После Тебя

Отодвинув мечты и устав от идей, Жду зимы, как другие не ждут. Помнишь, ты обещал, что не будет дождей? А они всё идут и идут… Удивлённо смотрю из квартирных окон — Я во сне или всё ж наяву? Помнишь, ты говорил, что вся жизнь — это сон? Я проснулась, и странно — живу… А назавтра опять мне играть свою роль И смеяться опять в невпопад. Помнишь, ты говорил, что любовь — это боль?! Ты ошибся: любовь — это ад… (Анна Ахматова)

      POV Юрий Плисецкий       Сижу дома уже третий день. Тоска смертная. В квартире только я и дед, да и то мы почти не разговариваем. Конечно, он приходит ко мне в комнату, или мы обедаем вместе на кухне. Пытается меня подбодрить, рассказывает что-то веселое, улыбается, похлопывает по плечу. А я смотрю в стенку. Иногда на него, и когда наши взгляды пересекаются, понимаю, что он знает о том, как мне хуёво. И изо всех сил старается сделать все, чтобы это изменить. В такие моменты мне перед ним стыдно, делаю вид, что все в порядке. Улыбаюсь в ответ, несу какую-то чушь о поездке на дачу; о рыбалке, которую терпеть не могу на самом деле; о том, что не прочь бы пожрать пирожков с капустой иди картохой, намекая деду на то, чтоб он их приготовил. И мы оба понимаем, что я просто хочу отмазаться от разговоров. Дедушка смотрит на меня, кивает, говорит: «Всё бует, подожди до ужина». В такие моменты мне становится еще хуже. Блять, он ведь реально переживает, а я по уровню внешних эмоций сейчас, наверное, больше похож на полено. Мне хочется обнять старика, сказать, что всё в порядке, при этом поверив и самому, что всё ерунда, и никто не сможет сломать «Ледяного тигра» Юрия Плисецкого. Уж тем более какой-то узкоглазый поросенок. Но не могу. Не могу, не могу, не могу! Потому что всё не в порядке. Потому что мне плохо. Потому что я действительно сломан и не хочу больше ничего. Ни. Че. Го. Мечтаю о том, чтобы в комнату никто не заходил, никто со мной не говорил, не звонил, не писал до тех пор, пока я не стану дряхлым старикашкой, а потом молча не склею ласты.       На телефоне тридцать четыре пропущенных за два дня. От разных людей — Якова, Милы, даже от Лилии. Отабек звонил чаще всех. Чёрт, а ведь у меня теперь вроде как есть друг! До сих пор не могу к этому привыкнуть в полной мере. Может, зря я так жестко игнорю его? Взять, что ли, трубку в следующий раз?..       Одеваюсь и дворами выхожу на широкую улицу. Я уже привык к этому маршруту — гребанные «Ангелы Юрия» пасут меня везде, где только можно. Иногда их очень много, иногда — всего две-три девчонки. Они постоянно что-то говорят, просят фотку, автограф, пытаются дотронуться, нацепить на меня эти дурацкие кошачьи уши, обнять, лезут целоваться. Как же я устал…       Иду по проспекту, сдвинув капюшон так, чтобы не видно было лица, смотрю вниз. Пытаюсь не думать вообще ни о чем, но по черепу постоянно стучит: «Второе место, второе место, второе место». И это никак не заткнуть.       Я не пришел на церемонию награждения. Как только увидел баллы на табло, как только понял, что проиграл ему, тут же встал и вышел с арены. Никому, кроме дедушки, ничего не сказав, вместе с ним просто уехал в аэропорт. Дед даже не стал говорить ничего против, и за это я ему очень благодарен. Он всегда меня понимал лучше всех. И уж точно видел, что я просто не смогу смотреть на торжество этого цирка уродов. Не хочу видеть довольную рожу Кацудона, медаль на его груди, блеск в глазах Виктора, поганую улыбку лице, хотя знаю, что мерзкой она будет казаться только мне. Ведь этот пидарас красив, с этим не поспоришь. Но для меня отныне и навсегда он урод. Во всех смыслах. Это не изменить.       Телефон в кармане вибрирует. Как я и думал — это Отабек. Не уверен, что хочу говорить. Но… — Здаров.       Кажется, он малость офигел с моего тона и привычного приветствия. Даже ответил не сразу. — Привет. Эм… рад, что ты всё-таки взял трубку. Хотел узнать, как ты? — Лучше всех, — давно я не пиздел так нагло и неумело.       Он замолчал на минуту. Да уж, Отабек всегда такой — думает над своими словами, говорит только прямо и по делу. Некоторым петухам бы поучиться у него. А то несут всякую чушь, особенно перед журналюгами… — Я в Петербурге. Прилетел вчера вечером. Может, встретимся?       Не хочу. — Да, пожалуй. Где ты сейчас? — Кафе «Марчеллис», на Невском.       Оглядываюсь по сторонам. — Жди.       Сую телефон в карман, пониже склоняю башку, чтоб не узнали. Может, оно и к лучшему — посижу в теплом кафе с тем, кто меня бы не бесит. А если повезет — смогу отвлечься от всякого дерьма в голове. Хотя бы на время.       Он ждет меня за столиком в уютном закутке. Как будто знал, что я хочу быть незамеченным никем, и что личное пространство для меня сейчас неприкосновенно, как никогда. Поднимается, по привычке пожимает руку. Я даже улыбнулся — хоть он и предложил мне дружбу, а похоже, что и сам к этой мысли до конца не привык. Наверное, дело в том, что мы оба новички в этом. Не умеем дружить так, как принято обычно. Но тем оно и лучше для меня — я не фанат всех этих обнимашек, тупых улыбочек и дурацких шуток в сторону друг друга.       Падаю на диванчик напротив, открываю меню, лишь бы чем-то занять руки и вообще создать видимость, что плевать хотел на все. Интересно, Отабек верит в это мини-представление? Судя по тому, как внимательно он смотрит мне в лицо — нет. — Тебе не обязательно притворяться передо мной, — замечает он.       Блять. — Что, настолько хреновый актер? — не удержался. Придурок.       Бек тяжело вздыхает, качает головой. Иногда мне кажется, что ему лет пятьдесят. Он ведет себя как потрепанный жизнью старикан, весь такой умудренный опытом, прошедший огонь и воду. Наверное, я ему по-хорошему завидую. — На льду ты играешь отлично. А вот в жизни тебя можно читать, как книгу. Всё в глазах. — И что в них сейчас?       Смотрю на него, не моргая. — Боль.       Сука. Прямо по живому. Простое слово, а у меня аж мороз по коже. Закрываю глаза и опускаю голову. Как хочется сейчас оказаться где-нибудь на краю света. — Я знал, что ты не придешь на награждение. И мне жаль, что не последовал твоему примеру.       Что-то сердцебиение ускорилось. Ну ладно я. Но он-то почему так говорит? Что ему за дело до Виктора и Кацудона? — Почему? — снова смотрю на него. — Потому что считаю, что победить должен был ты. И потому что видел их.       «Их». Неужели он понимает причину моего ухода так четко?! Неужели это настолько хорошо заметно?! Но если так, то кому — только ему или вообще всем? Мурашки бегут по спине. — Это всё из-за Виктора?       Какого хуя у меня потеют ладони? Срочно, срочно убрать под стол! — С чего ты взял?!       Я ответил уж слишком быстро, да еще и голос дрогнул. Полный провал. — Ты раздражаешься, когда разговор заходит о нем, постоянно грубишь ему, заводишься всякий раз, когда до него вообще кто-то дотрагивается. Особенно если это Кацуки. Но когда тебе кажется, что никто не заметит этого, смотришь на Виктора так, словно готов отдать за него жизнь…       Пожалуйста, заткнись, умоляю. Ни слова больше, если ты мне друг. Я не могу это слышать, не надо! — Хватит… Хватит, прошу тебя…       Он отворачивается и выглядит сейчас таким виноватым. Но я не мог этого не сказать, иначе бы просто наорал на него в потоке эмоций, а то и вовсе что-нибудь разбил или сломал. — Прости.       Надо уходить. Прямо сейчас. — Я вспомнил, что обещал деду… там, короче… дела у нас кое-какие…       Поднимаюсь на ноги, Отабек быстро смотрит на меня, молча кивает. Мы оба прекрасно понимаем, что все это пиздёж, никуда мне не надо, и дел никаких нет. Но он принимает мое желание остаться одному сейчас. — Я позвоню.       Еще пиздёж. Не позвоню.       Быстро, не оборачиваясь, ухожу. На улице стало еще холоднее. Надо как-то согреться, потому что домой идти тоже не хочется. Покупаю кофе в окне макдачной. Согрелся, но ровно до той поры, пока стакан не опустел. Мысли в голове плодятся-размножаются, и все они плохие, наводят тоску, злость, обиду — то, что мне сейчас совсем не нужно. Я не могу, не хочу этого признавать. Мне больно не из-за серебра. Не из-за оценки жюри. Мне больно потому, что не смог стереть улыбку с ненавистной хари. Не смог показать ему, что он ничего не стоит как тренер, и его ученик — полнейшая бездарность, не способная ни на что. А еще…       Мне больно потому, что все мои усилия пошли прахом, и не на меня Виктор смотрел с восхищением, не за меня радовался, не меня обнимал перед камерой, не со мной праздновал победу. Я не видел ничего сам, но знаю, что всё это было. Наверняка Виктор даже не заметил, что меня нет. Как и в тот раз. Осознаю четко и ясно: в жизни Никифорова я значу не больше, чем потерянный за шкафом носок. Я ничто. Я никто. И больше ничего не хочу. Только бы отрешиться вообще от всего на свете, обрести пустоту в голове. Такую желанную, но почти недостижимую. Впрочем, одна мысль у меня всё-таки есть…       Боже, храни местных алкашей! За мизерное вознаграждение удалось уговорить их приобрести для меня бухло. Хотя, если быть честным — особо просить и не пришлось. Фразу «Хэ, да ты ж мелкий, куда тебе?!» даже за полноценный протест не считаю. И — хоп! — в моем рюкзаке три бутылки «красненького». Не знаю, сколько выжрал. Вроде вторая уже заканчивается. Да, точно…       Как хорошо. Так тепло, так спокойно и безмятежно. И мне уже насрать на то, что кругом люди. Машины сигналят в пробках. На улице темно, фонари тусклые и стоят не везде. Мне просто охуенно. Ноги только чутка устали и подкашиваются временами. Но оно того стоило. Гуляю вдоль канала. Всё похуй. Все похуй. Который час? — Да какая разница? Время — третья бутылка!       Здесь темно. Хер знает, почему. А может, это тьма внутри меня. Всё погасло. Померкло. Сдохло. Ковыряюсь в телефоне, пальцы не слушаются от холода. Ну и будем честными — я в сопли пьян, но за это не стыдно. Запнулся о ступеньку, ударился коленом. И мордой. Машу вать, где ебучая лампочка?! Нихуя ж не видно! Сукаааа!       Слышу, как что-то щелкнуло три раза, вижу полоску света, а потом опять почти полная тьма. — Юра?       Взгляд поднять трудно, башка кружится. И я, как побитая шавка, на четвереньках перед дверью. Валяюсь в ногах у родного деда. Пиздец…       Он зовет меня, склоняется, сначала испуганно смотрит, а потом морщится. Ага… Унюхал амбре от вина… Я вроде как виноват. Но мне почему-то похуй. Пытаюсь встать. Получается почти… да никак не получается. Колено болит. — Что ж ты делаешь, дурной?..       Пытаюсь сдохнуть, только с удовольствием. — Дед… — Молчи уже, — он подхватывает меня, забрасывает руку себе на плечо, пытается поднять. Ох, твою дивизию, а он силен! Или это я такой дрищ?       Почти волоком тащит меня в комнату, я падаю на кровать. Стаскивает кеды, расстегивает куртку на мне, забирает рюкзак. И молчит. — Дед… я такое говно, ты понимаешь?..       Это стыд? Да? — Похоже на то. Не могу смотреть в его глаза, меня как будто выжигает изнутри. Почему он не отвечает?! Почему не орет на меня?! Почему не скажет, что я дурак?! Ну же, деда?! Пожалуйста!       Он никогда не кричал на меня. И почти не ругал. Только когда я косячил по-крупному. Деду не надо было повышать голос, чтоб заставить меня стыдиться или чувствовать его авторитет. Он сам по себе такой — сильный изнутри. — Я понимаю, что ты до сих пор ребенок. А я ошибся…       Что?! Что ты говоришь?! Что за херотень?! Почему, почему ты это звучит так виновато?! Почему укрываешь меня одеялом потеплее?! Почему тихо уходишь, забрав грязные шмотки?! — Спи.       Открываю глаза и понимаю, что хочу две вещи — чтобы кто-то принес воды, а потом тюкнул мне молотком по черепу в темечко, и я быстро без лишнего шума сдох. Но пока не просходит ни того, ни другого.       Меня тошнит, в горле сухо. Всю комнату провоняло перегаром так, что, наверное, не выветрится за неделю. Голова кружится, в глазах периодически темнеет. Тянет блевануть, но пока держусь. Пытаюсь вспомнить что-то из вчера. Хотя… зачем оно мне надо…       Слышу шаги в коридоре, и каждый из них отдается гулким эхом в моей голове, как будто усиленный с тысячу раз. Бля-я-я. Я же пьяный вчера приполз домой! И дед меня таким видел! Твою мать!       Дверь открывается, дедушка заходит в комнату. Здесь реально адская вонь, а он даже не поморщился. Смотрит на меня серьезно, в руках поднос с кружкой чая, тарелкой пирожков и какими-то таблетками рядом. Он ничего не говорит, ни словечка. А я кое-как сажусь на кровати, смотрю на тарелку и мечтаю, чтоб один из пирожков оказался отравленным. — Деда…       Ох-х… мой голос такой хриплый, противный и скрипучий. А при выдохе, наверное, в комнате завоняло в три раза сильнее. Закрываю рот ладонью и слышу, как дедушка усмехается: — Был Юра Плисецкий, а стал Никита Джигурда.       Он шутит. Плохой признак. Очень плохой. Дед шутит когда очень огорчен или сильно злится. Он всегда пытался скрыться за этой маской, чтоб не срываться ни на кого. Жаль, что я этому не научился. Всегда ору, наезжаю, лезу в драку. — Как поешь — выпей таблетку. Я съезжу к Санычу, а то мотор барахлит.       Если б ты знал, как сейчас мой мотор барахлит, как мне больно смотреть тебе в глаза. — Деда… прости меня…       Он тяжело вздыхает, накрывает мою ладонь своей. Она такая широкая, шершавая, морщинистая. Но такая теплая. — Не так страшно упасть, Юра. Страшно — не подняться…       Как же я люблю этого старика. И как же он прав. Я поднимусь. Обязательно поднимусь.