***
-- С того момента я точно знал, что меня предали. Я чувствовал глубокую обиду на всех членов группы и тем не менее тайно желал быть ее неотъемлемой частью, даже просто хорошим товарищем. Но, к сожалению, униженный и оскорбленный человек не может без зависти смотреть на хорошо сложившиеся отношения других людей, и была мысль: “Почему так случилось, что меня так отделили от общества?” Сейчас я уверен в том, что просто думал больше, чем действовал; а нужно было идти напрямую. Но больше всего меня оскорбляло то, что Ромашка меня не замечала. Слишком сильный произошел контраст в событиях: ровное одиночество, тут же - хоп! - счастье, длящееся пару часов, и дальше одиночество, и болело оно сильнее. Она подарила мне жизнь, а на следующий день забыла про наши разговоры. Я даже не знал, что сделал не так! Кроме того, я не зря считал Рудольфа подозрительным субъектом; Ромашка проводила с ним большую часть времени и улыбалась ему так же, как и той ночью улыбалась мне. Я видел, как он смотрел на нее; взглядом полным удовольствия, странного блаженства и удовлетворения, полуоткрытыми глазами. Что-то мне подсказывало, они хорошо общались ранее; и теперь им точно ничего не мешало. Только меня это сильно обижало... Я часто просыпался среди ночи в холодном поту; во сне вспоминал, что они тогда спали вместе, в том складе, где когда-то я пел с Ромашкой Сплин. Чувство любопытства и ревности, самое главное!, сжимало мне сердце; ноги несли меня к их двери, а за ней я слышал стихи Цветаевой. Так повторялось почти каждую ночь; иной раз я услышал, как Ромашка застонала, и вот! — уже несусь к железной дороге с пульсирующей в голове мыслью о том, что я должен найти ее гитару! Эта идея пришла ко мне давно, еще пятого мая, когда братья рассказывали про ночь пятого апреля — всем нам известную и для всех нас роковую ночь! Я даже после спрашивал Сережу о номере вагона, в котором они ехали, и на каком расстоянии от города поезд остановился. Он мне отвечал, ничего не утаивая; я чувствовал его ранимую и правдивую душу, поэтому обращался ко всем вопросам только к Сереже. За это мне иногда приходилось выслушивать страдания мальчика, вести с ним разговоры, знать, какой была нежной Грутильда... И вот, я несся со всей дури к тому злосчастному вокзалу; железная дорога находилась в километре от лагеря, совсем недалеко. И, соглашусь, было бы не сложно пробежать такое расстояние, если бы непредсказуемые стайки Ходячих не были разбросаны по улицам. Они искали живое мясо, чтобы завершить миссию, данную Всевышним для уничтожения человечества. Я был наживкой, жалким опарышем; меня легко могли загрызть в ту ночь, если бы не моя осторожность. У Ходячих имеется обостренный нюх, но, наблюдая за ними, я отметил, что обоняние у них странно мутировало: они чувствуют запахи в радиусе пяти метров, а далее не чувствуют вообще. Плохо развитый слух тоже имеет особую важность. Я старался идти окольными путями, выбирая дорогу как можно дальше от Ходячих. Один из них, правда, меня заметил; благо, он был один и получил быстрый удар отверткой в лоб. Как же дрожат руки!..***
-- ...я потерял сознание, и снова очнулся; Всевышний, что же это значит? Ты подталкиваешь меня писать быстрее, показываешь, что время выдыхается, как и мой организм? Раскалывается голова; как же мне теперь писать?.. я так хочу отдохнуть и тут же думаю, что скоро мой разум уснет навсегда. Не стану тянуть! Я нашел тот проклятый вагон, хотя долго искал сам поезд. Небо уже давно светлело, но лучи солнца пронзили землю только тогда; я в тот момент удивлялся, что на прутьях не бродило ни одного Ходячего. Не стану тянуть! Войдя в нужный вагон, я заткнул нос от вони, меня поразившей. Кругом было тухлое мясо на объеденных желтых костях, и тут вижу — движение в конце вагона. Кто-то с аппетитом пожирал плоть. Я подкрадывался, держал на готове отвертку. Рассматривал. Это была девушка, но девушка явно мертвая, хотя вполне сохранившаяся; я это определил по целым темным волосам на ее голове. Она внезапно обернулась и посмотрела на меня безумными пустыми глазами; кинулась, но я был готов к нападению. Отразил, расколол ее череп отверткой. В вагоне больше никого не было. Вагон был весь в оранжевом свете, проникавшем сквозь окна. Я осмотрел вещи, брошенные музыкантами; среди них нашел старый синтезатор, подозрительный чемодан и гитару в чехле. Уходя, я еще раз взглянул на девушку. Еще тогда в голову закрались сомнения. Дорога обратно была спокойная. Ах, видели бы вы ее глаза! Я, вернувшись обратно часам к семи утра, сидел у ворот и победоносно, горделиво курил, довольствуясь собой. Ромашка вышла поздно, часов в десять, видимо, удовлетворенная ночью, и обратила на меня внимание. Подошла, протерла глаза; мне понравился этот жест. Покосилась на чехол. — Эээ, привет, — замялась. Я хотел улыбаться, но сдерживался. - Где ты его достал? Очень похож на тот, от моей гитары. — Ну так, возьми и посмотри, что там внутри. Ах, видели бы вы ее глаза! когда она расстегнула молнию и узнала свой инструмент... Я клянусь, она тотчас же бросилась ко мне на шею и стала благодарить меня за этот подарок. Рудольф вышел следом и очень ревностно на нас посмотрел, а я был так счастлив! Я снова гладил ее белые лепестки волос и чувствовал бесконечное блаженство этого момента. Даже Крис улыбалась, глядя на эту картину. И братья... Я так и не сказал Сереже, что видел его Грутильду. Но чего стоит моя клятва?