Пантера

Мидория Изуку был мертв. Сгорел в погребальном огне. Мидория Изуку был мертв, и об этом знали все. Бакугоу Катсуки не мог в это поверить. Чертов жалкий Деку мог жить и оставаться таковым, а когда он мертв, он не может быть ни мусором, ни отбросом – он не может быть ничем. Он и есть ничто. И вот в это Бакугоу Катсуки точно поверить не может. Собственно, Мидория Изуку сдох ещё до того, как ему поотрывало руки и ноги, но это Катсуки узнал уже потом. Тогда же полный злости, разочарования и мерзкого непонятного гневного сожаления Катсуки вломился к нему в палату – хотел дать ему в морду: и за то, что так подставился сам, и за то, что подставил самого Катсуки. Мерзкий, мерзкий слабак Деку. Даже со всей присвоенной несвоей причудой совершенно никуда негодный. Сдохни! Умри! Исчезни к черту со своим покорёженным телом! Теперь, теперь-то что ты будешь делать? Способен без рук и ног сражаться, защищать других? Нихрена нет! И вся твоя сила теперь дерьмо, как и ты сам! Не смотри, не попадайся на глаза! Исчезни! Катсуки бы кричал и кричал, если бы мог. И злость, и гнев, и сожаление не давали сказать и слова. Он давился ими словно дымом. И от этого дыма резало глаза. Он стоял, будто снедаемый рыданиями. Будто печалью, но нихера это была не печаль – Катсуки хотел вмазать ему! Так мучительно хотел обрушить на него всего себя - все, что пробудилось в нем из-за этого слабака. И чтобы он понял и, наконец, оставил Бакугоу Катсуки в покое. Ушел куда-нибудь, исчез. Спрятался со своей матерью ото всех – и от злодеев, и от героев, сделался бы для них мёртв. И тогда Катсуки был бы счастлив – жить, словно и не было никакого Мидории Изуку. Но Катсуки не мог ничего сказать: он только давился, задыхался и смотрел – на этот остаток человека в больничной одежде. Мидория Изуку больше не мог сражаться, потому что от него почти ничего и не осталось. Он смотрел так, будто битва идет – прямо здесь и сейчас. Его глаза, весь он, казалось, горел, полыхал тем неизъяснимым азартом, которым обычно был полон сам Катсуки. Они поменялись – Катсуки, все так же стоявший в дверях, был надломлен, а этот огрызок человека - полон победой. Спокойной яростной победой. И Катсуки ненавидел его ещё глубже. - Чего тебе? Какого хрена ты… - Мерзко, гадский хрен, как же Катсуки было мерзко. Запинаться перед ним – перед этим слабаком. Нечего смотреть так, Деку, как будто ты что-то понимаешь! Ничерта ты не сечешь, ни в том, что происходит сейчас, ни в том, что будет потом. Лучше сдохни! Исчезни! Просто скорее уберись уже отсюда! - Эй, Каччан. Я, - да не вздыхай, блять, так тяжко, скажи уже. Скажи, и я свалю отсюда, нахрен от этой нечеловеческой туши. Говори быстрее! Исчезни уже! - Даже несмотря на то, что я сделаю, Каччан. Моя мама, она позвонит тебе потом, ответь ей, хорошо? Да что тебе ещё надо? Какого хрена ты ждешь, чтобы я ответил? Вали! Дай мне уйти отсюда! Что, блять, ещё за предсмертное желание? Мало той хрени, что ты уже наворотил? К херам, не было и смысла приходить сюда. Нет смысла! Иди к чертям, Деку! Мидория Изуку целовал его всем телом – у него не было и никогда уже не будет возможности притянуть Катсуки руками. И потому он тянулся всем телом. Целовал его всем, что у него осталось. Не закрывал глаз: вся его решительность, вся его жажда победы – ради этого? И Катсуки мерзко, до чего же мерзко. Не ударишь, даже не оттолкнешь нормально – рот и так полон крови. Весь избитый и искалеченный. Никудышный, слабый и бесполезный Деку сейчас победил его. Раздавил. Бакугоу Катсуки никогда не хотел его так. Сдохни! Исчезни! Ни смотреть, ни знать, ни отказать. И злость, и гнев, и сожаление, а теперь ещё и кровь. Они душили его, он захлебывался ими – в этой чертовой палате с этим полудохлым Мидорией Изуку. К херам, нафиг свалить отсюда и ни секундой, а иначе, он, Катсуки, умрет здесь. Его дыхание, он сам умрет! И ни шагу, как бы ни звали. Отсюда! Бакугоу Катсуки не знал, говорил ли он хоть что-то, кричал, бормотал. Он не знал. Он вылетел из этой палаты, с этого этажа, из этой больницы разъяренный. Не останавливаясь ни на секунду. Чтобы все убрались с дороги! Но Мидория Изуку был мертв. И это знали все – и герои, и злодеи. Мертв, сгорел в погребальном огне. Он был мертв уже тогда, там, в палате, а Катсуки ничего не знал об этом. Он был мертв ещё до того, как ему поотрывало руки и ноги, но, пожалуй, об этом тогда ещё не знал и сам Мидория. У них не было причуды, которая могла бы отращивать конечности. Так же, как и внутренние органы. У Мидории Изуку после операции не стало поджелудочной, трети желудка, половины тонкого кишечника и пары десятков лимфоузлов. Мидория Изуку мог бы жить и без них. Но он не проснулся. Спал в отделении реанимации около двух недель, там и умер, а потом сгорел на погребальном костре. Очень мило с его стороны. Бакугоу Катсуки даже не успел ничего понять. Никакого пышного погребения – таково желание Мидории Изуку. А потом, собственно, звонок его матери – слабак Деку просил кое-что передать. Катсуки ничего от него брать не хотел, но уже оказался с письмом в руках. Херовое в общем-то письмо, так - список. … Тошинори Яги Мидория Изуку Бакугоу Катсуки Бакугоу Катсуки совсем не идиот. Он уже и до этого списка что-то подозревал. Тяжело ничего не подозревать, когда периодически вытворяешь странно знакомую хуету. Мидория Изуку был мёртв, и это знали все. Операция, реанимация, похороны. Сначала древнее чудовище сожрало его органы, затем ему отхватило руки и ноги, а после его сожгли. Ни тела, ни прощальной церемонии Катсуки не видел. Как не видел никто из героев. Как не видел вообще никто, кроме его матери – таково желание Мидории Изуку. Блядский Деку, да ты же не сдох!