Уроки доброты

      Архидьякон пребывал в ужасном расположении духа. Мало того, что звуки проклятого бубна, который бы он с превеликой радостью разломал, отвлекали от дел и навязывали не самые благочестивые мысли, так еще и младший братец, пребывая хмельным, заявился в Собор (!) с единственным требованием, которое он мог когда-либо изъявить и бесстыдно изъявлял:       — Дайте денег! — едва ли не вопил Жеан, упрямо скрестив руки на груди. Глядя на этого разгильдяя и лодыря, Клод Фролло готов был оторвать парню уши или вовсе придушить незадачливого брата, но невероятные усилия сдерживали священника от столь жестких (хотя и заслуженных) методов воспитания. На лице мужчины застыла непроницаемая ледяная маска, и только вздымающаяся грудь и надменный взгляд выдавали в нем живого человека.       — Нет, — бархатный, проникновенный баритон ударился о величественные стены Собора и разбился на тысячу созвучий, эхом вернувшихся к говорящему.       — Как это «нет»? А жить-то мне на что, брат, скажите на милость!       — Те деньги, которые я дал вам в прошлый раз, рассчитывались на месяц. С тех пор, насколько я помню, прошло лишь пять дней. Через двадцать шесть дней можете выпрашивать денег, но не ранее.       — Двадцать шесть дней?! Да я не переживу их, не имея и гроша в кармане! Дражайший мой братец, поймите же…       — Если бы ты, глупый мальчонка, не тратил все на вино и развлечения, ты бы не остался «без гроша в кармане»! — вспыхнул Фролло. — Когда же ты возьмешься за ум, Господи?       — А зачем оно мне надо?! Учение, учение, учение! Какой смысл у учении, когда вся твоя жизнь — лучшие годы! — проходит в обществе книг и профессоров, а не девок и выпивки?!       — Твою пустую голову должны забивать не деньги и выпивка, дурак ты этакий! Что ты будешь делать, когда все эти развлечения встанут тебе поперек горла?       — Но Клод…       — Даже не продолжай — я слышал это оправдание уже тысячу раз и, думаю, на сей раз ничего нового я не услышу. Я растил тебя не для того, чтобы ты набивал свою талантливую голову сиюминутными желаниями. Я, архидьякон Жозасский, не собираюсь потакать твоим прихотям. Пошел вон отсюда, я не дам тебе ни су, пока ты не начнешь учиться! — священник потерял всякое терпение и, схватив незадачливого юношу за ухо, потащил к выходу. «Ау-ау-ау, больно же, пусти!» — фыркал и отбивался Жеан, но стоило Клоду стиснуть ухо сильнее, грозясь оторвать его, паренек тут же притихал.       Как только они переступили порог Собора Парижской Богоматери, Клод отпустил многострадальное ухо не менее многострадального Жеана, и тот, скорчив несчастную гримасу, попятился назад.       — Не смей попадаться мне на глаза, покуда не возьмешься за ум, разгильдяй! — едва ли не прорычал архидьякон в след Жеану, провожая взглядом удалявшуюся поникшую фигуру братца, пребывавшего в раздумьях, где бы найти на поесть и сохраняющего надежду, что старший брат все же сменит гнев на милость и выделит ему хоть какую-нибудь сумму денег.       Едва Жеан скрылся за тесным лабиринтом парижских домов, как Клод устало вздохнул и потер переносицу: что же делать с этим беспризорником, которому он заменил и отца, и мать и о котором заботился, как о собственном сыне? Кажется, он был слишком строг с Жеаном, надо было отдать ему хоть несколько су. Впрочем, этот урок научит его быть более предусмотрительным…       — Кого я обманываю, — прошептал в воздух архидьякон и, бросив последний взгляд на Гревскую площадь, покрывшуюся предвечерними сумерками, хотел вернуться в Собор и, возможно, продолжил терзать себя мыслями о брате и бесконечно переживать за него, если бы не одно но, которое Клод, к счастью, — или к горю — уцепил уголком глаза.       Это самое «но» представляло собой так называемый свернувшийся клубочек пестрых юбок, усевшийся на земле совсем недалеко от стен Собора. Помимо до боли знакомых пестрых юбок у «клубочка» имелись также две длинные толстые косы, касающиеся холодной, промозглой земли, а рядом валялись бубен, кувшин и блеяла белая козочка.       Дыхание перехватило. Сердце забилось часто, так часто, что, казалось, готово было пробить ребра и вырваться на волю, а в потухших глазах полыхнул дикий, страстный огонь, грозящийся разгореться до невообразимых масштабов и спалить свою жертву дотла.       Сомнений у архидьякона не осталось. Это была она.       В нем вскипела ненависть, которая, казалось, вместо крови текла по венам обжигающей лавой. Он запретил приближаться этому существу к Собору!       — Как смеешь ты очернять своим присутствием это святое место, ведьма? — негодующе воскликнул Клод Фролло.       «Клубочек» вздрогнул и выпрямился, превратившись в изящную, стройную девушку. А когда взор черных глаз достиг Клода, вся ненависть, бурлящая в мужчине, сошла на нет. Просто исчезла, испарилась, будто и не было. Ее сменило чувство, по своей природе гораздо более греховное, и от этого архидьякон Клод Фролло пришел в ужас.       Это была похоть. Самая настоящая, непреодолимая, отягощающая тело и разум похоть. Она была присуща звериной, она заставляла его дрожать от желания и по-настоящему страдать. Разум Клода стал преградой, его ряса — кандалами, которые сдерживали мужчину, не позволив наброситься на нее и не утащить в Собор, где он мог бы сделать с ней все, что пожелает его ненасытная, изголодавшаяся по ласке и теплу женского тела греховная душа.       Цыганка молчала, с интересом и настороженностью впившись в священника взглядом, и тот, не растерявшись, строго спросил:       — Что ты здесь делаешь?       Эсмеральда опустила свою прелестную головку, как будто что-то задумывая, а затем резко повернулась; на смуглом лице ее сияла лукавая улыбка.       — К шабашу готовлюсь, — и, улыбнувшись еще шире, она весело хихикнула.       Священника передернуло. То ли от отвращения (по большей части к самому себе; да что с ним, в конце концов, происходит?!), то ли от умиления, то ли от резко хлынувшего в голову наваждения. Руки его вспотели и задрожали, а к горлу подкатил ком.       Тем временем наивная цыганка, ничего не подозревая о намерениях окаменевшего архидьякона, изящным пальчиком поманила его к себе, и Клод как завороженный подошел к ней, не чувствуя даже, как ступает по земле.       — Взгляните, — она указала пальцем вниз, где, прижимаясь к юбкам девушки, ютился меленький черный котенок. — Не правда ли он очаровательный?       — Такое же зверье, как и все остальные, — хмыкнул Клод Фролло, ни в коем разе не заинтересованный в котенке; взгляд его блуждал лишь по Эсмеральде, и священник с жадностью вбирал в себя ее незабываемый, немного дикий образ: пестрые юбки, за которыми скрываются две очаровательные ножки, тонкий стан, затянутый золотистым корсажем, небольшие, аккуратные полушария, прижаться к которым — предел мечтаний, нежные руки, обнаженные, загорелые плечики, тонкая шея…       Священник закашлялся. Эсмеральда заметила его пристальный взгляд и скорчила смешную гримаску, которая, однако, совсем не мешала цыганке оставаться очаровательной. «Греховно очаровательной», — сказал бы архидьякон, чувствуя, как внутри него все пылает.       — Разве вам не жаль этого беднягу? — тоскливо спросила она. — Только поглядите, какой он худенький. Кожа да кости. Минутку… — она потянулась за кувшином, стоящим рядом, и двинулась к Клоду. Мужчина слегка опешил, глядя, как Эсмеральда подошла к нему почти вплотную с глиняным кувшином в руках, полным молока. Она торжественно вручила ему в руки этот кувшин. — Не будете ли так любезны налить молоко мне в ладони?       Мужчина опешил и даже растерялся, но когда Эсмеральда попросила еще раз, он неторопливо опустил кувшин, и из носика его неспешно полилась тонкая струйка свежего молока.       Цыганка протянула котенку свои нежные руки, и тот, вопросительно мяукнув, заглянул в ладони. Кажется, зверек очень обрадовался увиденному и начал с удовольствием лакать угощение.       — Щекотно! — хихикнула Эсмеральда, и в голосе ее было столько ласки, столько нежности и детской радости, что Клод Фролло, казалось, готов был задохнуться от возбуждения.       «О ведьма, что ты со мной сотворила?»       Он терпеливо дождался, когда молоко на цыганских ладонях будет вылизано прожорливым зверьком, и протянул кувшин девушке.       — Спасибо, — она приняла кувшин, коснувшись холодными, мокрыми пальцами горячих рук Фролло. И не подумала их одернуть! Лишь легко провела по ним и схватилась за глиняные бока кувшина.       — Пожалуйста, — немного нервно ответил священник и прокашлялся, обнаружив, что странно хрипит. Повисло неловкое молчание, но долго оно, к счастью, не продлилось: цыганка подняла котенка на руки и печально вздохнула:       — Как жаль, что я не могу оставить его себе.       — Отчего же?       — Такому крошке требуется много внимания и ласки, а времени у меня совсем нет. Да и места в моей конуре с недавних пор стало так не хватать… О, что я придумала!       — Что же вы придумали?       Цыганка замолчала и многозначительно уставилась на архидьякона.       — Скажите, святой отец, а животных в Собор пускают?       — Так, цыганка, чего ты задумала? — сложив руки на груди, недовольно проговорил Фролло, понимая, чего цыганка хочет, и что ей сойдет это с рук. Он заранее согласился на ее еще не прозвучавшую просьбу.       — Тот горбун из Собора… Квазимодо… ему ведь совсем одиноко там, в огромных башнях, не так ли?       Выдержав испытующий взгляд цыганских глаз, Клод уклончиво сказал:       — Допустим.       — Этот котенок, это ласковое животное, гляньте только на него!.. Это пока он такой облезлый, но стоит проявить чуточку ласки и заботы, он тут же покроется мягкой шерсткой и станет самым ласковым другом на свете!..       «Нет более ласкового существа на земле, чем ты, маленькая цыганка»       — … было бы здорово, если бы Квазимодо подружился с ним, вы так не считаете?       — Собор — не место для кошек, глупое дитя… но ладно, я передам его Квазимодо. Или же вы сами хотите?       — О нет! — встрепенулась Эсмеральда, а затем щеки ее зарумянились от смущения и стыда, когда поняла, что сказала. Но стала она еще прекраснее. — Не сегодня — скоро совсем стемнеет. Но я приду, если мне будут рады. Квазимодо ведь ваш друг?       — Он мой приемный сын.       — Ох… — она зарделась еще сильнее; во взгляде цыганки теперь читалось уважение и… восхищение? — Чтож, держите. — Эсмеральда протянула черный комок прямо в руки Клоду. — Погладьте его, святой отец. — Когда подушечки длинных бледных пальцев погладили головку котенка, архидьякон ощутил, как кожу его лижет благодарный зверек.       Мужчина укрыл его ладонями и глянул на цыганку. Она улыбалась. Это был первый раз, когда она ему улыбнулась, так искренне и благодарно.       — Спасибо вам, святой отец! — она низко поклонилась Клоду. — Вы спасли этого беднягу.       — Ступай домой, цыганка, — тихо прошептал Фролло. Эсмеральда, поблагодарив мужчину еще раз, поспешно покинула Гревскую площадь в сопровождении своей верной козочки, провожаемая пристальным, но каким-то измотанным взглядом Фролло. Беседа с цыганкой отняла у него все силы, довела его до изнеможения, но оставила донельзя озадаченным.       Что же с ним стало? Цыганские ли это чары помутили его разум? Та ли часть его души, что всю жизнь нуждалась в любви, и, наконец, дала о себе знать? Как долго подавлял вообще он это желание — желание любить? Не приведет ли это настойчивое желание к необратимым последствиям?       Мяуканье черного котенка как будто пробудило его от сна. Зверек прислонился к его ладони и стал ласкаться, прикрыв маленькие зеленые глазки. Прежде Клод бы оставил зверька на улице, сейчас же это животное — единственная ниточка, связывающая его с Эсмеральдой.       Но Клод колебался. Выброси его, выброси и забудь цыганскую ведьму, кричал разум. Она очернит его, Клода, душу. Она сведет на нет все, чего он так яростно добивался. Она погубит его и очернит его святую душу…       — Эсмеральда… — прошептал архидьякон, прикрыв глаза. Его прежде ледяное сердце теперь горело, грудь вздымалась неровно и часто, а руки дрожали. Эти руки, нуждавшиеся прежде в шершавых страницах книг, теперь мечтают ощутить под собой тепло девичьего тела.       Мужчина в последний раз обвел взглядом пустую площадь и зашел в Собор, служивший ему теперь преградой от грехопадения и напоминающий Клоду о том, что он все-таки священник.