"Слаб человек, не горящий пламенем..."

Шла вторая неделя рэйнжерского похода, когда случилось непоправимое — закончился коньяк. Это неприятное происшествие могло существенно нарушить статистику отстрела тварей — без коньяку их мочили с неохотой, а некоторые — даже с томной печалью. Боевой дух стремительно падал: из кисетов доставались фото выводков и омывались скупой мужской слезой, а Тэргон с неудовольствием отмечал, что некогда бравые вояки вместо того, чтобы бдеть у редутов, все чаще и чаще бегали по одному и группами отдрочить на фото мужей, а некоторые даже посмели опошлить (ужас!) изображения горячо любимых жен. Сам Тэргон гордился своей выдержкой, но, увы, все больше и больше сил приходилось тратить на ее укрепление и поддержание. Он уже мысленно и не по разу разложил своих боевых товарищей по одному и группами во всех возможных позах, но голова не вмещала коробочек, в которые приходилось прятать мысли, противоречащие уставу и чести офицера. Как в юности. Поход обещал быть сложным. Ситуацию как всегда спас Инсар, каким-то чудом дозвонившийся из их глуши до семьи и заказавший необходимый боеприпас. И вот путями Тьмы (не обошлось без ободрительного пинка Сэйти и Кирэна) в расположение отряда прибыл Фрерс. Тэргон с неудовольствием отметил его нестроевой вид и мольберт подмышкой. «Что он тут собрался рисовать? Расчлененку разве?» Но пару ящиков коньяка смирили Тэргона с разочарованием. К тому же с Фрэрсом он еще себе ничего не представлял. «Так. Как мы будем его пользовать, в форме или в штатском?» По форме, конечно предпочтительней, — субординация и все такое, но в штатском Фрерсе тоже была своеобразная прелесть. Поэтому Тэргон мысленно раздел его, наградив ошейником. С шипами. Потом, подумав, убрал шипы, и ошейник стал напоминать бархотку. «А что ему идет…». Воображаемый Фрерс мерз и стеснялся, и совсем не хотел ничего общего иметь с Тэргоном. «Непорядок», — разозлился Тэргон. Тут же Фрерс упал на колени и посмотрел на него своим невообразимым взглядом: смесью презрения и волнующей покорности. В это время настоящий Фрерс чуть не подавился шашлыком, который ел у костра, поймав пылающий и непонятный для него пристальный взгляд Тэргона, но извинился и продолжил есть, морщась от неудобства делать это в компании военных. Их грубые шуточки смущали его. Как всегда, он не знал, что делать: посмеяться со всеми или вызвать на дуэль за оскорбление.  — Полицейские теперь уже не те, не так ли, дорогой Фрерс? — с фамильярной небрежностью в обращении спрашивал один из темных. «Какой я тебе дорогой!» — мысленно шипел тот и отвечал:  — Право, не знаю, о чем вы, сударь. «Слушаюсь и повинуюсь, мой господин», — вторил ему вымышленный Фрерс, склоняясь у ног Тэргона в подчиненной позе.  — Раньше полицейские ходили с большими дубинками, а теперь дубинки прячут больше в штанах. «Дубина — это ты!», — фыркнул Фрерс про себя и сказал:  — Уважение прав граждан важнее, чем самоутверждение при помощи грубого оружия, оно — залог их послушания и почтения к закону. И темные снова хихикали: им было смешно, когда бедняга отвечал так серьезно на их мелкие пакостливые подколки. «А большая ли дубина у Вас в штанах, Тэргон?» — так же серьезно спросил вымышленный Фрерс и получил легкий шлепок, который заставил его съежиться. «Кажется, я не давал вам слова». Реальный Фрерс, поймав очередной загадочный взгляд, тоже испуганно замолк и подобрался: Тэргон имеет что-то против гражданских прав? Но Тэргон в это время вовсю имел ввиду права одного конкретного гражданина. В его представлении Фрерс обижено смотрел на него из-под мокрых ресниц и просто умолял взглядом любить его на мягких и пушистых шкурках в шелковом шатре. Тэргон даже смирился с пылесборником и отрекся от любимой деревянной подушечки, так ему хотелось поскорее приступить к разврату. Фрерс, не дождавшись ядовитой реплики, принялся за шашлык, заодно и вояки угомонились, почувствовав волнение стихий. Да и шашлык остывал. Тэргон, незаметно следя за движением губ Фрерса, который невинно ел жаренное мяско, представлял совсем другие телодвижения, которые тот проделывал с его членом, смущаясь и что-то лепеча, мол, не готовился, не ждал, и прочий бред, который он милостиво пропустил мимо ушей, ожидая, когда можно будет приступить к основному блюду — упругой Фрерсовой заднице — он хорошо запомнил ее вид там, на пустоши, призывно белеющий из-под клетчатого пледа. Когда внимание Тэргона стало нестерпимым, Фрерс оставил в покое шашлык и поднялся:  — Сударь, нам нужно поговорить! Тэргон не сразу понял, что Фрерс обращается к нему, поскольку в мыслях уже тесно общался с его задом, довольно неплохим в любом ракурсе и позе.  — Вы что-то хотели, Фрерс? — спросил он, когда под сальные шутки темных они отошли за палатку.  — С чего вы так пялитесь на меня? Это неприлично! — голос Фрерса срывался от волнения. Тэргон посмотрел на Фрерса, его глаза пылали пламенем — слова темного он расценил как вызов, но силой воли обуздал порыв:  — Потому что нельзя быть красивым таким! Он еще с минуту полюбовался, как лицо Фрерса заливает густая краска, а потом скомандовал:  — Занять позиции! Темные с недоумением обернулись на его рев:  — Коньяк греется, твари размножаются, к бою, господа! Дикий азарт охватил лагерь. Недавние милашки, скабрезно шутившие у костра, обретали вид полулюдей-полутварей, вынырнувших из Тьмы, чтобы снести на своем пути все живое. Гремели и рушились коробочки Тэргона, сметаемые другой страстью — страстью битвы. Во славу рода Ллосарх, Темной империи, его самого. И жажды убивать — вечной спутницы пламенных, укрощаемой только их чудовищной волей. Как две стороны одной монеты: с одной стороны желание смерти и разрушения, с другой — любви и секса, похоти, — бессменных составляющих смысла жизни. Только Фрерс и Инсар тихо переругивались у палатки, выделенной им, как мужьям на двоих, с нервной любезностью уступая ее друг другу.