***
Юри звонит ему через неделю и говорит о том, что нашёл Виктору просто охрененную типографию, где его творчество оторвут с руками и ногами. Они договариваются о встрече через два дня, и все эти сорок восемь часов Виктор проводит с чувством радости и одновременно стыда от того, что по пьяни он начал жаловаться Кацуки на свою малоизвестность. Директором типографии оказался круглолицый мужчина с маленькими глазками, внимательно смотрящими на Виктора. Он противно выгибает бровь, когда Виктор смущенно кладет ему на стол рукопись, а потом долго хмурится, пробегая работу взглядом. Юри долго и со звонким смехом полчаса доказывает этому типографщику, что работы Виктора — это как раз то самое, что сейчас ищет читатель. Мужик ворчит что-то об абсолютно разбитом поколении, антикультуре, деградации, но всё-таки соглашается напечатать один пробник прочитанной им прозы. Виктор обнимает Юри у выхода из типографии. Так быстро, что чуть не рвёт рукава на своём старом и поношенном пальто. Когда Кацуки хватается за него в ответ, в голову выстреливает мысль о том, что сейчас ему не так уж и важно, является ли Юри его соулмейтом. Того, что они сейчас стоят вот так, Виктору вполне достаточно.***
Следующие несколько месяцев Виктору хочется повторять всю жизнь. Каждый день они выбирались в самый центр Нью-Йорка, вставали прямо посреди какой-нибудь оживлённой улицы и, как говорил Юри, несли современное творчество в массы! Пока Кацуки тихо рисовал, прислонившись к стенке, Виктор читал свои произведения, а потом мог резко сорваться с места и, подхватив с собой Юри, убежать вглубь столичной толпы. Юри каждый раз смеялся, как в первый, будто он действительно не ожидал такого поворота событий. Однажды он неудачно споткнулся, и половина его эскизов взлетела над головами прохожих. Юри потом очень сильно переживал, и им пришлось приостановить свою игру до вечера, пока они не собрали всё, до последнего листочка, большую часть которых уже вряд ли удалось бы спасти. Часто они собирались группой. В том же баре, где они познакомились, например. Тогда они опять уделывали всех, станцевав какое-нибудь жаркое нечто, а потом снова напивались и в порыве начинали обсуждать что-нибудь из литературы. В один из вечеров, когда Юри оставался у Виктора, Кацуки заговорил о своём дне рождения. О том, что на самом деле, ему немного страшно, что эта хрень может полностью поработить его, и тогда он абсолютно забудет свою прежнюю жизнь. Они тогда стояли на балконе, и Виктор от вопроса выронил окурок вниз. Он вдруг понял, что сейчас может последовать вопрос, на который он вряд ли сможет ответить. Он нервно затянулся новой сигаретой и сказал, чтобы тот не переживал зря. Он не даст ему забыть.***
Чего Виктор от этой жизни уж точно не ожидал, так это того, что ему предложат работу. Тот самый типографский дядька позвонил ему накануне дня рождения Юри и попросил о встрече; весь разговор был до тошноты вежлив, что Виктор еле удержался от того, чтобы не похлопать этого кабана по щекам. Типографист, или мистер Уилкинс, как он попросил себя называть, ответил абсолютным согласием на отправку его рукописей в печать, но поставил чёткое условие. Повзрослеть. Это значит купить новое дорогое пальто и красивый строгий костюм, а чёрные водолазки и полосатые джинсы сжечь ко всем чертям. Потому что битников он у себя в конторе не потерпит. А это значит, что ко всем чертям он должен будет отправить и Юри.***
Когда Кацуки тихим вихрем ворвался в квартиру Виктора, сначала он не узнал человека, стоящего перед ним в черном костюме. Он настолько привык к его лёгкому и свободному Виктору, что мозг напрочь отказывался принимать отсутствие на его теле привычной водолазки или творческого беспорядка на голове. А лицо будто утратило свои привычные оттенки и стало каким-то хмурым и бледным пятном. Виктор облизал пересохшие губы и неловко передёрнул плечами. — Мне предложили работу. С типографией. Несколько минут Юри просто стоял и кивал головой, а потом подлетел к Виктору и резко сдернул с него пиджак. Кинул вещь на пол и принялся яростно расстёгивать пуговицы на белоснежной рубашке. — Снимай эту дрянь! Виктору ничего не оставалось сделать, кроме как попытаться удержать злого Кацуки за руки и хорошенько встряхнуть. Юри неожиданно поднял голову и посмотрел на Виктора так, что тому не нужно было даже видеть глаза за очками, чтобы понять. Он медленно, почти бесшумно стянул со светлого лица очки и впился в холодные губы.***
Он уяснил одно, ему нравилось грубо выбивать из Юри стоны. Почти женские. Это нереально заводило, и вовсе не потому что в душе он был закоренелым натуралом, просто они были пропитаны таким подчинением, что сложно было сдерживаться, чтобы не заглушать их своими. Кацуки царапал ему спину. Да, вот прям так, как все и описывают. С очередным стоном сжимал и разжимал пальцы. В голове никак не укладывалось, что вот он, его привычный Юри скулит, просит, делает все те вещи, желания о которых Виктор так долго скрывал от себя самого. Это было идеально. Юри был идеальным. Превосходным и лучшим настолько, что Виктор плевать хотел, кто там ему может присниться завтра. Его только что откупорили, как бутылку дешёвого шампанского. — Скажи честно, — Кацуки перевернулся на спину и немного подрагивающей рукой выхватил из рук Виктора сигарету. — Ты только что переспал со мной, потому что ещё не встретил его? Виктор размял затёкшую шею и нервно сглотнул, вслушиваясь в громкое тиканье настенных часов. — Я переспал с тобой, потому что уже встретил. Слева послышался тихий-тихий всхлип. — Какой он? — Ну, он любит задавать бессмысленные вопросы. А ещё у него на голове всегда круглые солнечные очки. Через триста пятнадцать щелчков секундной стрелки Юри тихо прикрывает за собой дверь.***
1975 год. Юри Кацуки всегда считал Центральный парк Нью-Йорка самым лучшим местом для чтения. Пожалуй, больше поводов для особой радости по приезде обратно в Америку Юри не видел. Книга была интересная. Такая жизненная. Автор, видимо, постарался. Он перестал носить тельняшки. Теперь только брюки и пиджаки с рубашками. И курить давно бросил. Да и вообще как-то поменялся. Ну, правда за рисунки свои всё так же переживает. И смеётся так же: громко, чисто. Но не было у него всё равно чего-то важного все эти десять лет. Юри попытался сосредоточиться на книге, но бросил это дело, поэтому книга была жестоко захлопнута, а голова поднята на дорогу. Да так и замерла. Виктор стоял перед пешеходным переходом и смотрел ему прямо в глаза. Притупившиеся воспоминания нахлынули, снова и снова посылая ему картину того, как Виктор страстно прижимал его к себе во время этого тупого танца в этом тупом баре. Как десять лет назад он проснулся с именем Виктор на губах, а потом долго-долго плакал в подушку, обнаружив себя едущим в поезде. На верхней боковушке. Подальше от своих страхов. Когда Виктор перешёл дорогу, Кацуки и сам встал в позу бедного солдатика. Ему не очень хотелось, чтобы он видел его таким опустошенным, практически не изменившимся внешне. Даже немного набравшим в весе. А Виктор совсем наоборот, выглядел статно, элегантно, и как же ему это шло. Виктор подходит почти вплотную, но не говорит ничего. Он осторожно берет Юри за подбородок, а потом трепетно ворошит пушистые волосы и рассматривает всё такое же бледное лицо, по которому вот-вот покатятся слёзы. — Почему ты отпустил меня? — Кацуки всхлипывает, смотрит на него своими огромными глазами, крепко держась за идеально отглаженный ворот чужого пальто. Виктор достаёт из кармана старые круглые очки с немного потрескавшимися стёклышками, аккуратно заправляет оправу за уши, очки оказываются на нужной голове, и это заставляет Юри ещё раз всхлипнуть. — Так целоваться…удобнее, — Виктор улыбается и, не осторожничая, с жадностью прижимает Кацуки к себе. Его шею обнимают две руки с зажатой в них книгой.Виктор Никифоров. Круглые очки.