Anteros

— Я сломаю их. Выверну каждый сустав наизнанку. Ты больше никогда в жизни не сможешь пошевелить своими пальцами, аврор Грейвс. Я вырву твой язык. Квадрат комнаты мерзко сужался темнотой и сыростью. Мерзкая башня, окутанная одеялом из туч и вечной сырости, собирает в себе бесконечные сотни камер — кубиков в пирамидке одного избалованного ребенка. Он обхаживает их словно заботливая домохозяйка, улыбается точь-в-точь по-девичьи ласково и не забывает ни о ком. На завтрак — выколотые глаза, на обед — зашитый вольфрамовыми нитками рот, а на ужин им преподносят собственную плоть. Узники лишены одежды, их тела греют осколки костей, пронизывающие сердце. В первые дни они забиваются в угол камеры, стремясь обнять себя, уберечь свое бледное тело от чужого взгляда, стыдясь собственной наготы. Геллерт любуется обнаженными телами, нежно касается к пляшущим от тревоги плечам, целует лоб на ночь, рассекает клетки ребер, разводит в сторону словно крылья. — Никто не заметил твою пропажу. Геллерт присаживается на колени перед узником, глаза его — образ светлой заботы, улыбка переполнена состраданием. Хранителю тюрьмы неведома злоба или брезгливость: он готов ползать на коленях перед его заключенными, целовать их пустые глазницы, упрашивать об их терпении, чтобы они не уходили от него так быстро. Маг держит в ладонях сухое лицо Персиваля, требовательно тянет ближе к себе, обжигает щеки ледяными ладонями, умоляет: "пожалуйста", требует взглянуть в глаза. Грейвс на три четверти мертв. — Я помогу тебе. Предсмертные хрипы костей, богомерзкие щелчки сгоревших заживо суставов эхом пританцовывают в камере, Гриндевальд улыбается, заботливо оглаживая и целуя каждую фалангу. Аврор потерял способность сопротивляться физически и морально: тело обездвиживало заклятье, а разум боялся вернуть свою трезвость. Лучевая кость складывается пополам и тотчас возвращается в прежнюю позицию, повторяет это несколько раз. Судороги пронизывают тело мракоборца насквозь, шероховатыми червями сплетаются с мышцами, оставляют поцелуи на нервах. Его глотке опротивел крик, в нем не было больше смысла; он откашливал лишь отголоски стонов — Геллерт видел в них нотный стан тревожной, но чрезвычайно трогательной мелодии, слышал непомерно паскудную и развратную мольбу о продолжении. — Я бы избавился от них, вырвал бы их с упоением. Но они прекрасны. Красота отпугивает, сбивает с проторенной дорожки, — Гриндевальд добровольно падает в ее любовные объятия железной девы, готов упиваться теплом ее бесконечно. Пальцы несчастно подрагивали, когда маг подносил их к своим губам, глядел на чужую кисть столь влюбленно и преданно, исступленно накрывает ее градом поцелуев, возбужденно слизывает капли крови. Он преклонялся так, будто перед его взглядом возник сам Антерос, объял его черными крыльями, приглашал шагнуть к его алтарю. Он знал, он видел, он запомнил наизусть каждый сантиметр его тела, восторгался им словно фанатик, подведенный за руку к обезображенной иконе. — Ты больше никогда не выберешься отсюда. Ты мой, — неспокойно вторит мужчина, преданно трется щекой об искалеченную кисть, — ты только мой.