Дом

Не первый десяток лет Иван возвращался с уверенностью, что это – в последний раз. Он ненавидел и этот дом, и привычку искать убежища именно в нём, вдали от цивилизации. С какой-то болезненной надеждой Брагинский ждал момента, когда эта самая цивилизация явится на порог старой рухляди, заставит бежать ещё глубже – на север, и проклятый дом можно будет спалить за ненадобностью. Но, по иронии судьбы, цивилизация обходила дом стороной, словно насмехаясь. Будь на месте Ивана кто-нибудь другой, подумал бы, что дело в "плохой энергетике" или ещё в какой-нибудь дряни. Иван не думал, он совершенно точно знал. Потемневшие от времени брёвна из смолистой сосны давно нуждались в замене, но русский не собирался приступать к ремонту раньше, чем обвалится внутрь крыша. И пусть дома имеют свойство стареть без человеческого тепла, этот сдаваться не спешил, несмотря на то, что был хозяином ненавидим. Маленький, с рассыпающимся фундаментом, полусгнившими балками и двумя рядами стекол, что почти не удерживали тепла, он продолжал стоять в глуши, окружённый хвойными деревьями. Росли деревья от дома на расстоянии. Временами особенно храбрые из них всё же пытались прорасти ближе к жилищу, и если по несчастливому стечению обстоятельств им это удавалась, то в скором времени, они всё равно высыхали. От соседства с какой-либо живностью тоже пришлось отказаться. Иван точно знал, что так было не всегда, но вот припомнить, когда дом превратился в чудовище, тянущее соки из всего, что потенциально могло дарить жизнь, не мог. Только Ивана он не трогал. То ли привык к нему за прошедшие десятки лет, то ли давно принял за мертвеца. * * * Так уж вышло, что дом этот был хозяином ненавидим, и тем удивительнее было то, что он обзавёлся традицией. Всего одной, совершенно от Ивана не зависящей, и потому всё ещё существующей. Лет тридцать назад Питер, тогда ещё звавшийся Ленинградом, решил исполнить свой долг перед родиной в крайне нахальной манере и обязал себя не позволять ей предаваться меланхолии дольше недели. Посылы о том, что родина об этом не просила, игнорировались им с удивительным упорством. На двенадцатом году Иван сдался и взял за правило встречать того у входных дверей на седьмой день своих незапланированных каникул, но о неписаном правиле пришлось забыть, когда Иван назвал свою некогда столицу Павловым. Питер ужаснулся и с тех пор всегда приходил в разное время, словно Брагинскому не хватало непостоянства в жизни. Однако на этот раз Питер превзошел сам себя: явился с шумом, какого не бывало со времён усадки древесины. Дверь сотрясалась от ударов уже которую минуту, и Ивану начало казаться, будто её вынесут до того, как он спустится. Медленно, словно каторжник, он шел в её направлении и мысленно проигрывал предстоящий диалог. В душе ворочалось нечто похожее на клубок змей - так всегда бывало, когда должно было случиться что-то излишне неприятное, и культурный Питер, готовый вот-вот снести с петель хлипкую дверь, был тому подтверждением. Иван открыл её, оставляя полукруглый след на снегу, и замер. Восходящее солнце и белизна, простирающаяся на километры вперёд, слепили глаза, но рассмотреть стоящую в проёме фигуру это не помешало. Он попытался захлопнуть дверь, но незваный гость успел подставить в образовавшийся зазор грубый армейский ботинок и без особых усилий распахнул её настежь. Смирившись, Иван освободил проход. Мысли его текли вяло, словно патока, но одно он знал наверняка: дом сам выживет гостя, слишком живым Гилберт был для того, чтобы здесь находиться.