Постскриптум

Арей отодвинул карты, откинулся на спинку стула и уставился в окно. Валил снег. Снежинки кружились, касались стекла, а потом их затягивало во мрак. К утру наверняка все дороги заметет, и пробираться к границе придется не день, а целую неделю. А сколько недель, может, месяцев, дальше – к морю? Потом, если повезет, - это вряд ли! – обратно. Останется ли хоть что-нибудь от этого мира, когда – и если – они вернутся? Как бы все ни хорохорились на совете, девяносто девять шансов из ста, что все сгинет. В дверь тихо постучали. Он взглянул на подсвеченный прямоугольник двери, сердце сжала непонятная тревога. Арей поднялся, по привычке опираясь на стол, но боли, как прежде, не почувствовал. Чуть помедлил, коснувшись пальцами холодной щеколды. - Ты? – спросил негромко. - Да, - ответила светлая. Он усмехнулся – прозвучало так, будто она каждую ночь к нему захаживает, - и открыл дверь. Вгляделся в ее белое как снег лицо, потемневшие глаза и, чертыхнувшись, за плечо втащил в комнату. Дафна прошла немного и остановилась посредине, глядя в окно, совсем как он несколько мгновений назад. - Что стряслось? – он прислонился лопатками к двери. Она оглянулась через плечо и улыбнулась. И это было так жутко – красная болезненная линия вдруг прорезала бледность лица – что лучше бы она заплакала. - Я поговорила с Мефом,- она дошла до подоконника и села на него. – Ты был прав. -В чем? - Мы разговаривали об А-17. Это по его приказу всех загнали в шахты. Он опасался заговорщиков, и поэтому решил..., - по ее лицу прошла судорога, - решил умертвить их всех. Знаешь, они мне снятся почти каждую ночь – Алиса с Полиной. Алиса курит, а Полинка вечно простужена… - Дафна, - слов у него не было, поэтому он просто произнес ее имя. Слишком близки, слишком понятны оказались ее чувства, - по спине пробежал озноб. Не в силах больше вглядываться в ее лицо, он вновь уставился в снежную пустоту за окном. - Я вот думаю, - она не остановилась, не замолчала. Продолжила так, словно была здесь одна, - если бы я все время была с ним, с самого начала и до конца. Все могло бы быть по-другому. Не было бы шахт, Амелии, может быть, даже дарха на его шее не было бы. Но я не сумела, не сберегла. И помочь я ему не могу – все дело в том, что я больше не, - она задохнулась и глубоко вдохнула, - могу любить. Это как если бы ты… проснулся однажды и понял, что руки больше не могут держать меч. Кем бы ты себя почувствовал?.. Так и я – и не я вовсе. Так, какая-то… Она махнула рукой. На лице все так же красным светилась улыбка. - Иди сюда, - она послушно проделала несколько шагов, уткнулась лбом в его плечо. Руками вцепилась в его свитер. Скомкала шерсть. - Послушай меня, - хотелось сказать резче, может быть – даже встряхнуть ее. Только слов таких больше не находилось. Вчера – были слова, а теперь осталась только жалость. – Смотри - Мефодий решает принять дарх. Потом он начинает убивать – своих, чужих, без разбору, чтобы получить как можно больше эйдосов и убрать конкурентов. Однажды он уничтожает целый город, потому что настолько трясется за свою шкуру, что потерял уже всякое ощущение реальности. - Не надо, - шепчет Дафна. - Ты знаешь, что это так, - он кладет руки ей на плечи. И, вроде бы, в этом жесте нет ничего особенного, но она вдруг начинает дрожать. - Вдумайся, что ты говоришь. Он решил, что ему нужно удержать власть любой ценой, а ты считаешь себя виновной в этом. Свет создал каждого из нас со сводной волей – помнишь об этом? Меф захотел надеть дарх – это его выбор. Молчит – и дрожит. - Ты коришь себя за то, что не можешь полюбить того, кто цинично убил несколько сотен мирных, а теперь собирается скармливать детей тварям. Ты думаешь, что свет в тебе умер, но иногда простить и полюбить просто невозможно. И в этом тоже нет твоей вины. - Я не хочу так, - наконец, смотрит с непонятной мольбой, брови - упрямо нахмурены. - Представь, я тоже не хочу так, - зачем ей знать, насколько ему знакома ее боль. Но, видимо, она понимает эти слова по-своему, потому что в следующий миг он ощущает ее губы на своих. Мимолетное, неуверенное касание. Он прикрыл глаза – и увидел под веками вихрь из снежинок, или, быть может, звезд. - О чем ты думаешь? - звучит ее голос спустя мгновения молчания. О том, что, похоже, все не так, как даже в А-17. О том, что он изжил пустоту внутри себя в тот момент, когда решил, что встанет под пули, и с тех пор ощущает себя поразительно живым. Насколько живым, настолько и конечным. И она перед ним - такая же конечная. Снежинки, что касаются ладони, исчезают навсегда. Только вот одновременно с этим все внутри противится этой мысли. И это сопротивление рождает такое напряжение, что можно сойти с ума. - Я не могу тебе сказать. В самом деле, рассказать об этом невозможно. Показать, разве что. Если бы он мог показать, как распрямляются сейчас светлые локоны под его пальцами, как свет лампы золотит ее висок. Как пальцы сминают ее скулу и губы и движутся вниз по шее, пока не обжигаются о пустоту. - Где твои крылья? Дафна на мгновение прикрывает глаза: на выпуклых веках – голубые прожилки сосудов. Он легко касается ее век губами. - Я отдала их Алисе, - ей не хватает дыхания. - Зачем? - За них предложили большую цену, а ей очень нужны были патроны, чтобы избавиться от ребенка, - опускает взгляд. - Ты недоговариваешь, - даже не помня себя, светлая не стала бы способствовать аборту. Он уверен в этом. - Ты все знаешь обо мне, верно? – улыбается, все еще не глядя на него. – Алиса не хотела говорить, что ты пошел на завод, - боялась, что я пропаду вслед за тобой. И я подкупила ее. Достаточно жертв, ради него или кого-бы то ни было. Достаточно. Это ему хочется сказать, но вместо слов он терзает ее губы поцелуем, от которого заходится собственное сердце. Он благодарен ей как разве что творцу – за то, что тот однажды вдохнул в него жизнь – поэтому прижимает ее к себе и заставляет отступать к окну и там подсаживает на подоконник. Она теперь прямо перед ним, в свете лампы золотая и прекрасная, как божество. - Я ни о чем не… Тише – его пальцы на ее губах. Он и так знает об этом, он тоже не жалеет о своих ранах и зиме, прожитой в небытии. Он покрывает ее шею короткими, рваными поцелуями, а пальцами через приоткрытые губы ощущает ее дыхание – не то всхлипы, не то вздохи. Ему до безумия хочется войти в нее, слиться с ней и, словно вторя его желанию, она обхватывает его ногами. Его бедра между ее бедер. Рассудок накрывает песчаная буря, и теперь он не знает сам, что творят его руки и губы, а пространство складывается до одной точки, до одной мысли. Нет больше жертв. Нет страдания. И смерти тоже нет. *** Дафна с усилием осознала себя в серости утра. Еще не открыв глаза, она провела ладонью по простыням. Пусто. Она была одна. Дафна рывком повернулась и уставилась в окно: снега там больше не было, только серая предрассветная хмарь. Она задумалась, прислушалась к себе. Что-то изменилось. Вчера все было не так, как раньше. Раньше, в А-17, Арей брал ее – ох, как точно люди придумали это слово! Правда, смысл в слове был немного не тот. А смысл в том, что только брать невозможно – это знает каждый страж света. Вчера он принадлежал ей настолько, насколько она принадлежала ему. Да, он потерял всякий контроль, но и она – потеряла, и это заставило ее тело несколько раз биться в судороге наслаждения. Раньше она не понимала до конца, куда ведут все ее смутные желания, где эта точка невозврата. Она думала, что любит Мефодия, и что сильнее и острее этого чувства быть ничего не может. Но… Вчера Арей принадлежал ей. Стражу света нельзя даже мечтать обладать вещами, не говоря уж о людях. Но ведь все было честно – она принадлежала ему тоже, до самого конца. Она вывернулась наизнанку. И если Мефодию она всего лишь одела крылья, то за Арея она их отдала. Господи, она отдала свои крылья. Ради стража мрака. Дафна захохотала, уткнувшись лицом в подушку, и не услышала, как открылась дверь. Арей зашел в комнату: в руках у него был поднос с двумя дымящимися кружками и чем- то еще. Она глазела на него, пока он расставлял все это на столе, и ни одной мысли не было в голове. Потом он сел в кресло напротив. Повисло молчание. Он смотрел, и ей не хотелось больше прикрыть свое наполовину нагое тело. Она вдруг поняла, что означает этот взгляд. Он смотрел не потому, что ему нравилось ее тело, не потому, что он находил ее красивой или хотел ее. Не только поэтому. Должно быть, он, как и она сама, любил все конечное, недолговечное, временное. То, чему суждено было родиться, процвести лишь миг и умереть. Для него она была такой. И он, он тоже стал конечным. Теперь стал. Глаза защипало, и Дафна спрятала лицо в подушку. Арей молчал. И это было то, что ей было нужно сейчас больше всего.