Стой!

      Тихо. Слишком тихо. Холодно. Кончики пальцев покалывает, они немеют, и я перестаю их чувствовать. В ушах звенит, в висках пульсирует кровь. А в душе… А что может быть в душе? Лишь пустота. Сжигающая пустота. Удушающая пустота. Больно. Но дело не в теле. Нет, совсем не в теле. Дело в душе. А душу растоптали, смешали с грязью, уничтожили.       Миша, вставай! Поднимайся! Ты должен бороться! Только вот я никому ничего не должен. Я устал. Я так устал тянуться к нему, обжигаться и сгорать, как мотылёк. Мне страшно. Страшно открывать глаза. Я боюсь увидеть тебя, мой зимний луч света, но в это же время желаю этого больше всего на свете. Ты светишь так ослепительно, только вот не греешь нихрена.       Чёрт! Как же больно! Просто невыносимо! Хочется сдохнуть, только так, чтобы ты об этом не узнал. Спокойно, тихо, бесследно исчезнуть. Но нет же! Из этого сделают такую шумиху, что весь город будет плести сплетни за твоей спиной, а я не хочу этого. Не хочу, чтобы ты страдал. Прости. Мне так жаль, что я не смог стать для тебя другом, которого ты так желал, поддержкой, в которой ты так нуждался. Я стал лишь помехой. Прости. Теперь ты ненавидишь меня, а в этом виноват только я.       Если бы можно было отмотать время назад, я бы сжёг то письмо незамедлительно, но теперь остаётся только, скуля, уползти к себе в нору и стать самому шутом, чтобы не сделать тебе ещё больнее, чтобы не выставить на посмешище. Что ж, Миша, допрыгался. Сам во всём виноват. Теперь выкручивайся.       Отлично. Я подыхаю как собака. Кажется пора задуматься о смысле жизни! Как там Печорин говорил? «…Зачем я жил? Для какой цели я родился?..»? А ведь весь прикол в том, что нет никакого предназначения.       Кажется, кто-то рядом. Как же я не хотел открывать глаза, как же боялся того, кого увижу. Но делать нечего. Я всё же отворил затуманенные глаза и… Вот блядь. Я увидел того, перед кем в последнюю очередь хотел представать в таком виде. Даня. И почему именно ты? — Миша? Господи, Миша! Я тебя еле узнал! Что произошло?! — Даня как обычно заботливый и нежный. Хватит. Прошу. Ты должен ненавидеть меня! Так почему же?! Ах да… ты же ещё не знаешь. — Отойди. Тебе теперь лучше сторониться меня. — Я горько усмехнулся и попытался встать. Твою мать! Кажется ребро сломано. Как же больно. Стоп. Где свет?! Ч…чёрт.       Всё вмиг потемнело и заглохло. Я остался наедине с самым презираемым и ненавистным мной человеком. Собой. Он смотрел на меня, улыбаясь открытой улыбкой. Как же давно я перестал так улыбаться? Два, три года назад? Уже и не вспомню. Хотя нет. Я перестал улыбаться открыто, как только понял, что влюбился в друга детства. Можно сказать, что я предал его чувства. Семь лет успешно скрывал свою любовь от самого себя, но нет же! Потянула же меня к откровениям! Как же я мог так лохонуться?       Очнулся я уже в больнице, весь перебинтованный. Мама сидит рядом и плачет, отец же её успокаивает. И всё из-за меня, из-за моего эгоизма. Я почти сразу заметил спящего Даню в кресле. На его лице застыло угрюмое выражение скорби и боли. — Миша! — мама. Как же звенит в ушах. Она так беспокоилась за меня, что становится ужасно стыдно.       Мы немного поговорили с родителями, в это время проснулся Даня и сразу же подбежал ко мне. После врач вывел их, так как время для посещений давно закончилось и пора было покидать здание. Я снова остался один. Такое ощущение, что сама судьба смеётся надо мной. А я ведь и правда слышу смех, но где? Уже час ночь, все должны спать, но… Я точно слышу смех. — Как делишки, понеёб? — Да сколько можно? Я не брони! Стоп. А кто это? И где ты, мать твою? — пиздец. Я, кажись, свихнулся. — Да не боись ты, я под кроватью.       После этих слов незнакомец, наконец, выполз из своего «укрытия», а именно из-под скрипучей ржавой сетки, накрытой прохудившимся матрасом, называемой койкой, и принялся оттряхиваться. Хоть он и был в пыли, но не выглядел плохо. Даже наоборот. Обычный расфуфыренный подросток. Красные волосы, вроде. Ухо проколото. Остальное, как на зло, нельзя было различить в темноте больничной палаты. — Там вообще когда-нибудь мыли полы? — он, похоже, провёл там немало времени. И как я его не заметил раньше? — И кто такой? Тебя как врачи не заметили? — Ну ты и зануда. Нет чтобы спросить сначала имя. Какое крайнее неуважение. Ну да ладно. Можешь называть меня Натаниель. — его острая улыбка, пробивающаяся сквозь тьму, будто резанула, оставляя очень неприятное послевкусие. — Издеваешься? В России тебя бы уже загнобили с таким именем. — Ну, как видишь, я ещё живой. А вот ты… ты мёртвый. При чём подгнивший такой. Отвратительно, — опять эта его самодовольная улыбка. Я с этим чудиком точно сойду с ума. — Что за бред ты несёшь? Тебе не в это отделение надо, дружок. — Бред нёс ты в письме. — Откуда … Да ладно, все уже знают? — Нет. Только твой класс. И параллельный. И вся школа. — Твою мать. — Мать моя не причём, а вот ты, Миша, совсем другое дело. — Хммм? Что тебе нужно? — Как думаешь, что будет с Даней в школе? Он ведь был любимцем у учителей, да и у девушек спросом большим пользовался. Тебя и так ненавидели, за то, что ты его выставляешь педиком, ходя за ним везде, как течная сучка. Сколько же слухов сейчас бродит. Ууух! Теперь даже не по школе, а по всему городу! — Нат рассмеялся так громко, что я от неожиданности и холодных мурашек на спине вздрогнул. Кажется, врачи услышали всё-таки нас. Почему шаги такие быстрые? Они бегут?       Кто ОН? Этот тип бросает мне в лицо сейчас то, что я и так знал, то, о чём я думал всё это время. — Миша. Миша! МИША! Ахахахахахаха! Как же ты жалок! До невозможности жалкий! Трусливый! Уродливый! Тошнотворный! — красноволосый вытянул руку вперёд, будто сама смерть манила меня к себе. Внутри всё сжалось и похолодело. Его смех раздавался у меня в голове эхом, и это усугубляло положение ещё больше. Накатило отчаяние. Такое же, как тогда, в школе. Та же безысходность, та же тошнота. Внутри будто что-то шевелится. Как черви или змеи, выгрызающие себе путь наружу. Неужели я действительно умер и гнию в земле? Смех. Смех становился всё громче. Руки начали ужасно ныть. Нужно перебить боль. Нужно заглушить её!       В палату ворвались врач и пара санитаров. Нат всё стоял и издавал звуки, теперь уже похожие на вопли больше, чем на смех. Меня схватили за плечи, приводя вроде бы в чувство. Нат пропал. Я, наконец, смог понять, что произошло. В руках был осколок больничного гранёного стакана, а из пореза на ладони лилась тёплая, приятная кровь. Темно. Холодно. Когда всё это прекратится?       Очнулся я вновь в окружении любимых, но Дани в этот раз не было. Ну да, сейчас ведь 10 утра. Он, наверное, в школе. В школе. Вот дерьмо. Он будет ненавидеть меня, когда узнает. Даже любопытно как ему ещё ничего не растрепали. Ладно, Миша, хватит об этом думать. Нужно понять, что это за парень был и почему его никто не видел. Его смех должны были заметить, иначе зачем врачу приходить ко мне в палату посреди ночи… Нихрена не понимаю.       Так прошла неделя. А за ней ещё одна. И ещё. Ко мне часто приходил психолог и просто разговаривал. Похоже он решил, что у меня душевная травма. Ох… Доктор, знали бы на сколько лет с лечением вы опоздали. Я нахожусь в затяжной депрессии третий год. Тот странный тип больше не появлялся, а Даня всё также приходил в больницу, поддерживая меня и утешая. Не могу понять, почему он до сих пор так добр ко мне. Ему наверняка должны были рассказать. Должны! Не могли не растрепать. Месяц прошёл, а слухи, как известно, распространяются очень быстро, так что о моём прибытии всем было известно за несколько дней до этого.       На сколько сильно исковеркана правда? На сколько сильно они смогли втоптать в грязь моё имя? В какие позы они успели поставить моё тело в своих извращённых бездельем и скукой воспалённых сознаниях? От неведения становилось хуже, чем могло бы быть. Воображение рисовало ужасные картины. Становилось страшно.