Всё должно было быть иначе

      Дождь шел уже третий день подряд, то затихая на время, то возобновляясь с новой силой. Такой дождь едва ли можно было назвать грозой, скорее это было похоже на рыдание. Да, огромное серое небо, окутавшее нас, окутавшее громадную Землю, плакало, лишь слегка задевая своими слезами людские умы. На душе было почему-то по-особенному спокойно, когда мутной пеленой вид из окна закрывали потоки.       В особняке на Миффлин стрит чувствовались непривычное спокойствие и ставший чуждым в последнее время уют. Реджина, совсем одна во всем доме, ощущала, как стены давят на нее, сжимая до боли сердце и оставляя в сознании только одну острую мысль, не покидавшую ее уже несколько месяцев. Но сейчас, в этот самый момент, когда она, плотно закутавшись в одеяло, сидела на подоконнике и смотрела в окно впервые за долгое время не пустым, а оживленным и даже по-детски любопытным взглядом, разум был на удивление чист. Согнувшись и прижимая коленки к груди, женщина пыталась закрыться, отстраниться от внешнего мира, хоть со стороны и выглядело, будто ей холодно.       Три месяца. И пусть, сейчас был октябрь, она называла это просто: "три месяца". Дни тянулись и лились, уподобляясь шедшему на улице дождю, а время потеряло свое значение, замирая здесь, в глубине почерневшего сердца.       Иногда Реджина заваривала себе очень-очень много кофе, разливая его по отдельным крошечным чашкам и выставляя эти чашки одну за другой "паровозиком" на столе, затем она садилась напротив и, словно соревнуясь на скорость с воображаемым алкашом, выпивала каждую по порядку. Потом, правда, горечью жгло во рту, в сознании все плыло, и звуки странным гулким эхом отдавались где-то в глубине головы. Но она любила это занятие и предпочитала кофе любому блюду. Учитывая, что последнее время она едва ли ела что-либо серьезное, ведь выходить за продуктами было ужасно страшно, да и лень, а принести их было некому, то кофе — весьма оптимальный вариант. А еще Миллс, особенно когда резко просыпалась посреди ночи, любила укрыться с головой одеялом и надеяться, что ее никто не видит, как это обычно делают дети, а, зажмурившись, так и вовсе успокаивалась, и на лице появлялись такая наивная и счастливая улыбка, словно она только что получила все, о чем только могла мечтать. Затем текли слезы, огибая эту глупую, исказившуюся улыбку и спокойное сопение превращалось в истерику. Реджина начинала трястись, содрогаясь каждой частичкой тела, и громко рыдать, порой срываясь на тихий вой, а затем снова набирая обороты и крича все громче. И так продолжалось, пока под одеялом не закончится воздух и не станет совсем жарко, а цепкие тонкие пальцы вырвавшихся наружу страхов не начнут отчаянно цепляться за горло, желая не сдавить его, даря освобождение, а просто терзать до потери остатков духа.       Но все было иначе сейчас. И как бы бедная, обиженная девочка, сидящая на подоконнике и закутавшаяся в одеяло, не хотела, чтобы это "сейчас" остановилось и замерло навсегда, позволяя хоть немного побыть в нем, как в отчем доме, покинутом так рано и нужным в любой период жизни, ничего все равно не могло изменить безудержный поток времени, уводящий куда-то в темную, подернутую дымкой неизвестности даль, где, она точно знала, уже никогда не будет как сейчас...       Еще издали карие глаза заприметили силуэт, согнувшийся под дождем и неспешно идущий куда-то по мокрому тротуару. На секунду Реджине даже показалось, что этот самый силуэт, сверкающий светлыми волосами, направляется в ее сторону, но, боясь быть обманутой в сотый раз, женщина напомнила себе красивую цифру: "три" и, задернув шторку, спрыгнула с подоконника, направляясь готовить кофе.       В столовой было сыро и холодно, а из-под входной двери тянуло свежим ледяным воздухом, поэтому по бледной коже стаями поползи мурашки, заставляя ссутулится и, потирая голые предплечья, аккуратно ступать босыми ногами по холодному полу. Только сейчас дочь королевы по-настоящему понимала, кем именно было привито это перфекционное, до маразма педантичное требование порядка во всем, только надев на себя непомерно растянутую майку и удобные потертые бриджи, Реджина поняла, что потребность постоянно держать спину ровно была лишь страхом перед неодобрением ее матери. Поэтому, как бы в отместку за все годы, проведенные за маской настоящей леди, а потом и королевы, она была одета так просто и не изысканно, а на сердце от маленькой шалости было неописуемо легко.       Когда электрический чайник начал слегка раскачиваться выпуская из крошечного "носа" клубы пара, в дверь постучали. Миллс дернулась, причем не поверхностно и мимолетно, а всем телом, обращая широкие от испуга глаза на дверь. Женщина почувствовала, как сухую кожу рук жжет и сначала слегка, а затем с нарастающей яростью принялась расчесывать кисти и предплечья, оставляя красные витиеватые полосы.       Стук повторился чуть настойчивей и более раздраженно, но в то же время, он словно возвращал последние крохи надежды, давно покинувшей королеву.       Она пошатнулась, собираясь в сторону двери, а горло сковало страхом из-за предположения, что через три месяца полной изоляции, ей снова выпадет честь говорить и взаимодействовать с настоящим, живым человеком. Первые два месяца это снилось ей каждую ночь: Реджина разговаривала, ссорилась и даже порой дралась с другими людьми и, только начиная радоваться новой, созданной воображением жизни, просыпалась. Но в последние тридцать дней она не видела даже этого, сны появлялись редко, а когда это случалось, то они были грубыми и мрачными, были пустыми и надолго въедались в разум отвратительной горечью, от которой тянуло к унитазу и хотелось блевать, а может, это все из-за кофе...       Постучали в третий раз, и Реджина почти физически ощутила этот грузный, нетерпеливый стук, стоя в паре сантиметров от двери, она неуверенно тянулась к ручке, прислушиваясь и лихорадочно создавая в сознании тысячи возможных сюжетов. Женщина так неожиданно распахнула дверь, что, не успев отодвинуться, чуть не ударилась лбом. Благо, удалось уберечь нежную кожу от синяка, хотя едва ли что-то могло ухудшить ее состояние.       На пороге был тот самый силуэт, и Реджина обрадовалась, что за бесконечные дни впервые зрение не подвело ее, впрочем, все это еще может оказаться сном.       — Реджина? — голос девушки казался обеспокоенным, хотя был больше похож на дикий и даже немного злой. В любом случае, брюнетка замерла, вбирая внимательным слухом такую непривычную человеческую речь и те крохи слова, которые эхом разлетелись по ее дому.       — Все в порядке? — как будто в самом деле интересуясь, спросила Эмма, внимательно осмотрев хозяйку дома. Та дышала, дышала со свистом и легким хрипом, словно собиралась развалиться на маленькие кусочки. А потом резко перестала, широко раскрыв глаза, в которых стояли мутные, отражающие красноту лопнувших вен слезы.       — Нет, — прошептала Реджина одними губами, позволяя мокрым дорожкам огибать нос и солью застывать на языке. — Не-ет, — раздался истошный протяжный крик, словно лопнувшая гладь зеркала разлетающийся на осколки и подавляющий своей неожиданностью уличный шум. Брюнетка начала падать, покраснев и задыхаясь, а Эмма схватила ее под руки, пытаясь удержать. — Тише, Миллс, — беззлобно шикнула она, опускаясь вместе с женщиной на колени и слегка раскачиваясь, поглаживая дрожащее тело. — Тише, не надо, — мягкий шепот раздается у самого уха, постепенно приводя в сознание и почему-то успокаивая. Реджина встает на ноги так же резко, как упала и, небрежным жестом высвобождаясь из объятий, отходит на пару шагов. На ее лице, покрывшемся от слез красными пятнами, сияет та самая дежурная улыбка, от которой в груди Эммы все сжимается, подавая недобрый знак.       — Проходите, мисс Свон, не желаете кофе? — не дожидаясь ответа, Реджина проходит вглубь, потирая царапины на руках. Эмма, нахмурившись, следует за ней. Кажется, кому-то придется подыгрывать психбольной.       Реджина, нарушив традицию, не стала разливать кофе по "паровозику", уже выстроенному на столе. Она, ловко орудуя подрагивающими руками, принялась готовить гостье какао, словно ее когда-либо интересовали предпочтения Свон.       — Как снаружи? — спустя минуты три тихого напевания какого-то веселого мотива подала голос Реджина, которая относилась к происходящему как ко сну и прилагала все усилия, чтобы сделать его как можно более интересным.       — Нормально, — несмело ответила Эмма, внимательно, и даже с настороженностью, наблюдая за действиями женщины. Свон не знала, что заставило ее в такую погоду отправиться к бывшему мэру, а самое главное, что изменилось с той секунды, как она увидела своего практически бездыханного сына и поняла наконец, что все, о чем мальчик твердил последнее время — истинная правда.       Сейчас же она неловко мялась на месте, рассматривая грязные потеки, оставленные ею на безупречно чистом паркете Миллс. Она не услышала, как Реджина поставила чашку с парующим и ароматным какао перед ней, но зато почувствовала резкое тепло. Королева села с другой стороны барной стойки и, держа на лице пугающую своей приветливостью улыбку, принялась рассматривать Эмму. На шерифе была неизменная красная куртка, из-под которой виднелся широкий ворот свитера, юбка, что было достаточно редким явлением в стиле Свон, и высокие сапоги; белые волосы, склеившиеся из-за дождя, спутанными локонами ниспадали на плечи. Ни на секунду не прекращая думать, что явившаяся блондинка — это всего лишь плод ее больного воображения, Реджина заулыбалась еще шире, что выглядело жутко и неестественно.       Эмма поежилась. На самом деле, прийти в этот дом после всего случившегося было настоящим подвигом, требующим немало усилий, но, смотря на явственно поехавшую Миллс, в душе появлялось странное чувство отвращения и вины.       Чтобы отвлечься от вязкого ощущения неуютности, девушка начала оглядывать столовую и кухню, по привычке делая невидимые заметки в голове. За двадцать минут абсолютного молчания, которое, казалось, ничуть не тревожило владелицу особняка, Эмма заметила, что дом оставался в полнейшем порядке и чистоте, так, словно и не случалось в жизни мэра всей этой трагедии, так, словно брюнетка оставалась в своем уме. Впрочем, абсолютная чистота свидетельствовала скорее о неприкосновенности этих мест, и Эмма была уверена, стоит ей только подняться наверх, в спальню Реджины, как взору откроется беспросветный бардак, характерный только таким отшельникам как бывшая королева и она сама. "А вообще, дом Реджины не изменился — он был жутким и остался таковым", — размышляла блондинка, вертя в руках пустую, но еще сохраняющую остатки тепла чашку.       — Можно я..? — мягкий, слегка хриплый голос, свойственный одной Реджине, раздался прямо над ухом, и Эмма вздрогнула, поворачиваясь к источнику. Брюнетка стояла прямо в миллиметре от Свон и, протянув руку, робким, даже умоляющим, взглядом сверлила ее. Эмма, взглянув на руку женщины, находящуюся прямо над ее кистью, только сейчас заметила красные следы. Это пугало ее даже больше, чем странное желание. Не сумев сказать ничего, Эмма лишь кивнула, успевая создать тысячи самых ужасных догадок, прежде чем холодные пальцы Миллс коснулись ее кожи.       Непонятная дрожь прошлась по всему телу блондинки, когда она скорее наблюдала, чем чувствовала это прикосновение. Это вводило в судорожный испуг и завораживало одновременно. Эмма смотрела, слегка приоткрыв рот на то, как бледные пальцы сперва несмело, недоверчиво коснулись кожи ее руки, а потом слегка прошлись по ней в непонятном жесте, похожем на поглаживание. Она сглотнула, пытаясь привести чувства, разбушевавшиеся внутри, в порядок. Тело приятно млело и расслаблялось от этой близости, а мысли словно испарились из измученного за последнее время разума, давая место облегчающему спокойствию.       Реджина почти не верила в то, что сейчас стоит перед живым человеком, слышит его дыхание и чувствует тепло. Как много времени понадобилось, чтобы абсолютно лишить ее ума, и лишь одно мгновение, чтобы вернуть все на место. Ее рука замерла в нелепом, неуместном прикосновении, а в глубине желудка что-то судорожно сжималось, заставляя подрагивать и слегка шататься вперед-назад. Голова закружилась, от недостатка энергии, от ее переизбытка, может, от сумасшествия или слишком ясного осознания, может от силы, резкой струей прилившей в конечности, или от слабости, засыпавшей как пепел все тело, может от меланхолии или от излишнего возбуждения, может... а, впрочем, причин предостаточно.       Эмма схватила ее за талию, прижимая к себе, дабы женщина не упала на пол, ставший грязным по ее вине. Реджина затряслась и молча уткнулась носом блондинке в шею. Тепло, такое близкое, обжигающее, невероятнее... Она забыла это ощущение человеческого тепла, забыла это легкое жжение кожи, когда сильные руки сжимают талию до боли в объятиях. Слезы сами собою появились и размыли собою все вокруг, прозрачные струйки изрезали щеки и, остывшие, холодом прошлись по Эмминой шеи, оставляя на ее свитере темные следы.       Эмма прикрыла глаза, возможно, все это было слишком странно, возможно, даже пугало ее, но, забыв всего на секунду, кто она и кто женщина, которая задыхалась, рыдая на ее плече, дочь истинной любви смогла вдохнуть полной грудью легкий аромат хрупкого тела.       А ведь когда-то она только и мечтала об этом. Встречая Реджину в кафе или заслышав знакомый стук каблуков в участке, Эмма непременно менялась в лице, все мысли, вся злость на эту женщину улетучивались. Она смотрела в темные глаза, смотрела с жадностью, смотрела так, будто может насытиться только лишь этим взглядом. Она впитывала голос Реджины, не особо вслушиваясь в слова, она знала и видела всю печаль, всю боль этой женщины, но помочь не могла.       Порой Эмме хотелось ударить мэра, сжать ее горло, ее беззащитное тело в своих крепких и сильных руках, порой ей хотелось сорвать все цветы мира и преподнести их Реджине, отдать все тепло своего сердца ей одной. Она то любила, то ненавидела... И чувства эти казались неуместными, странными, казались самыми прекрасными и нежными на свете.       Иногда, приходя в особняк Миллс, слыша запах выпечки и жаркого, видя, как Генри, уставший от уроков, спускается на зов желудка, а Реджина, еще не снявшая фартук, суетится у стола, Эмма хотела стать частью этой жизни, частью этой семьи. Хотела, как бы ни было это глупо, любить своего злейшего врага и быть любимой им же.       И знаете, ей ведь почти удалось. В тот день, в тот миг, они сидели так близко, так мягко и нежно звучал голос Миллс, так мало оставалось их рукам, чтобы переплести пальцы, они понимали друг друга без слов. Они стали семьей. Или так только показалось?       Почувствовав неожиданное отвращение, Эмма отстранилась. Реджина схватилась за столешницу, чтобы удержаться на ногах и стояла так пару минут. Где-то в глубине гостиной размерено тикали часы.       — Его сегодня отключают, — в тишине голос Эммы показался еще хладнокровнее. Она мельком взглянула на часы и подумала: "А может, уже отключили", но вслух это говорить не стала. К горлу подкатил ком, грудь сжало металлическими прутьями.       — Его...— Реджина помедлила, опуская взгляд, осмысливая это снова и снова. Она не плакала, но немые всхлипы болтались в горле. — Неужели это возможно?       Эмма хмыкнула, потом издала короткий смешок, потом снова хмыкнула. Они возвратились к тишине. Лишь часы тикали где-то в глубине гостиной, да было слышно, как Реджина задумчиво колупает заусеницы.       — Могу я.. могу ли увидеться с ним?       Глупый, смешной вопрос, Реджина, ты даже из дому выйти не можешь. Эмма сжимает губы, подбородок мелко трясется. Все должно было быть не так, совсем не так.       — Конечно нет, дорогая. Ты, — это слово Эмма выделяет (или так только кажется?), — ты убила его.       Она разворачивается и неспешно идет к двери. На полу остается дорожка из серых следов. Мельком замечая время, Эмма думает: "Уже", ее щека нервно дергается. Металлическая ручка двери слишком холодная. А на улице резко обдувает ветром. Когда дверь особняка хлопает, слышится нечеловеческий, слегка визжащий, но приглушенный стенами крик. ***       Все еще льется дождь, придавая осенним улицам Сторибрука большей мрачности. Редкие прохожие быстро спешат в укрытие, их лица, их движения полны живости, они верят, надеются на лучшую жизнь. И только Эмма знает, что эти улицы больше не осветит ни солнце, ни луна, и больше нигде не найдет покоя израненное сердце.       О гладкий асфальт разбивается крупная капля — это небо теряет свое дитя.