Я даже знаю, как назову этот последний лист, который напишу сегодня. Я слабну с каждой минутой, а мне осталось не больше часа жизни...
С того дня, как я принес ей гитару, для меня все перевернулось. Она поняла, что ради нее я готов действовать, - она определенно поняла меня и мои намерения. И теперь ей самой стало интересно! Но в этом и была угроза для ее жизни. Я знал, а она не понимала того, что Рудольф - очень эмоциональная и бурная личность, в плане психики; и представляет опасность не только для меня или Ромашки, но и для группы в целом. Тем не менее, возвращаясь ко мне, она с увлечением рассказывала мне новые подробности о его прошлой жизни. Он доверял ей и действительно ее любил. Но я так уверен - я ведь люблю ее сильнее! Моя Ромашка... я так хотел тебя сберечь, свой загубленный в корне цветок, нежный венчик...
Он любил ее. Я много над этим размышлял; как незатейливо предрасположить к себе человека? Заставить доверять. А у этих двоих получалось так: Ромашка рассказывала Рудольфу, казалось бы, свои самые сокровенные мысли, мечты и прошлое, а на самом деле это всего лишь была хитрая задумка. Рудольф думал, что она доверилась ему, а Ромашка всего лишь познакомила его с поверхностной информацией о себе! И что же получилось; когда человек видит, что ему доверяют, ему и самому хочется немного доверять. По правде говоря, она так же и меня зацепила... и, вполне вероятно, цепляла таким образом каждого человека, появлявшегося в ее жизни.
А Рудольф ее любил, все это видели и знали. Я уже думал пустить корни размышлений уже о том, почему он ее полюбил, но поймал себя на мысли, что я и сам до конца не определился, что в ней меня очаровало...
Она вернулась ко мне, но иногда ходила к Рудольфу и частенько рассказывала мне такие вещи, из-за которых я потом часами бился в рассуждениях, и ревность сжирала меня изнутри, кромсала сердце на лоскуты. Ромашка была моей, его и ничья одновременно. У нее было два маяка, две земли и два сердца, которыми она умело жонглировала; утруждая каждое, но не разбивая ничьего. И это очень напрягало...
Я иногда даже думал, что ему она рассказывает вещи намного значительнее, чем мне: мысли, страдания... она тоже страдала. Было такое чувство, будто меня продолжали жестоко обманывать.
Скорее, здесь больше пахнет символизмом, чем обыкновенным явлением, но Крис надоело, что каждый из нашей троицы мотается из склада в склад, поэтому выгнала Рудольфа. И теперь мы все втроем спали под одной крышей. Но Ромашка спала в моих объятиях, и это одна из немногих вещей, которые меня тогда могли радовать...
Зачем оно тебе было нужно, Всевышний? Ты управлял нами, нашими чувствами во имя своей, неизвестной мне цели. Я умираю и восклицаю; дашь ли ты моему разуму ответ и покой?
— ...нам сказали то, что мы одни на этой земле, — пела Сплин как-то ночью Ромашка, попутно перебирая струны, и вдруг прервала игру. Утренний свет прокрадывался на склад, озаряя ее нежное лицо и нахмуренные брови. Пальцы затарабанили по струнам, извлекая отголосок звука.
— Что-то не так?
— Вдумайся. Мы остались одни на этой земле, и что же это означает? Нас всего шестеро! Вокруг творится Ад, и, казалось бы, время для идей выживания, а не для разборок, но мы успели развернуть целую драму, когда могли бы жить спокойно, — горячо зашептала она. — Вы оба ненавидите друг друга и жутко меня ревнуете. Что мешает вам пожать друг другу руки?
Мне тогда стало омерзительно от этой мысли. Пожать руку? С отвращением — пожалуйста! Как она не понимает, что сама является проблемой нашей с Рудольфом обоюдной ненависти? и пока мы все живы, то будем друг друга чураться? Он лежал чуть поодаль и подозрительно молчал.
— Нет, моя милая, ты не можешь быть так глупа, — мягко проговорил я, поглаживая ее по волосам.
Она тяжело вздохнула. Я ее поймал... это было двадцать восьмое мая.
На следующий день Крис скомандовала мне вместе с Рудольфом разведать обстановку в ближайшем магазине и раздобыть продукты. Я сначала противился этой идеи, но потом решил, что нам с ним нужно поговорить наедине. С каждым днем на улицах становилось все меньше и меньше Ходячих — майская жара оказывала на них пагубное действие, приводящее к порче мяса, и трупы просто падали. Но мозг не был уничтожен, и приходилось каждого добивать отверткой, для собственной безопасности. Все это дело имело жуткий запах.
Мы шли и молчали, изредка поглядывая друг на друга. Пыль под ногами хрустела и дымилась. Наконец я не выдержал и спросил:
— Какие продукты нам заказывала Крис? Мне уже надоело питаться одними консервами.
— Очень жаль, но именно консервы. Если не тушенка, то можно кукурузу поискать. Или фасоль. Лиса любит такое, — совершенно спокойно говорил Рудольф, пребывая в своем обычном состоянии прострации. Когда-нибудь его это погубит, думал я, но Всевышний распорядился по-другому...
Меня дико раздражало, когда он ее называл Лисой, особенно своей. Полуденное солнце жарило спины и трещало светом, ослепляя. Пустой рюкзак раздражал невесомостью.
— Что еще ты о ней знаешь? — резко и вызывающе бросил я.
— Давай не будем ссориться, ты ее только расстроишь.
И так было почти всегда. Меня раздражало, что он считал, будто знает о ней больше меня. В маркете было пустынно, но там царил хаос: разбросанные продукты, беспорядок в учете. Рудольф осматривал холодильники, пока я сгребал остатки банок с шпротами, килькой и другой рыбой.
— Черт, пельмени, — он скорчил страдальческую гримасу.
— Их все равно теперь нельзя есть, холодильники больше месяца не работают. Сходи за водой, я пока тут еще посмотрю.
Когда он ушел, я закинул две банки кукурузы в портфель. И печенье: сладкое — для Крис, солёное — для Ромашки.
Обратно мы наткнулись на стайку ходячих, тающих на бетонных плитах. У них не было сил на ходьбу, поэтому мы спокойно прошли мимо них. И благополучно вернулись в лагерь; бутилированная ноша была сразу изъята, а вот консервы минут двадцать делили между собой.
— Чур килька моя! — смеялась Ромашка, перехватывая банку из моих рук.
Вечером она сказала мне, что очень любит май. И это только двадцать девятого числа... я сразу понял, что к чему, и метнулся за пределы лагеря, чтобы подарить ей букет белой сирени...
***
--
Я перехожу сразу к этому моменту в страхе, что могу не успеть запечатлеть конец этой истории. Всевышний! это так жестоко... но на самом деле, на самом-то деле! я так благодарен тебе за то, что ты свел меня с ней. Что ты так это подстроил, хоть и это причиняло мне невыносимую боль. Но я только недавно всё же понял, что именно в боли скрывается вселенское счастье...
Тридцатого мая я обнаружил пропажу - ее не оказалось рядом среди ночи. Вместе с ней пропал и Рудольф, что вызвало во мне бешеное сердцебиение. Я не знал, чем это могло пахнуть... пока не увидел записку, оставленную на матраце Рудольфа. Этикетка от банки с килькой? На обратной стороне её почерком:
'Извини. Я не смогла выбрать. Не ищи могилу, она в воде'
С этого момента я отправился в полубезумное состояние и лихорадочно принялся вспоминать все разговоры о возможном самоубийстве... сомнений быть не может!
Я помню! я помню, я подслушивал их разговор; там было что-то обоюдно-депрессивное, связанное со смыслом жизни, о его случившемся отсутствии сути и о том, что ей все надоело. Он ее слушал и говорил, что чувствует то же, что и она. Я не придал этому большого значения; ведь она не может быть настолько слабой, но когда понял...
Когда понял, то вылетел из лагеря и принялся бежать. Не оглядываясь, ничего не остерегаясь, не думая совершенно ни о чём и будто бы забыв, что кругом мертвые люди, укус которых смертелен... в голове пульсировала мысль, отдаваясь болью в легких: "Только бы успеть, только бы успеть!.."
Я был так безумен, что даже не успел рассердиться, и был так уверен! — они ушли вместе. Еще не ушли, не ушли! Постели были теплые, они еще живы! Я вбивал это себе в голову и мчался так, что случайно врезался в одного Ходячего, повалившего меня на землю. Я был настолько обессилен, что не смог сразу его с себя стащить... он булькал, хрипел и тянулся к моей шее за живым мясом, а я, как беззащитный ребенок, не мог ничего сделать и видел краем глаза, как со стороны идет еще Ходячий, и еще... собрав последние силы в комок, я рванул и скинул с себя Ходячего, но тут же - выпад с другой стороны, едва успел увернуться...
Или не успел. С ними было покончено, и я вытер пот со лба, а потом заметил струйку крови, стекающую по моей руке... я был почти у моста, когда понял, что теперь заражен. Нет. Не понял. Я был в шоке и не желал этого принимать, но болью в голове ткнула прежняя мысль: "..успеть!" Я уже видел воду, о которой говорилось в записке, и тут же услышал женский крик. Это Ромашка...
***
--
Я едва держу ручку в руках, и скоро должен буду писать заключительные слова, но, Господь, я прошу у тебя еще немного времени! Я должен это дописать...
Женский крик! Я быстро шел вперед. Снова рассвет, снова краски солнца вступили в силу, а я этого не помню... я помню, как розовый Ходячий шел ко мне навстречу, помню мост, сплошь заваленный брошенными автомобилями. Помню лучи, все-таки помню, большую воду, неспокойные волны... и трупы, бьющиеся о стекло машины. Из нее и доносился короткий крик; не помощи, но испуга... и как я благодарен ей за её страх! Я не помню, как Ходячие в военной форме [курсанты!] пали к моим ногам, но ее белые волосы... Ее слезы. Она жива, она будет жить.
— Прости меня! Прости... — плакала она, чувствуя жгучее чувство вины; она обжигалась столько раз...
Ромашка не смотрела на меня; она боялась. А я так бы хотел снова взглянуть в её озера печальных глаз... я не виню ее. Я устал. Она что-то говорила про Рудольфа; что он ее бросил на мосту, испугавшись толпы Ходячих, и кинулся в воду, но мне это, черт, было неважно! Я видел ее живой. Я спас ее, как она и просила...
Ромашка увидела укус и долго плакала. Боль застилает глаза, а я теперь здесь, в этой светлой комнате, дописываю письмо... Всевышний, спасибо за боль, которую ты нам причинил. Я отдал душу за то, чтобы она была жива; так береги же ее теперь. Ты подарил мне любовь, её признание; но так и не сделал нас счастливыми... Всевышний, я пишу скорую точку и прошу тебя — забирай мой разум! И брось к ее ногам...
