You know Iʼd rather drown Than to go on without you But youʼre pulling me down. I want you And I always will.
***
У сервировочных столиков люди, одетые в последние коллекции от Армани, подносят к губам фужеры, наполненные шампанским на три четверти, а Робба тошнит от напыщенности собравшейся толпы богачей. Не хочется, да и нет времени, чтобы просить прощения у матери, которая говорит какой-то тост за своим столиком. Нужно идти, и, пробираясь через толпу, Старк мысленно считает: раз — машина, два — полчаса до города, три — отель, где она остановилась. Мягкое касание к его локтю, и Робб останавливается. Лицо Мирцеллы горит, обычно бледное, нездоровый румянец покрывает щеки, выдавая ее волнение. Она облизывает пересохшие, почти потрескавшиеся губы и говорит голосом надломленным, каким-то чужим: — Неужели ты поедешь? Не нужно спрашивать у нее, что она имеет в виду, не нужно уточнять по сотне раз или просить простить, потому что он видит — в ее глазах, голубых глазах, на кромке которых поблескивает что-то, прятавшееся от него много раз до этого самого момента. Ее чертово понимание как удар плетью. Робб смотрит, пытаясь ответить взглядом на всю сотню скопившихся вопросов, но говорит лишь: — Я должен. — Должен бежать за ней? Я видела, Робб… Видела, как она уходила. Неужели ты правда… Он молчит, отводя глаза. Помимо воли, скорее интуитивно, делает шаг назад, высвобождая свою руку от ее ладоней, и не смотрит, когда отвечает: — Прости. Уходит, не оборачиваясь, и пропадает в шумящей толпе гостей безбожно приторного в своем аромате чайных роз праздника, а Мирцелла стоит и ненавидит все вокруг себя, но больше всего — свое разбитое сердце. — Ты любишь ее, Робб Старк. Ты все еще любишь ее…***
Бросить машину на парковке, забыв даже оставить включенной сигнализацию, пропустить чертов лифт и взбежать три лестничных пролета, отыскать нужную дверь, ударить кулаком пару раз, сильно, так, чтобы услышала, чтобы не смогла не открыть. Она стоит на пороге в том же костюме, только без шейного платка и с распущенными волосами. Видит его, взгляд окутывает пелена удивления и недоверия, будто сейчас же воскликнет: «Это правда ты? Все еще здесь?». Робб замечает, как ее рука быстро проходится под глазами, будто скрывая что-то, и через себя пропускает чуть подтекшую тушь в уголках глаз. Она плакала. Маргери Тирелл вновь плакала. — Я думала, это привезли мой багаж, — говорит зачем-то и, кажется, сама себе хочет приказать замолчать. Робб хмурится, всматриваясь в, да сколько можно себе лгать, дорогие, любимые черты. Ищет что-то в мутных глазах, цвет которых — то же болото, затягивает его как трясина, и вот уже последний вздох не за горами. — Зачем он тебе? — Утром у меня самолет. Он молчит вначале, ничего не говоря, затем спрашивает: — Позволишь войти? Маргери лишь кивает, отпускает холодную ручку двери от делает шаг в сторону. Ее голова легко склоняется вниз, и карамельного цвета локоны на мгновение закрывают лицо, не позволяя ему заглянуть в омут, окутывающий не хуже чертового хмеля своим беспросветным дурманом. Робб проходит мимо нее, останавливается посреди комнаты и смотрит на сложенные ровными стопками вещи, что лежат на краю постели. — Уже успела собрать? Маргери закрывает дверь и прислоняется к ней спиной, опираясь обеими ладонями. Смотрит на него долгое мгновение, прежде чем ответить. Почему-то между ними напряженно скользит то самое, давнишнее, почти прошлое; что-то из когда-то забытого, но теперь вновь воскресшего в памяти. — Кое-что должны привести из дома бабушки. Хочу закончить со сборами сегодня вечером. Старк ничего не отвечает. Оставаясь стоять на своем месте, он оборачивается к ней, засовывая руки в карманы кожаной куртки, и смотрит так некоторое время, будто запоминает ее в мельчайших подробностях, отпечатывая на оборотной стороне век. — Помнишь тот пляж? Нашу лодку? Мы сидела на песке почти у самой кромки прибоя и смотрели, как солнце заходит. Ты сказала тогда, что это похоже… — На красивую жертву: оно каждый день тонет, позволяя другим смотреть, как его последние лучи исчезают за горизонтом, — голос Маргери тихий, она говорит и не отводит взгляда от пола, пока Робб не сводит глаз с нее, — Нам было семнадцать, самое время верить в подобные сказки. — На том пляже ты впервые поцеловала меня, — он теперь тоже говорит тихо, и его голос едва слышным эхом доносится до нее, — твои губы были солеными от морской воды, а кончики волос — влажными. Помнишь, ты улыбнулась и сказала, что хочешь запомнить этот момент на всю жизнь? Маргери закусывает губу, отворачивается, избегает смотреть в глаза. Закрывает глаза всего на мгновение, а когда открывает и ловит его взгляд, внутри сверкает что-то теплое, такое, которое Робб помнит очень хорошо, будто бы это было вчера, а не восемь лет назад. — Конечно, я помню, — она не отходит от двери, как будто это ее последняя опора, последнее спасение, не пытается совладать с собой, скрыть нахлынувшие чувства, шепчет лишь: — Робб, я все помню. И когда он делает шаг ей навстречу, собираясь что-то сказать, раздается стук в дверь. Маргери вздрагивает и отталкивается от деревянной поверхности, дрожащими пальцами берясь за ручку и открывая. Служащий здоровается и вкатывает в номер ее авиационный чемоданчик, тут же раскланиваясь. Дверь за ним закрывается, и она, выпуская из пальцев холодный металл замка, оборачивается. Робб стоит прямо перед ней. Расстояние не больше нескольких дюймов, такое безбожно малое, что, кажется, можно услышать биение сердца друг друга. Он протягивает руку, касаясь ее щеки, заставляет поднять лицо, пытаясь словить ее взгляд. — Мар? Посмотри на меня, — его шепот, дорогой, знакомый шепот выбивает из колеи. Она медлит всего секунду, слишком мало, чтобы овладеть собой, и, поднимая взгляд, теряется в глубине его серых, как будто срывается и перестает давать себе отчет, шепча: — Робб… Черт, Робб, ты единственное, что мне нужно… Ее тихий шепот прерывается глубоким вдохом, и Старк наклоняет голову, замедляя прикосновение своих губ к ее всего на мгновение, не больше. Маргери отвечает, вставая на носки и прижимаясь к нему ближе. Нежность, что скользит в каждом его прикосновении, готова на атомы разбить ее саму, чертову упрямую, дивную Тирелл, посланную дьяволом, чтобы он мучился всю свою жизнь. Его губы повсюду: целуют ее шею, спускаются ниже, за ворот-стойку блузы и оставляют там горячие, пылающие отметины на ее коже. Пальцы тянут вверх тонкую ткань, помогая избавиться от лишней одежды, пока ее руки стягивают с его широких плеч куртку, а затем буквально выдирают пуговицы из петель. Жарко, безумно жарко, когда его рот касается ее напряженного соска, и Маргери глубоко дышит, опаляя его кожу. Ее руки притягивают его за волосы к себе, заставляют быть как можно ближе, почти раствориться в ней. Несколько поспешных шагов в сторону кровати, слетевшие на пол аккуратные стопки одежды и содранные друг с друга вещи, укрывающие ковер. Ее тихие стоны из приоткрытых красивых губ, его ругательства сквозь сжатые зубы, когда ее губы повсюду, спускаются вниз, целуя его живот, оттягивают резинку белья, проникая туда. Тонкие красные полосы от кончиков ее ноготков на его коже, красные пятна на ее ключицах от его рта. Всхлипы, тяжелое дыхание, необузданная, почти животная, пламенная страсть, застилающая глаза багровой пеленой. Но теперь другая, с мягким, нежным привкусом чего-то особенного, чертовски сильно нужного и такого далекого. Чудо медленного скольжения, ее выгнутая спина, когда волосы разметались по подушке, и ее всхлип, когда он входит еще глубже, еще быстрее. Легкий укус у основания шеи, вскрик, стон, его тихое «люблю тебя» у самого края, когда ее губы, красные от поцелуев губы так близко, дурманят и зовут. Ее единственная слеза, скатившаяся по щеке вниз, исчезнувшая в густых волосах цвета жженого сахара. И разрядка, такая сильная, что впору потерять себя, исчезая, теряясь среди этого вихря эмоций и чувств, захлестнувших с головой. Единственный, немой, но неумолимо исчезающий, как песок сквозь пальцы, свидетель — время, что часы отсчитывают стрелками — тик-так, тик-так.***
Робб просыпается на рассвете, переворачивается на бок и чувствует прохладу на том месте, где еще недавно под его пальцами таяла кожа Маргери. Он открывает глаза, садясь в постели, и видит ее — уже одетую, с волосами, забранными в высокий хвост. — Доброе утро, — шепчет она, улыбаясь ему краешком губ, выходит как-то слишком уж горько, и он сразу понимает: что-то не так, — Ты рано проснулся. — Куда ты? — Робб встает, тянется к брюкам и надевает их. — Я же говорила, у меня в семь часов самолет. Каблучки Маргери выбивают четкую дробь на паркете, пока она перемещается по гостиной, складывая в сумочку документы и билет. — Но мы же решили это вчера, — он начинает сердится. Подходит ближе, берет ее руки в свои, Маргери вначале не сопротивляется, позволяет притянуть к себе, утыкается лбом ему в грудь и несколько секунд стоит так, слушая его сердцебиение. — Мне нужно уехать, Робб, — шепчет, не отстраняясь, крепче смеживая веки, — Нужно. — О чем ты, Мар? — он поднимает ее лицо, обхватывая ладонями и заглядывая в мутно-зеленые глаза. Читает тонны отчаяния на самой кромке, почти у края, готовые вырваться солеными слезами. Она сдерживает их, опуская взгляд. — Ты не понимаешь. Я должна сделать это. Уже однажды я испортила тебе жизнь, появившись в ней. Не могу поступить так дважды. — Но что ты делаешь прямо сейчас, уезжая? Не то же самое? — Нет, — шепчет тихо, будто сама себе не доверяет, — теперь у тебя есть Мирцелла. — Ты хоть сама веришь в то, что говоришь? — Робб хмурится, заглядывая ей в лицо, — Посмотри на меня, Маргери, просто посмотри и скажи, что ты хочешь уехать. Она молчит долгую минуту, не в силах ответить. Тянет будто за красную нить судьбы, опутавшую их с головы до ног, не позволяющую ей уйти сейчас, закрыв за собой двери. Шепчет: — Это без шансов, понимаешь? Без шансов мы с тобой, Робб. И всегда были. Я разбила тебе сердце, но свое… — голос ее надрывается, становится совсем сухим, почти пропадает, — свое я растоптала так, что и осколков уже не собрать — лишь мелкая пыль. Я не позволю тебе бежать за мной. Ты должен остаться. Остаться и прожить эту чертову жизнь с женщиной, которую ты на самом деле заслуживаешь. Не так, не со мной… Она вырывается. Теряет его руки, теплые ладони, удерживающие ее в самый жестокий шторм, отпускает его тепло и, уносимая приливными силами огромной черной дыры, тает словно воск, поднесенный к пламени. Загорается в последний раз, будто сверхновая за мгновение до ослепительной вспышки, готовая умереть. Берет чемодан и идет к двери, не оборачиваясь. Обхватывает пальцами ледяную ручку, слыша, как он срывается, повышая голос: — А как же ты? Ведь я люблю, черт, я люблю тебя, Мар! Останавливается, опускает голову и глубоко выдыхает, отвечая: — Обо мне не беспокойся. А затем покидает комнату, закрывая за собой дверь. Проходит долгая минута, в течение которой Маргери слышно, как Робб ударяет кулаком с обратной стороны двери, матерясь. Она задерживает дыхание, прислонясь лбом к деревянной поверхности. Закрывает глаза, пытаясь перебороть жуткое жжение под веками и безбожно слетающие с ее щек слезы. Боль вырывается наружу растоптанными собственноручно чувствами и тихим, потерявшимся шепотом в звенящую тишину: — Прости. Стук ее каблучков теряется, отражаясь от зеркал в золотой оправе, и вовсе исчезает, как будто растаяв под холодными лучами последнего в сентябре солнца.***
Их квартира, что на углу Вернон-стрит и Гарден, всегда залита солнцем по утрам. Робб поворачивает ключ в замке и толкает дверь, тут же щурясь. В прихожую, через открытую дверь гостиной, льются солнечные лучи, застилая глаза желтым светом. Пахнет оцведшими фиалками и жимолостью. Пахнет духами с нотками гибискуса и корицы. Он снимает куртку, оставляя ее на вешалке в коридоре, и идет в ботинках через высокий ворс ковра в гостиной. Читающая в кресле Мирцелла откладывает книгу и поправляет плед на коленях, говоря: — Ты оставляешь за собой песок. Почему не разулся? Робб пожимает плечами, останавливаясь у окна, и тянет на себя ручку, отпирая раму. Достает из кармана пачку сигарет и прикуривает, облокачиваясь на подоконник. Мирцелла встает, пересекает комнату и садится рядом с ним, вдыхая запах дыма и, чуть-чуть, его самого. Опускает голову ему на плечо, оплетая руками будто от всех невзгод. Говорит: — Ты вернулся. И на некоторое время мир перестает раскачиваться, будто видавший двенадцатибалльные штормы корабль вновь зашел в тихую, спокойную гавань. Капитан, стоящий на мостике, подарил сердце бескрайнему океану с прекрасным, проклятым именем. Мар-ге-ри.