Дом

На рассвете Ивана разбудили назойливые солнечные лучи. Занавески, сшитые из когда-то плотной ткани, больше не являлись для них серьёзной преградой и только сильнее раздражали своим наличием. Брови Ивана привычно сошлись на переносице. Давно следовало забить чёртово окно досками, да только руки не доходили. Это тоже стало чем-то наподобие традиции. И пусть окно изо дня в день портило Ивану жизнь, заколотить его удавалось только мысленно. Вечно что-то мешало: то гвозди закончатся, то доски все до единой отправятся в печь. А стоило и первым, и вторым оказаться на месте, так времени не доставало. А теперь, когда и со временем было всё в порядке – будь добр, принимай гостей. Гость – незваный, а оттого нежеланный – лежал рядом как ни в чём не бывало. Спал на том же боку, что и вчера, и Иван поклясться мог, что за ночь тот не шевельнулся ни разу. Сам русский глубоким и спокойным сном не отличался, о чём не приминули напомнить закинутые на Гилберта конечности. Вот ведь действительно проклятие: сколько не отодвигайся, всё равно к живому теплу тянет. Иван поднял отяжелевшую после сна руку с чужого плеча и хотел было отодвинуться на свою половину кровати, да только при первом же его движении Гилберт окрыл глаза. Подслеповато прищурился и тут же ткнулся лицом в подушку, прячась от настырных лучей. Гадёныш. Вошёл в его дом, занял его постель и кашу сожрал бы, да только не было её. И не будет. Каша варилась не для себя, а раз больше не для кого варить – значит и сам Иван перебьётся. Раздражение внутри клокотало, поднималось ядовитым паром вверх и было готово вот-вот сорваться проклятиями с языка, да только так и застряло в горле. Гилберт зашевелился, перевернулся на живот. Движения его были медленны и точны, словно он берёг себя после тяжёлого ранения, и к раздражению, обрушившемуся на Ивана ранее, добавилась неподъёмная вина. Иван-дурак, как только забыть умудрился? Он коснулся одеяла и медленно потянул его на себя. На светлой коже, не тронутой загаром, следы прошедшей ночи виднелись слишком явно. Старые метки – широкие, длинные, с рваными краями и идеально ровные – ставшие почти не заметными со временем, казались детской забавой по сравнению с новыми, полученными накануне и успевшими за ночь воспалилиться. Думать, как выглядят Гилбертовы бёдра и грудь, и вовсе не хотелось. Иван коснулся хорошо отпечатавшегося следа от зубов, отдающего синеватым оттенком, и тут же отдёрнул руку, когда Гилберт зашипел. Хотел было сказать что-то, но язык словно прилип к нёбу. Гилберт, не испытывающий подобной проблемы, отозвался хриплым ото сна голосом: - Брагинский, оставь меня жить. - Хочешь, я... - ... свалишь из собственного дома? Убьёшь всех соседей в округе? Ты уже это сделал, - закончил за Ивана Гилберт и выдёрнул одеяло из его рук. – Приготовь лучше кофе, если так припекло. - Не в чем. И не из чего. Не столько брошенные слова, сколько тон заставил Гилберта обернуться. От резкого движения истерзанную оболочку прошило болью с головы до пят, но он отрешился от неё, как делал сотни раз до этого. Взгляд его, непривычно серьёзный, скользил по лицу напротив, и ужас – животный, первобытный – сковывал всё тело, когда пришло понимание. Он предпочёл бы, чтобы брошенное прошлым днём «лет десять назад» оказалось фигурой речи. Порождённой досадой, раздражением, всеми чертями одновременно, но не было правдой. Им ни к чему не привязанный ни к земле, ни к людям дух, когда тех, кто сможет подобную силу укротить не осталось. Им нечего будет противопоставить зиме. Всё, что у них есть – жалкие пародии на себя самих, иссушённые единым богом да нычкующиеся на задворках мира. Да и что говорить про других, когда он сам – согретый когда-то сотней костров – не распознал, не почуял. - Ты пьёшь воду? Тебе нельзя не пить. - Конечно. Ложь сорвалась с Иванова языка легко, словно и ложью не была. Так, маленькая недоговорка. Только вот редеющий вокруг дома лес говорил об обратном. В брошенном на стуле рюкзаке оставалась вода, и Гилберт поднялся на гнущихся ногах с кровати. Тело саднило, отзывалось протяжной болью при каждом движении. В прошлом ему хватило бы ночи, чтобы восстановить повреждённую таким образом оболочку, а теперь времени требовалось многим больше. Больше человек, чем нация; больше земля, чем человек. Вдали от собственных владений ему был необходим отдых совсем в другом количестве. Холод подстегнул вернуться в постель, и Гилберт пихнул Ивану в руки литровую бутылку, пусть и на треть пустую. Завернуться в одеяло он позволил себе только после того, как русский сделал несколько глотков. Проблемы это не решило, но на душе стало спокойнее. Сначала вода, а после и к чему посложнее перейти можно будет. Лежащие в боковом кармане рюкзака батончики трогать Гилберт не стал. Пихать их в человека, ни питавшегося ничем как минимум неделю, было плохой идеей. Конечно, они могли обходиться без пищи, голод ощущался им подобными только в случаях нехватки хлеба у народа, только никто в здравом уме не решился бы на такое - слишком велик был шанс развоплотиться, забыть свою суть. Форменное самоубийство, ведь пронырливые соседи не дали бы осиротеть ни чужим землям, ни людям, живущим на них. Иван должен был помнить, ведь эта мысль была вбита в подкорку подобно инстинктам. Должен был, но почему-то забыл, и это до безумия пугало.