моргает, а потом смеется тоже — почему-то ее смех звучит честным перезвоном шума листьев в темноте, что разрывают всполохи костра; магия. У холодного чая странный горьковато-сладкий привкус, что тушит любое воспоминание о горечи «Мальборо» и чувствуется как предательство — Зейн отмахивается от этого чувства с несвойственной ему небрежностью; холодный чай смывает с его языка привкус пыли незнакомых дорог, и ему кажется, что он вернулся в свой крохотный городок, порождающий клаустрофобию, и что-то мешает ему понять, хорошее это чувство или леденяще-ужасное — что-то похожее на бесконечный туман в его голове; тревожно знакомый. — Так откуда вы, чуваки? — Слова неразборчивым шумом растворяются в очаровательном акценте; глаза Адама с каждым мгновением щурятся все сильнее, словно подозрение мешает ему четко видеть, но он выглядит до смешного нелепо, потому что улыбается. Луи небрежно пожимает одним плечом, неуютно ерзает на холодной земле, должно быть ему неудобно, но Зейн лучше потеряет свою любимую зиппо, чем позволит ему сесть рядом на крошащееся бревно, рассыпающееся под пальцами; и хотя лицо Луи сохраняет эту расслабленную небрежность, Зейн ясно видит, в какой момент сумасшедшие глаза прячут правду за холодом, и он даже ему благодарен, хотя никогда не произнесет этого вслух; бутылка Луи уже почти пуста. — Издалека, — отвечает он, щурит сумасшедшие глаза в ответ; Зейн знает, что Ева — точная копия Луи, высеченная в женском теле, но Луи едва ли обращает на нее внимание — лишь наблюдает, как сухие бревна щелкают искрами в костре, и теплый золотистый свет огня дарит его чертам что-то намного глубже, чем он заслуживает. Адам хмыкает, скривив полные красивые губы, и лишь понимающе кивает; его бутылка давно пуста, отзеркаливает вспышки света на глянцевых боках, согреваясь в огромных ладонях; лед тает медленно, водой падая на сухую теплую землю. В лесу почти тихо — редкие птицы тихим перезвоном голосов провожают день; где-то скрипят старые сосны и тихо шумит ветер; их голоса разливаются тревожным звоном в мягкой тишине, и это чувствуется, словно они настоящие завоеватели; Зейн откидывает голову назад, втягивая горячий жар костра, головокружение застает его врасплох; он видит искры костра на фоне ночного неба, заполненного звездами; и горящие вспышки заснут всего за мгновение, звезды верно продолжают указывать путь; и все в мире чувствуется самым близким и настоящим — он чувствует эту непривычную ранимость, словно его грудь открыта нараспашку, и все кажется ему любимым — кроме Луи. Это хорошая ночь. Зейн слишком поздно узнает эту приторную горечь, что застывает на его языке обжигающим потоком и сжигает весь кислород, что наполняет его легкие запахом лета; ром; напиток пиратов, патока и тростниковый сироп из далеких Карибов; грязный океан, закупоренный в дорогие бутылку, о, Зейн просто ненавидит ром; он дарит ему смех, которому невозможно противиться, как изящным рукам Евы или отчаянному желанию нарисовать Луи; смех сводит его с ума, и когда Адам небрежным жестом разливает холодный чай на его ладони, он смеется так сильно, что начинает задыхаться, и слышит, как в грохот его несуразного смеха врезается низкий фальцет сиплого/простуженного голоса, и они словно на двоих делят одно безумие; мир сливается за его ресницами и взрывается вспышками света и огня в его голове, остается обжигающем огнем прямо в его животе — и это словно Зейн возвращается каждый раз обратно, не важно, как сильно он пытается убежать; ром дарит ему что-то очень похожее на счастье, но это такое же счастье, как и в сумасшедших прищуренных глазах, когда Луи очаровывает всех вокруг и даже не хочет здесь находиться; Зейну кажется, что он находит то счастье, которое его мать каждый день ищет на дне винных бутылок, и его тошнит от него — его выворачивает за ближайшим деревом, и Луи, кажется, усмехаясь придерживает его за подрагивающие плечи — и оставляет на нем свои идеальные отпечатки, которые Зейн не заслуживает. Сумасшедшая странная ночь. Они встречают полночь разговорами об арахисовом масле на любимых тостах, глаза Зейна щурятся так сильно, что он едва ли может разглядеть чужие лица — их всего четверо здесь, но чувствуется, словно их сотни, и оттого они все кажутся настолько же близкими, насколько глухими незнакомцами; что-то замирает на периферии его сознания, что-то, до чего он никак не может добраться, слишком похожее на теплую идеальную ладонь Луи, что остается на его плече, когда они возвращаются к костру, мягко касается лопаток и сжимает теплыми пальцами холодную кожу его предплечий; у Зейна нет ни мгновения, чтобы по-настоящему задуматься об этом — запах дыма и бесконечный жар углей напоминает ему о «Мальборо», и он тянется к табаку, как к самому верному спасению; сигарета дрожит в уголке его губ, он сжимает фильтр зубами, и лишь теперь понимает, насколько раздражителен этот туман в его голове — когда ему лишь спустя пару минут удается найти зажигалку в бесконечном кармане; зиппо не поддается его нескоординированным непослушным пальцам, и это чувствуется, как самое настоящее предательство, но почему-то не расстраивает достаточно сильно, чтобы привести в замешательство — он разберется с ней позже, к тому же, он не настолько беспомощен в мире чужих вещей.S m o k i n g k i l l s.
Зейну всё кажется просто, потому что огонь находится прямо перед ним — он сжимает сигарету лишь упрямее и недовольно хмурится, исполненный глупой решимости, и лишь в мгновение понимает все недостатки головокружения, когда огонь вдруг оказывается всего в дюйме от его лица, обжигая жаром настолько сильно, что держать глаза открытыми становится настоящим испытанием; Зейн смутно чувствует, как его ладони и колени резким жестом врезаются в землю, но не дарят ему спасения, и более отчетливо — как чужие пальцы ловко перехватывают подол его футболки и тянут обратно, прохладный летний ветер уносит с собой тепло костра с его кожи, Зейн вздыхает и снова чувствует тошноту. — Аккуратнее, ты же не хочешь лишиться этих очаровательных ресниц, — сиплый/простуженный голос звучит так близко и отчетливо, что Зейну кажется, он с легкостью мог бы записать его как величайшую оду столетия, лишь запомнив изменчивость капризных нот; так близко, словно касаясь его мочки прохладными бледными губами. — Знаешь, тебе стоит чаще пить, так ты не похож на живого мертвеца. Зейн озадаченно хмурится, потому что в какой-то момент его сигарета все же вспыхивает огнем, и он давится табачной горечью от непривычного неглубоко вдоха; слова Луи застывают в его слишком медленном сознании, и сначала ему хочется поспорить о том, насколько невозможна жизнь мертвеца, и как замечательно было бы нарисовать что-то подобное, захватывая каждый взгляд ценителя; но его мысли остаются лишь на знакомом пренебрежительном тоне, напоминающем о доме. Он хмурится лишь сильнее и отрывисто качает головой, затягивается глубже, чувствуя жжение гортани, которое словно освобождает слова, которые он слишком долго держал в себе. — Ненавижу пить. Горящий сахар пахнет холодными осенними вечерами в доме его тети, что живет слишком далеко, чтобы помнить имя ее города; Зейн озадаченно хмурится, не понимая, как это возможно — Ева смеется и протягивает ему хрустящую пачку, полную маршмеллоу; голод заменяет тишину, и сигарета выпадает из его неуклюжих пальцев, когда он сжимает пухлый сладкий цилиндр в теплой ладони, маршмеллоу прилипает к его ладони, и он не знает, почему все вокруг смеются, но смеется тоже; смех дарит ему какое-то искреннее освобождение, похожее на то, что он испытывал снова и снова, разбивая чужие лица на крошечном ринге, перетянутом кожаными канатами. — Давай же, чувак, нужно поджарить зефир, чтобы сделать s'more! У меня даже есть чертовы крекеры, — недовольно бормочет Адам; его рот комически распахивается и кривится в гримасе, когда кусок маршмеллоу резко вспыхивает огнем, едва не обжигая пальцы на короткой ветке. Луи смеется, откинув голову к небу, оголяя нежную изящную шею, обвитую воротом мягкой ткани рубашки, жмурит сумасшедшие глаза — морщинки прячут его длинные ресницы; Луи смеется по-настоящему, потому что опьянение Адама и его акцент — настоящая невозможность, Зейн смотрит на него, широко распахнув глаза, и его сердце стучит где-то в самой гортани, потому что в этом и разница меж Луи и Евой — Ева не скрывает в себе настоящую красоту; его маршмеллоу тоже сгорает и когда он пытается сбросить его с кончика палки — зефир падает прямо на обнаженную ступню Луи, оставляя ожог; Луи даже не реагирует мгновенно — лишь распахивает глаза шире и обрывисто втягивает воздух сквозь сжатые губы; он вскакивает на ноги, и Зейн не может сдержать смеха, он смеется так сильно, что слезы выступают на его глазах и катятся по щекам, а живот сводит болезненной судорогой. Он падает с бревна спиной прямо на землю, когда обожженная ступня Луи оказывается в мини-холодильнике, полном почти растаявшего льда, и просто лежит так, задыхаясь приступами хохота, перерастающего в одышку, и просто смотрит на распахнутое чистое небо, спрятавшее в себе оттенки чистого аквамарина и лиловый, он видит звезды и деревья, освещенные солнцем их костра, и чувствует себя как дома. Впервые.4:00am
Зейн просыпается отрывисто — сон обрывается так резко, что вспышки важных картин и воспоминаний все еще застывают за его ресницами и дарят ему чувство уязвимости — это что-то далекое из дома, что-то, что радует его и замирает судорожным холодом в самых кончиках его пальцев. И сначала он дезориентирован настолько, что почти поддается горячей панике, огнем вспыхивающей в его гортани, потому что запах здесь слишком знакомый — старые холодные стены, лишившиеся обоев, и сухая штукатурка, осыпающаяся белыми хлопьями и взрывами пыли на сером полу — его ступни поглощает лишь белый цвет; запах из детства; иногда, Зейну кажется, что он сам придумывает своих демонов; ему приходится потратить немало времени, чтобы успокоить ураган внутри; ему несложно узнать удушливые крошечные оковы тента, привычный запах дыма и — лишь самую незаметную малость — сладковатую ваниль в воздухе; в темноте у палатки совсем нет цвета — лишь безликая высохшая палитра акварели; Зейн устало трет саднящие глаза пальцами, которые, почему-то, дрожат и они все еще пахнут горьким привкусом «Мальборо», Зейн вдыхает глубже; его сердце, кажется, бьется самой громкой дробью в тишине Вселенной. Сон рассеивается с привычным осознанием своего тела, что возвращается к нему с покалыванием в босых ступнях; его рука спрятана прямо под его ребрами, и он переворачивается с тихим вздохом, вытягивает ее и совершенно ее не чувствует; с ощущениями к нему возвращается осознание того, насколько неудобно спать в палатке — изгибы неровной едва теплой земли, что выбоинами врезаются в его позвоночник; Зейн думает о том, что это хорошо, что он пьян, иначе он бы ни за что здесь не уснул — и сразу же чувствует вину за эту мысль. Чертов Луи, что заманивает его на дороги, которые он давно покинул. Какое-то время он просто лежит в тишине, в его сознании мелькает слишком много неважных мыслей, чтобы за ними уследить, когда этот странный звук, разрывает тишину удушливого тента, и Зейн вдруг вспоминает, что именно его разбудило — стон, приглушенный стиснутыми зубами. Спросонья его мысли рассеяно шумят, словно озеро Уиндермир на рассвете, и Зейн, почему-то, думает о том, что этот приторный запах ванили достался Луи именно потому, что его невозможно игнорировать или потому что от него сложно избавиться; он никогда не любил темноту, его пальцы привычным жестом прячутся в кармане его джинсов, и зиппо обжигающе теплая в его ладони, он сжимает ее крепче, оглаживает подушечками пальцев гладкие края, покрытые старой выцветшей краской; зиппо чувствуется как спасение; желание задохнуться табаком возвращается к нему с знакомым запахом бензина, и он мысленно пытается посчитать сколько у него осталось сигарет в пачке — и не может, ром оглушает его головокружением и чем-то похожим на стыд; огонь вспыхивает лишь со второго щелчка кресала, Зейн вздыхает и прищуривает глаза; огонь словно вмиг сжигает весь кислород и согревает воздух вокруг. В дрожащем золотистом свете его собственного крошечного солнца он видит спину Луи, что лежит совсем недалеко от него — слишком близко; он видит, как ткань футболки натянулась на его выпирающих лопатках, он видит выпирающие позвонки; у Луи слишком тонкие запястья, разукрашенные темными рисунками, их слишком много, чтобы все они имели значение, но, может, Луи спрятал самые важные за тысячью пустых рисунков чернил; у Луи тонкая шея и совершенно изящная спина — тонкие лопатки, мягкая линия плечей и талии; идеальное сознание создание опытного скульптора; Зейн сглатывает и вздыхает, и это действительно трудно — игнорировать его красоту; Нарцисс, застрявший в реальной жизни, где его собственное отражение охотится за ним — его наказание и величайшее благословение; за красотой не сразу заметно, как Луи вздрагивает, тонкие плечи замирают в движении, когда очередной приглушенный вздох вырывается из его губ — и Зейн слишком поздно его узнает: всхлип. Очевидно, и у идеальных людей бывают кошмары; Зейн обводит языком кромку зубов и хмурится; его усталость замирает монотонным шумом в черепной коробке, он снова бросает на Луи короткий взгляд, и в это мгновение Луи кажется ему настолько уязвимым, даже когда он не видит его лица, что ему становится неловко до теплоты, что расползается по его щекам и шее, ближе к вороту футболки, словно он видит то, что никогда не должен был увидеть, словно снова наблюдает за тем, как Луи оставляет конверт на переполненном вокзале; он вздыхает, щелкает крышкой зиппо и находит в мгновенной темноте спокойствие; он должен притвориться, что ничего не видел. Но Луи всхлипывает снова и не выдыхает, словно воздух застревает прямо посредине его гортани, и он давится им; Зейн садится так резко, что едва ли не падает вперед; зиппо вспыхивает раньше, чем он успевает об этом подумать; и он действительно ненавидит свое милосердие; его сердце, почему-то, ускоряет ритм, когда он шепчет: — Эй, Луи. — И сжимает зиппо крепче дрожащими пальцами. Луи не двигается, когда приглушенные слова замирают в тишине между ними, но Зейн замечает кроткое движение его грудной клетки — жадный глоток воздуха; он видит, как замирают тонкие плечи и как сжимаются выпирающие лопатки, и Зейн не знает, проснулся ли Луи, но его тело говорит о том, что будить его было не самой лучшей идеей, потому что это словно наихудшее унижение. — Луи, проснись. Шепот врезается в его виски ненавязчивой головной болью и напоминает о привкусе рома на языке, что, исчезая, лишь его любимый чай с корицей и гвоздикой; он сглатывает этот привкус и хмурится сильнее. — Снова эта чертова старая зажигалка, — шепчет Луи в ответ; Зейн видит его пробуждение по тому, как расслабляются тонкие плечи и напрягаются предплечья, прижимая локти к изгибу талии, словно пытаясь защититься; и его сиплый/простуженный голос невозможно узнать, потому что он звучит одновременно слишком высоко и в тоже время хрипло; и Луи может притворяться сколько угодно, но Зейн слышит насколько у него обрывисто дыхание — вдох, вдох, выдох, словно спазм гортани. Бензиновый запах зиппо становится ярче. Огонь подрагивает, Зейн перехватывает зажигалку пальцами и вздыхает, устало прикрывая глаза; Луи лежит, отвернувшись от него, и Зейн думает, что должен сказать что-нибудь, но совсем не знает что; идеальным людям тоже снятся кошмары, но он не знает, как с ними справляться, потому что Зейн не идеален; Луи молчит, и Зейн давится этой непривычной тишиной, когда где-то недалеко от них хрустит сухие ветви, рассыпаясь под подошвами тяжелых ботинок; приглушенное хихиканье кажется насмешкой над ними, тихий шепот, снова смех, словно приглушенный огромной ладонью на пухлых губах, распахнутых в улыбке — лишь тихая запредельная радость; Адам и Ева. — Думаю, они врут нам о своих родственных связях, — говорит Луи безразлично; сиплый/простуженный голос не пытается спрятаться за шепотом. — И об именах, Боже, это настолько же глупо, насколько и смешно. Но эта девчонка делает самый лучший чай с ромом, Дьявол, моя сестра перегрызла бы ей горло за этот рецепт. Зейн жмурит глаза и вздыхает, пожимая плечами — Луи, конечно, не поворачивается к нему, потому что он скорее пройдет мили босиком по лесу, позволяя острым краям дерева врезаться в голые ступни, чем позволит Зейну увидеть себя настолько открытым и ранимым; в темноте все движения превращаются в звуки, и плечи Зейна скользят по тонкому материалу тента с отчетливый шорохом. — Может, правда не настолько интересна, — говорит он; головная боль становится настойчивым шумом в правом виске, и ее становится все сложнее игнорировать, как и дрожь в тонких лопатках Луи, как и собственные саднящие предплечья, под короткими руками футболки, там, где его касался огонь. — О, конечно, правда никогда не интересна! Но эта ложь настолько глупая, что меня тошнит от нее, — недовольно бормочет Луи, передергивает плечами и обхватывает тонкие предплечья длинными пальцами; Зейн усмехается и думает о том, что, почему-то, это намного легче — разговаривать с его лопатками. — Тебя тошнит, потому что ты слишком много выпил, — отвечает он с самодовольной ухмылкой; пачка «Мальборо» хрустит в кармане, когда он разминает затекшую голень и вдыхает запах бензина глубже. Луи молчит пару мгновений, и когда он приглушенно усмехается, его плечи распрямляются с шорохом его футболки. — Не могу поверить, что ты так легко сдался и позволил мне напоить тебя, — тянет он, и сиплый/простуженный голос звучит настолько самоуверенно и нагло, что Зейн едва ли сдерживает порыв потушить зиппо меж его лопаток. — Не в всё в мире о тебе, Луи. Луи молчит, недовольно ведет тонкими плечами и скрещивает лодыжки; задумчиво хмыкает; Зейн улыбается и довольно обводит кромку зубов кончиком языка. В тишине, когда его пальцы согревает знакомое тепло зиппо, становится все сложнее держать глаза открытыми, ему нужно поспать — еще хотя бы пару часов, но он с прищуром смотрит на напряженную спину Луи, и думает о демонах, что встречают его во снах, и не может просто спрятать зажигалку и отвернуться; Луи, кажется, чувствует это, потому что снова перехватывает предплечья пальцами и приподнимает плечи. — Ты можешь… дать мне ее? — выдавливает он; Зейн слышит недовольно сжатые губы, но Луи тоже знает, что у него нет другого выбора. — Пожалуйста? И рассказать, как она работает. Мне не хочется спать. Зейн кивает, облизывает пересохшие губы. — Конечно, я потушу ее сейчас и расскажу, как зажечь, ладно? — говорит он и ждет обрывистого кивка от Луи. Темнота ослепляет его так же резко, как и свет зиппо; но он замечает, как Луи немного приподнимается в едва контролируем паническом жесте, и вытягивает ладонь к нему, не оборачиваясь. — Открой крышку и прижми большой палец к кресалу, ничего сложного, тебе просто нужно крутить его достаточно сильно, чтобы появилось пламя. — И когда Луи забирает зажигалку и случайно касается его ладони — его пальцы словно лёд. Кресало прокручивается с громким скрежетом, и Зейн знает, что Луи слишком спешит, но ничего не говорит, потому что искра вспыхивает со второй попытки, и он немного завидует Луи — ему пришлось потратить пару недель, чтобы научиться пользоваться зиппо. Свет крошечного солнца, заключенного в металлической коробке, меняется, потому что Луи прижимает зиппо почти к губам и склоняется к ней, защищаясь приподнятыми плечами; и когда Зейн смотрит на него — он словно светится изнутри, подсвеченный изгибами его идеального тела; его растрепанные волосы и тонкая шея. Его любимая зиппо у чертового Луи. Зейн вздыхает и отворачивается, прижимается щекой к прохладному полиэстеру и закрывает глаза. И сквозь сон, когда солнце медленно поднимается из-за горизонта, он снова и снова слышит скрежет кресала и резкий запах бензина зиппо. Словно дом.June 3, 2016 6:55am
Зейн просыпается от теплых осторожных пальцев, что мягкой хваткой смыкаются на его плече, аккуратным жестом обводят изгиб его ключицы и спускаются к обнаженной коже предплечий; Зейн хмурится сквозь сон, чувствуя картинки, ускользающие сквозь ресницы; его кожа покрывается мурашками на неожиданные прикосновения, и он не знает, чего хочет больше — чтобы они прекратились или не прекращались никогда. Все кажется медленным и тихим — слишком теплым; он чувствует тепло на своих скулах и приглушенный свет, касающийся век; и тело чувствуется мягким и расслабленным, и все чувствуется таким правильным, что ему хочется остаться здесь навсегда. Конечно, Луи всегда все рушит — сиплый/простуженный голос отдается тихим смешком в утренней тишине, когда его дурацкие идеальные пальцы обводят «χάος», вбитое чернилами на запястье; это инстинкт — распахнуть глаза и сжать кулак, пряча что-то, что неизвестно никому другому; потому что не только Луи прячет важные татуировки среди тысячи других; и лишь спустя мгновение он узнает знакомое тепло металла его любимой зиппо, что Луи оставляет в его ладони. Внутри тента воздух нагревается настолько, что застревает во рту при каждом вдохе, Зейн хмурится и трет глаза; солнце заставляет все изнутри светиться бордовым слишком ярким светом, и это самое раздражающее для его глаз художника, потому что он любит лишь холодный тона и холодных людей, и все вокруг — полная противоположность; Луи прижимает указательный палец к губам, растянутым в самодовольной усмешке, и изящно выбирается из палатки, не касаясь узких стен, Зейн кривится и выбирается следом, накинув рюкзак на плечи. Солнце давно висит где-то высоко над горизонтом, Зейн щурится на него, чувствуя, как слезятся глаза, когда он пытается уследить за ним сквозь широкие верхушки деревьев; при ярком свете все кажется бесконечно чужим — лагерь замирает в ранней тишине, прерываемой пением сотен беспокойных птиц, и яркие палатки выглядят вмешательством в идеально настроенный порядок; Адама и Евы нет даже в тенте — Зейну не нужно заглядывать, чтобы убедиться, потому что это самая необычная тишина в мире; он вздыхает, разминает шею и потягивается так, что у него хрустит каждый позвонок спины.S m o k i n g k i l l s.
Утро, начатое с «Мальборо» — самое лучшее утро в мире; даже хотя в пачке остается всего три сигареты, и голод напоминает о себе дрожащими пальцами и горьким привкусом на языке, что совсем непохож на табак; Зейн выдыхает бархатный сизый дым, закинув голову к яркому небу, и он словно сливается с белыми тучами, пролетающими мимо; в солнечном свете Луи выглядит так, словно не спал целую вечность — идеально растрепанные золотистые волосы и галактики, спрятанные в синяках, под его глазами; возможно, если бы не они — Луи выглядел бы не таким сумасшедшим, но это, кажется, совершенно невозможно. Сквозь ветви высоких деревьев солнечные лучи падают рассыпанными стрелами, Зейн ловит их ладонями и тушит сигарету о подошву своих кед; это чувству ему теперь знакомо — попытка осознать, что что-то закончилось так быстро, попытка найти, куда теперь отправиться; он думает, что будет скучать, но это не на самом деле. Луи притворяется, словно забыл что-то в тенте, и исчезает за стенами красного полиэстера, но Зейн давно видел очередное письмо, спрятанное за воротом тонкой футболки, прижатое ладонями к диафрагме. Он ничего не говорит, лишь запускает пальцы в растрепанные волосы и даже не пытается привести их в порядок, лишь смахивает длинные пряди со лба и облизывает губы; он чувствует себя уставшим и полным сил одновременно, и это изматывающее.10:50pm
|И Н Г Л Т О Н | — Дьявол, мне нужны чертовы новые кроссовки! — Раздражение Луи едва ли можно назвать раздражением, потому что сиплый/простуженный голос срывается и затихает недовольным бормотанием — по-настоящему он злился лишь первые два часа, когда солнце светило прямо в его сумасшедшие глаза, а он щурился и пинал все, что лежало на обочине, царапая ступни о гравий, разлетающийся из-под обжигающих шин пролетающих мимо автомобилей. — Это твоя вина! Дорога чувствуется, словно старый друг — лишь абсолютно безразличный к их просьбам; в каждой машине, что проезжает мимо, едва не цепляя его за запястья, он видит знакомый синий «Форд», потому что ему кажется, что он ясно слышит громкий смех Джека где-то вдалеке, но это просто гром где-то у горизонта; будет дождь, эта мысль не приносит ему никакого облегченья; он даже не пытается подумать о том, что им придется искать укрытие, потому что если он остановится — он останется здесь на всю ночь, прямо на краю крохотного города. Должно быть для Луи эта прогулка чувствуется настоящим адом, но Зейн лишь вздыхает и отводит взгляд — сострадание изматывает слишком сильно; они не ели, кажется, целую вечность, и его колени подгибаются с каждым шагом; и Зейну, правда, хочется восхищаться этими крошечными уютными домиками и идеально выстриженными газонами, на которых разбросаны фарфоровые гномы и искусственные фламинго — насмешливая неопрятность, но голод намного сильнее восхищения; даже сильнее бесконечного раздражения к Луи, что разгорается в его диафрагме и остается тлеющими углями; голод сильнее даже желания избавиться от этой чертовой дрожи в пальцах, что дарит ему пустая пачка «Мальборо» в кармане. — Ты сам виноват, что потерял свои чертовы кроссовки, — бормочет он беззлобно, облизывает пересохшие губы и щурится, не пытаясь притвориться, что ему хочется ударить Луи; солнце лишь медленно поднимается к самому центру неба над их головами, и это забавно — наблюдать за его движением, запоминая положение на каждый час. — Ты оставил их в машине какого-то психа! Нет, все же желание ударить Луи сильнее даже голода. Здесь почти никого нет — кто-то копается на клумбах, пачкая кроваво-красные цветы отпечатками черной земли на лепестках; Зейн думает, что красный цвет преследует его, и он никогда ему не нравился; красивый минималистичный город — блеклые краски и чистые тротуары, и никаких дорожных знаков; плитка под их ступнями идеально белая и слишком горячая — Луи шагает слишком быстро, и все время поджимает пальцы на ногах; Зейну не жаль его. — Ты снял их, чтобы сесть в машину этого психа. Луи рычит, стиснув зубы, и сжимает кулаки так сильно, что кожа на его костяшках белеет и выглядит пугающе странно; он прикусывает подушечку большого пальца правой руки и рычит снова, не оборачиваясь. — Я готов убить кого-то за пару кед! — стонет он; и Зейну не нужно видеть его лицо, чтобы узнать в метаниях сиплого/простуженного голоса раздражение. В ответ он задумчиво хмыкает и вздыхает. — Скажи это рядом с полицейским участком, и я, наконец, избавлюсь от тебя, — говорит он безразлично и пожимает плечами; какая-то женщина провожает их с блеклой улыбкой на губах, но ничего не говорит; на ней совершенно пошлый бордовый купальник, уродующий оттенок ее бледной кожи — и Луи точно чертов красный цвет, потому что Зейн ненавидит его настолько же сильно. — Если бы ты не пил так много, все было бы в порядке. Луи рычит и врезается голенью в чей-то идеальный бледно-голубой забор, зацепившийся за газон; он не оборачивается к нему, позволяя разговаривать лишь со своими лопатками — Зейн думает, что это не так уж и плохо; движения тонких плеч намного честнее, чем бледные тонкие губы. — Ты не мой чертов папочка! — орет он в ответ и осекается так резко, что едва ли не давится воздухом; он замирает на месте — и Зейн почти врезается в его спину, что сковывает судорогой напряжения; и в изгибе его плеч Зейн видит уже знакомую правду — уязвимость; он пытается понять, откуда появился идеальный мальчик, которого мучают демоны во снах, но это, конечно, недостижимо, потому что Луи чертов идеальный красивый мальчик, и его плечи расслабляются так же быстро, когда он делает вдох и вдруг срывается с места, и бежит вперед.ч е р т о в Л у и
Он даже не пытается понять, что происходит, лишь чертыхается и бежит следом; дурацкие сумасшедшие люди. Луи останавливается у фургона мороженщика, припаркованного в тени огромного высокого дуба; врезается ладонями в гладкий металл бампера, выкрашенного в бледно-розовый мягкий оттенок; его дыхание обрывистое и резкое, он даже не пытается выпрямиться и выглядеть лучше, чем на самом деле, упирается лбом о горячий автомобиль и пытается отдышаться; Зейн вздыхает, прижимается спиной к огромному дубу и усаживается прямо на тротуарную плитку, чувствуя себя измотанным и избитым вдребезги; горячий асфальт обжигает его, и кора под спиной врезается в его лопатки острыми углами, он смотрит Луи — и совершенно не может понять; как и всегда. — Какого черта, Луи? Луи затихает на мгновение, поворачивается к нему, прижимаясь щекой к горячему гладкому металлу фургона, и лишь пару мгновений молчит — и смеется; и сначала Зейн чувствует такую сильную вспышку ярости, что начинает дрожать, но что-то заставляет его молчать и смотреть, и он видит, и он абсолютно ослеплен; потому что Луи смеется, смеется по-настоящему; его глаза щурятся настолько сильно, что лазурные сумасшедшие зрачки исчезают за ресницами, его губы распахиваются, и морщинки от его глаз тянутся до самых висков, и Зейн чувствует, как его грудная клетка разрывается, он видит в нем Джека и всех сотен людей, которых он когда-либо знал, и в тоже время — он словно видит его впервые; потому что Луи смеется — и воздух вокруг искрится вспышками молний, как на небе где-то далеко позади них, и это самое прекрасное, что Зейн видел за всю свою жизнь.с у м а с ш е д ш и й п р е к р а с н ы й м а л ь ч и к
— Эй, тише, Зейн! — отвечает он, сиплый/простуженный голос кажется небесно высоким, переливается чем-то похожем на металлофон; он прижимается ладонями к фургону и медленно поднимается. — Я нашел наше спасенье. Зейн хмурится и лишь тогда замечает чужой глухой смех из фургона. И все еще чувствует себя оглушенным. У мороженщика смехотворная форма, розового цвета, седые усы и сигарета, спрятанная за левым ухом; «Дэйв» на небольшом бейдже у правой ключицы, у Дейва слишком радостная улыбка и расширенные зрачки, ему, кажется, далеко за пятьдесят. Луи бросается к нему, словно к единственному спасению, врезается ладонями в стекло витрины и разноцветную вывеску, сжимает пальцы и едва ли не забирается в фургон сквозь крошечное окно. — Спасите нас, пожалуйста! — стонет он, очаровательно улыбается, прижимаясь щекой к прохладному стеклу; его сиплый/простуженный голос забирается в фургон, как ядовитый газ, и звучит приглушенно-звонко в жестянке. — У Вас есть вода? У меня всего пару фунтов в карманах, но, может, у вас есть хотя бы ненужный лед? Дьявол, просто насыпьте мне его в ладони и забирайте все мои деньги. Зейн закатывает глаза, Дэйв задорно смеется в ответ, поглаживает пальцами усы, и Зейн сразу же отмечает это — его короткие пальцы, в мозолях и шрамах, пережившие целые жизни. Дэйв дает каждому из них по бутылке ледяной воды — на ее стенках собирается конденсат от невыносимой жары и остается каплями на ладонях, Зейн прижимает пальцы ко лбу и срывает крышку зубами, он пьет так, словно умирает уже целую вечность, и вода проливается, стекает по его подбородку и во впадинку меж ключицами, и минует изгибы ребер, и это идеально; Луи делает всего пару глотков, а потом поливает водой себе прямо на затылок, прижимает ладони к волосам и трусит головой, словно потерянный пес, позволяя влажным прядям спадать на глаза; Зейн смотрит на него насмешливо, делает очередной глоток, и Луи в ответ задумчиво хмыкает. — Это первое правило выживания — говорит он, усмехается; вода стекает по его вискам и остается каплями прямо под скулами; и сквозь листья дерева солнечные лучи врываются обрывистыми бликами и касаются его ресниц; Зейн в ответ лишь закатывает глаза, чтобы перестать смотреть на него. Дэйв улыбается, подкуривает сигарету, и когда он выдыхает — то на мгновение исчезает в облаке белесого горького дыма, Зейн чувствует резкий спазм гортани, и как невольно взглатывает, но на языке — лишь ледяная прохлада воды, нет знакомой любимой горечи. Черт, как же он скучает по «Мальборо». Дэйв разрешает им выбрать по рожку мороженого, и Луи, конечно, берет ванильно-клубнично-лимонное; идиот; Зейн выбирает шоколадное, снова опускается на тротуар, прислонившись спиной к огромному дереву; и все вокруг замедляет ход, становится бесконечно идеальным — тишина на пустынных уютных улицах, шоколад, холодом растаивающий на его губах, горячий воздух, врывающийся в его легкие. — Вы издалека, а? — говорит Дэйв, и у него низкий тяжелый голос — голосовые связки, окутанные табаком; он причудливо щурится, и вокруг его глаз так много морщин, словно их тысячи, и его руки могут рассказать сотни чужих историй; он выдыхает сигаретный дым прямо в фургоне, он цепляется за его усы и вырывается сквозь крошечное окно; у Дэйва за прилавком — бутылка дешевого рома, Зейн чувствует знакомый запах даже отсюда, и заставляет себя не хмурится, потому что он не идеализирует людей. Луи в ответ ему улыбается рассеяно, сжимает зубы на вафле рожка, и он крошится на его подбородок и футболку, стекает бежево-розово-желтыми каплями по рукам; Зейн закатывает глаза и насмешливо фыркает, довольно обводит языком кромку зубов. — Далеко до центра? — спрашивает он. Дэйв в ответ пожимает плечами. — Пять минут ходьбы, это крошечный город, — говорит он, потирает усы короткими пальцами. — Но если вы не собираетесь оставаться — вам лучше идти сразу к шоссе. Здесь ловить нечего. Луи в ответ усмехается, задумчиво мычит, сомкнув губы; он выглядит так, словно застрял внутри своей головы, и это забавно — он упирается взглядом в тротуарную плитку и не отрывает от нее взгляда, даже когда Дэйв бросает ему насмешливый взгляд. И он, кажется, первый человек, который не ведется на идеальность Луи так просто. — Спасибо, Дэйв. Он пожимает плечами снова, улыбается в седой дым своих усов. — Если хотите выехать из города — вам лучше поторопиться, — советует он. — Сегодня обещали самую сильную грозу за пару месяцев. Видели то грозовое облако у горизонта, оно будет тут за мгновение — и шагу ступить не успеете. — Он указывает большим пальцем куда-то за свое плечо, даже хотя за его спиной лишь бесконечные сиропы и взбитые сливки. — Не верьте солнцу. Зейн усмехается в ответ, кивает; Луи, должно быть, тоже похож на солнце — слишком ослепителен, чтобы заметить недостатки; Зейн не доверяет ему ни на секунду своей жизни, и все равно следует за ним.12:03pm
Инглтон, на самом деле, очаровательный: тихие узкие улицы, крошечные автомобили и лавки с фруктами, раскинувшиеся в тени деревьев; они покупают два яблока и завтракают ими, запивая последними каплями воды; Инглтон — это идеальная тротуарная кладка, мраморные лестницы и хлопковые шторы на окнах; замечательно. Зейн не может перестать улыбаться; даже когда они проходят мимо открытой террасы кафе, и запах английского завтрака заставляет его на мгновение потерять равновесие, он вдыхает глубже, пытается не сходить с ума от недостатка горечи и табака во рту; ничего, к черту; это прекрасный город, и он ему нравится. Витрины — лишь крошечные стеклянные шкафы; Зейн ловит свое отражение в одной из них и тут же отворачивается, пытаясь пригладить непослушные пряди и избавиться от усталости на лице, что остается следом на его сжатых губах и под нижними веками. Луи шагает по идеальной тротуарной плитке босиком и игнорирует все недоуменные взгляды, люди улыбаются, смотря на него, он с готовностью улыбается в ответ, салютирует двумя пальцами от висков, к которым прилипли влажные пряди — слишком натянуто, чтобы быть настоящей радостью; Зейн вздыхает и пытается не задерживать взгляд на бесконечных рядах «Мальборо» под стеклом. У него дрожат руки — и это словно он сойдет с ума. Дэйв сказал, что до черты города недалеко, час пути, он рассказал им подробные повороты и описал все улицы, и это восхитительно — как он наизусть знает весь город; Зейн не знает, куда они поедут дальше, но это не важно, потому что Луи вдруг останавливается у паба и радостно хлопает ладонями. — Луи? Плечи Луи напрягаются, когда он оборачивается к нему и досадливо хмурится, скрестив руки на груди. — Дьявол, Зейн, я просто хочу чертову бутылку пива! — рычит он в ответ, но сиплый/простуженный голос предает его и звучит лишь устало и натянуто. Зейн хмурится в ответ, непроизвольно скрещивает руки тоже. — И как ты собираешься достать его? У тебя нет денег. Когда Луи в ответ насмешливо усмехается, облизывая пересохшие тонкие губы, Зейну кажется, что его стошнит. — Кто сказал, что они когда-либо были мне нужны. Зейн кривится, качает головой; в его груди повисает какое-то омерзительно холодное чувство, что спускается до самих кончиков пальцев и застывает там бесконечным тремором; он сжимает ладони в кулаки, прячется за ресницами, и не знает, как назвать то, что он чувствует — отвращением или злостью; и это словно он знал Луи, и в тоже время вовсе нет; абсолютный незнакомец, Боже, он путешествует с абсолютным незнакомцем. Может, он даже больше сумасшедший, чем Луи. — И что я должен делать? Нам нужно уйти из города и ловить машину, черт, Луи! Луи усмехается в ответ, склоняет голову к плечу, и это словно он бросает ему вызов каждым жестом, словно пытается проверить, сколько понадобится усилий и времени, чтобы раскрошить Зейна вдребезги, и это пугающее чувство, это словно холодные пальцы за шиворотом или горячая кровь, стекающая по разбитым губам; Зейн смотрит прямо в сумасшедшие глаза — они пустые, потому что Луи хорошо справляется со всем таким, и Зейн понимает сразу же, потому что он до сих пор помнит, как при свете зиппо лопатки Луи предали его ранимость; и теперь он чувствует себя уязвимым. — Не знаю, посиди здесь где-нибудь? — Он задумчиво улыбается. — Это не займет много времени. Зейн отступает на шаг, отворачивается; Луи сумасшедший, кажется, ему нужны чернила, что вобьют эти слова в его кожу, и тогда он никогда не позволит себе забыть об этом; он вздыхает, дверь захлопывает, и с улицы исчезает шаги босых стоп. Инглтон чертовски красивый город; плевать на Луи. Зейн усаживается прямо у входа в паб, прижимается лопатками к идеально ровной кирпичной кладке и привычно усаживается на горячий тротуар; и это очаровательно, правда, как такие вещи становятся для него привычными, словно он всю провел на улицах незнакомых городов; словно всю жизнь был настолько свободен; он закрывает глаза всего на мгновение, он устал так сильно, и в тоже время — он неугомонный: что-то сумасшедшее, что поселилось прямо за его ребрами, ворочается и ерзает, пускает разряды тока до кончиков его ступней и заставляет его извиваться, словно что-то намного больше, чем он сам мечтает выбраться из него, освободиться; это пугающе и прекрасно одновременно. Он достает скетчбук по инерции — это инстинкт самосохранения, требующий спасти его благоразумие; это бесконечное желание показать то, что живет в нем бесконечно долго; некоторые из его карандашей поломаны, он досадливо покусывает губы и привычным жестом тянется пальцами за правое ухо, но сигареты там нет, и это лишь сильнее раздражает его; его карандаши — его самая большая любовь, он точил их всю ночь скальпелем и оставил сотни порезов на подушечках пальцев, и это того стоит, даже если эти крошечные царапины на пальцах — самое большое проклятье; он пролистывает все старые рисунки, не останавливаясь, в них много прошлой жизни, и есть ли смысл вспоминать о ней, если он так стремительно от нее сбежал. Он замирает пару мгновений над белоснежным листом, онемевший и потерянный, карандаш дрожит в пальцах, он снова поднимает взгляд, редкие прохожие шагают мимо и бросают на него безразличные взгляды, он одаривает их равноценным безразличием и смотрит лишь на горизонт крыш домов — разноцветная палитра шифера, целые вселенские истории в крошечных бетонных коробках, сотни чужих незнакомых людей, переживающих одновременно столько разнообразных вещей. Карандаш двигается невольно, так всегда: как только он перестает объяснить Искусство — оно объясняется само и дарит ему что-то намного важнее, чем обычный набросок из нескольких нечетных графитный линий. Он рисует улицы, соскальзывающие с невысоких холмов, и идеальный тротуары и кукольные дома, у нет цветных карандашей, но это не важно, потому что он запомнил их наизусть, и сможет разрисовать их, как только доберется до красок. Он заканчивает первый рисунок всего за пару минут — это безликая женщина в смехотворном красном купальнике — он наводит его до тех пор, пока бумага не протирается под грифелем, и оставляет черты ее лица спрятанными за прядями волос — она словно не важна сама по себе, а лишь то мгновение, в которое он ее запомнил. Зейн вздыхает, потирает ладони — на ребре правой остается графитный след, он трет сильнее, оставляет подпись и дату в углу, переворачивает страницу. И с этого момента он уже не может остановиться. Он оставляет на страницах закрытую дверь паба среди белого дня, рисует фургон мороженщика, слишком неправдоподобные рожки мороженого на его гладких боках, он рисует Дэйва, затерявшегося среди клубов сизого дыма, он рисует улыбку Дэйва, бутылку алкоголя среди всевозможных сиропов, рисует его пальцы, пережившие целую историю, рисует бутылку, на боках которой собирается конденсат, и «Мальборо» в собственных ладонях. А потом кто-то касается его плеча, он вздрагивает, карандаш прочерчивает огромную линию вдоль всего рисунка, и когда поднимает взгляд — видит невысокую улыбающуюся девушку, ей кажется, лет пятнадцать, не больше, она прикрывает улыбку тонкой ладонью и смотрит на него из-под ресниц, склонившись ближе; на ней очаровательное голубое платье, у нее карие глаза и блондинистые золотисто-пшеничные волосы, и у Зейна застывает дыхание где-то в груди. Потому что он, кажется, влюблен. — Ты продаешь рисунки? — спрашивает она, улыбается шире на его недоумение, указывая на скетчбук на его коленях, и ее руки — лишь тонкие нежные линии идеальной симфонии, Зейн озадаченно моргает и пытается удержать порыв нарисовать ее прямо сейчас. — Потому что я бы купила, если продаешь. Очень красиво. Он послушно опускает взгляд, рассматривает незаконченный рисунок «Мальборо», взглатывает горячий летний воздух, собирающийся на языке, кивает рассеяно и тут же пожимает плечами. Девушка смеется снова, прижимает ладонь к мягким розовым губам, склоняет голову к плечу, и что-то в этом жесте отрезвляет Зейна настолько, что он тут же приходит в себя — он видит чертового Луи во всем; у нее видны тонкие ключицы в вороте платья, а изгибы локтей скрыты тонкими руками, и это, правда, разочарование. — Ты забавный, — говорит она, вздыхает и снова смотрит на его скетчбук. — Я бы хотела рисунок бурбона среди сиропов, если можно. Сколько он стоит? Зейн протягивает ей рисунок прежде, чем она успеет договорить, и его щеки обжигает таким румянцем, что ему кажется, что у него останутся ожоги до самых скул. — Десять фунтов, — говорит он просто, снова рассеяно моргает и пытается вести себя, как совершенно нормальный человек, когда девушка забирает его рисунок и смотрит на него так, словно это «Любительница абсента» Пикассо. Она кивает в ответ и не перестает улыбаться ни на мгновение, протягивает ему купюры, и у Зейна что-то замирает в груди и больше никогда не оживает, когда она исчезает за углом улицы, сжимая в ладонях его рисунок, и это самое большое одобрение, которое он когда-либо получал. И когда он разгибает пальцы, то видит, что она оставила ему двадцать фунтов. Кассир косится на него с саркастической усмешкой, когда он выхватывает из его пальцев две новенькие пачки «Мальборо», и Зейну кажется, что он чувствует запах табака даже сквозь плотный картон упаковки; он нетерпеливо закидывает два сэндвича с курицей в рюкзак, прячет сигареты в карманы джинсов, его пальцы предательски дрожат, он расплачивается, не поднимая взгляда, прячет парочку бутылок воды в рюкзак тоже; ему кажется, что он задохнется в эту же секунду, если не покурит – это словно бесконечные спазмы в легких; кассир желает ему удачи, и в его низком тихом голосе слышно ехидство, Зейн понимает, что не взглянул на него ни разу, потому что голод почти свел его с ума.S m o k i n g k i l l s.
Он срывает упаковку с «Мальборо» прежде чем успевает ступить пару шагов по узкой улице, спускающейся вниз, первую сигарету он сразу же прячет за правым ухом, прижимает фильтр к коротким волосам и чувствительной коже, вздыхает; вторая сигарета оказывается между губ, зиппо не поддается пару бесконечных мгновений, а потом огонь вспыхивает – и он оказывается в раю; облака захватывают все светлое небо, и это словно самый худший шторм, что обещает погибель любым кораблям; Зейн щурится на него, втягивает дым так глубоко, что он согревает его где-то изнутри, и его язык пощипывает вкус озона в воздухе, что застывает на кончиках его пальцев, как запах табака, что навсегда въелся в его кожу. И это точно стоило ожидания. У паба пусто, и даже из-за закрытой двери не слышатся бесконечный монотонный шум опьяненных рассудков, Зейн опускается на привычное место у нагретой кирпичной кладки, прижимается к ней лопатками и позвоночником, и чувствует себя живым, каждой клеткой своего тела; Луи затерялся где-то, и это словно его совсем не было; листья салата хрустят, когда он вонзается в сэндвич зубами, помидор обжигает язык сладко-кислым привкусом горчицы и томатной горечи, Зейн стонет, хлеб крошится в его руках, и это настолько вкусно, что невыносимо; Зейн думает о том, какого было бы путешествовать в одиночестве, без сумасшествия и тревоги, без Луи; может, это было бы в сотни раз лучше. Тише. Первый взрыв грома стучит вместе со щелчком зиппо и второй сигаретой, Зейн мысленно считает минуты – ему никогда не нравились часы; он закрывает глаза, прижимается затылком к теплу позади него, слушает; все замедляет движение, становится эфемерным и бесполезным, гром заглушает любые слова и мысли в его голове, отдается дрожью вокруг и внутри него самого; разговоры стихают на улицах, тихо закрываются окна, легкая ткань штор взлетает от легких порывов ветра, врывающихся в дома с запахом разрушенных морских кораблей, налетевших на скалы и не нашедших маяк; и лишь грохот грозовых туч становится значимым; воздух настолько концентрированный, замирает в легких словно дым, и кружит голову, Зейн не знает, задыхался ли он все это время или задыхается только теперь; гром раскалывает небо над его головой, отдается дрожью в теплой кладке кирпича под его лопатками и захватывает все его тело, и Зейн слышит смех Зейна в каждом мгновении эха. Луи нет. И, может, ему стоит уйти, стоит сбежать прямо сейчас – потеряться на английских дорогах в крошечных городках, найти что-то, что он всегда искал, оставить Луи, оставить его наедине со своим безумием, может – Дверь паба распахивается с оглушающим треском, и вся магия исчезает, потому что Луи разрушительнее и пугающее любого грома, и хлопает ладонями, он создает так много шума, что разрушает все вокруг себя, чтобы оставить лишь себя одного в эпицентре; он усмехается, заметив его, скрещивает руки на груди и склоняет голову к плечу, его волосы растрепанны и в абсолютном беспорядке, его тонкие бледные губы выглядят странно: напухшими и болезненно красными, и это тот отвратительный оттенок красного, который Зейн ненавидит. — О, не ожидал тебя здесь увидеть! – смеется он, сиплый/простуженный голос неправильно нарушает всеобщую тишину; он щурит свои сумасшедшие глаза, склоняется к нему ближе, и Зейн морщится, чувствуя запах: лишь оглушительный запах горького разъедающего спирта и никакой ванили. Зейн в ответ закатывает глаза и бросает ему сэндвич, просто чтобы заткнуть его. Луи едва ли успевает поймать его, хмурится, сжимает еду в пальцах, а потом переводит недоумевающий взгляд на него. — Где ты его взял? У тебя ведь нет денег! Зейн снова закатывает глаза, и от этого у него начинается кружиться голова лишь сильнее, он поднимается медленно, отряхивает колени от крошек и пепла, разминает холодные пальцы. — А кто сказал, что мне нужны деньги? – передразнивает он в ответ и отворачивается быстрее, чем Луи успевает ответить. — Пойдем, у нас пара мгновений до того, как начнется гроза, нам нужно торопиться. Он слышит, как Луи недовольно вздыхает, и Зейн усмехается, довольно обводит кромку зубов кончиком языка. Он не думает о том, что скучал по этому звуку босых ступней, шагающих за ним.