Бог поднимается с колен

Когда-то жадные глаза хотели высмотреть до остатка, теперь жадные руки пытаются растащить на куски, а жадные губы — выпить досуха. Человеку, получившему в своё распоряжение божество, всё мало. Он скорее умрёт, чем насытится. Юри — хороший парень, его намерения исключительно благие, а помыслы чисты как первый снег, но мир устроен иначе. Если спустить на землю ангела, люди оторвут ему крылья. Если вверить бога — низвергнут его, осквернят, затопчут в грязь и сделают ниже себя. Юри не плохой, он просто от других не сильно отличается. Робкое сперва «можно?» в тёмных глазах сменяется уверенным «моё!», а потом и вовсе «никому не отдам, хоть убейте». Вначале он ещё ребёнок, удивляющийся, сомневающийся, что это всё ему, для него, что правда-правда, честно-честно. Никто не замечает толком, как появляется взрослый, который приказывает всему миру ненавидеть его, подыхать от зависти, ведь у мира нет того, что есть у него, и никогда не будет. Виктор считает эту уверенность своей заслугой. Юное божество отличается чрезвычайной самонадеянностью, за что непременно будет наказано. Когда про него впервые говорят в прошедшем времени, Виктор лишь посмеивается. Когда слышит нечто вроде «был великим фигуристом» или даже «величайшим», «был богом», хмыкает и думает про себя, что он-то, по крайней мере, был, а они все что? Кто они такие? Что-то меняется, когда начинают говорить «был Виктором Никифоровым», потому что если он не Виктор Никифоров, то кто тогда? И ответ находят очень быстро — придаток к Кацуки Юри, тень, верный пёс, приносящий тапки и лижущий морду. Не небожитель, уже даже не человек. Это не только вездесущая пресса со статьями «Никифоров, будь мужиком!», в которых пишут, что гей — не приговор, но зачем там опускаться, что он стал пародией на самого себя, превратился в домохозяйку, в трофейную жену. Виктор убеждает себя, что зол из-за того, как в этих опусах обычно отзываются о Юри, но на самом деле он злится из-за слов о себе. Ему стыдно.  Это не только пресса. Куда сильнее ранят шепотки и взгляды фигуристов, тренеров — всех тех, кто раньше считался семьёй. «Какой мужик раньше был, а? Что с ним стало — смотреть тошно», — шепчутся девочки из сборной. «Кацуки этот, видно, половой гигант, раз Витька так легко своей сучкой сделал», — говорят представители сильного пола. Это из-за того, что Юри мужчина? Или дело в самом Викторе? Легендам не позволено влюбляться? Легенда должна быть недосягаема, желательно обнесена бронированным стеклом и заморожена на всякий случай, вдруг попытается ожить. А он, подумайте только, посмел полюбить! Главная ошибка, за которую бога фигурного катания выпихивают с Олимпа, заключается в том, что он совсем перестал видеть себя со стороны. Раньше Виктор только и делал, что смотрел на своё отражение, а стоило отвлечься на кого-то еще, фокус был утерян. Но люди-то продолжают следить. Его падение задокументировано от начала и до конца. Фотографии, от которых должно веять нежностью, вызывают раздражение. На одной он стоит на коленях перед Юри, пытаясь оторвать нитки, прицепившиеся к паейткам в нижней части костюма. На другой — у Юри тогда был сильный насморк — держит в руках целую гору использованных платочков. Снимков много, больше, чем способна выдержать гордость, и на стольких Виктор стоит на коленях, что, кажется, падать ниже некуда. Он сам себе противен. А что же Юри? Что думает Юри, глядя сверху вниз на своего тренера? И что чувствует, смотря свысока на своего мужа? Невольно вспоминается самое личное, самое трепетное. Виктор любит делать минет, обожает то, как краснеет и покрывается испариной любимое лицо, как от удовольствия рот раскрывается в идеальное «о», как дрожат и подкашиваются ноги (до сих пор дрожат!). Но если стоя на коленях, он выглядит так жалко, так рабски и убого, как Юри не морщится от омерзения? Для Виктора Никифорова главным было удивлять публику. Что ж… Получается, удивлять можно по-разному, не только радуя, но и разочаровывая.

***

Пока до сезонного мандража далеко, Юри катается неправдоподобно хорошо. Он на пике формы, причём не только в физическом смысле, но и в психологическом. Виктор не устаёт восхищаться. Четверные прыжки удаются легко, а не раз в неделю, как раньше, тройные вообще идут как по маслу, энергии хватает на долгие часы тренировок, скорость катания увеличивается, в связках между элементами появляется естественная, натуральная плавность. Следующая программа должна стать бомбой. Они пока не начали продумывать музыку, даже тему не выбрали, но скоро придётся, благо идей — выше крыши. Юри счастлив. Юри улыбается, выходя на лёд. Виктор больше не хочет его тренировать. Им хорошо вдвоём: летать вместе по катку или смотреть друг на друга из-за бортика, целоваться в раздевалке, гулять по Хасецу, где уже им обоим известен каждый уголок, сидеть у воды, слушая чаек, бегать по утрам с Маккачином, проводить время в детской комнате Юри, в которой теперь огромная кровать и вещи Виктора разбросаны по всем углам. Но начнётся сезон, с ним в их жизнь придут другие люди, и станет плохо. Вернутся сплетни, пересуды, презрение в глазах. Виктор этого, стыдно признаться, боится, словно ему воздушно-капельным путём передались тревожность и фобии, которыми Юри терзается всю жизнь. Он бы и рад забрать это себе, лишь бы Юри полегчало, но… он ведь не мазохист и на самом деле он не рад. Виктор составляет графики тренировок, следит за питанием, делает массаж (лучшие курсы в Японии закончил), всячески поддерживает и очень любит. Любит Юри и больше ничего и никого на всём белом свете. Наверное, это самое страшное, что могло произойти, но он теряет свою главную страсть — к фигурному катанию, ненавидит родной с детства мир, многоликую толпу и вспышки фотокамер, внимание и известность. Особенно ненавидит то, что до смерти зависим от чужого мнения. Будто могло быть иначе у того, кто двадцать лет только этим и жил: восхищением, победами, титулами. Думал, что сможет без этого, и смог бы, если бы не отобрали всё, что уже было заработано: все титулы, все охи и вздохи. Так и гремит в ушах «был Виктором Никифоровым». Всё забрали, будто пол из-под ног выдернули. Ближе к Скейт Америка, куда их определила жеребьёвка, Виктор медленно скатывается в запой, впервые в жизни в такой, который мешает повседневным делам, становится слишком чувствительным и раздражительным, по-бабски приставучим и нездорово зависимым от ласки. Юри принимает потоки нежности, доходящей порой до одержимости, не противится, просит иногда пить чуть меньше, но проблемы не видит или не понимает. В конце концов, это ему нужна помощь и поддержка, у него Гран-при на носу. Волноваться, впрочем, не за что. Программа у Юри отменная: технически сложная, но не перемудрённая, скорость головокружительная, тема — «Люди и боги». Оба выступления должны взорвать зал. «Надо бы огнетушитель прикупить», — шутит Виктор. Они интересуются тем, что будут катать соперники, считают предполагаемые очки, чертят схемы и планы чужих выступлений. У Плисецского обе программы могут до слёз потрясти, если всё сложится, но парню не подходят совсем. Хочется спросить у Якова, чем он думал. Короткая Леруа — энергичная классика с комбинациями из двух квадов в начале и в конце, произвольная нашпигована элементами до предела, но всё это Джей-Джей уже исполнял и не раз. Родители знают, в чём он силён, и предпочитают не рисковать. Остальных запомнить не выходит — ничего, что общественность не наблюдала из года в год. Утром первого соревновательного дня Юри ловит Виктора за руку перед выходом из номера. Во взгляде карих глаз плещется ужас. — Виктор? — Да? — Ты забыл побриться. Это ведь ерунда, не правда ли? Бытовая мелочь. Забыл — с кем не бывает? С кем угодно, но не с Виктором, который с усердием голливудской старлетки следит за своей внешностью, и не вышел бы из номера небритым, исчезни все до одного станки в мире, нашёл бы топор и побрился им. — Что бы я без тебя делал, чудо? — говорит Виктор, улыбаясь, и целует Юри в макушку. Неудачный день. Неудачная неделя, если уж совсем честно. Выпить бы, но до вечера нельзя. Юри улыбается в ответ, по лицу читается, как мягкими волнами смывает его страх. Ему снова море по колено. Это же Никифоров, в конце концов, — голову свою однажды забудет. В расположенном на первом этаже баре Виктор опрокидывает двойной бренди, запивает ополаскивателем для рта и зажёвывает тремя жвачками. Стрелки часов показывают десять утра.

***

На банкете после финала, где Леруа взял золото, а Юри — серебро, Виктор остаётся в не слишком гордом одиночестве. Юри подвернул щиколотку, выходя со льда (он один мог идеально откатать программу, а потом споткнуться о собственные ноги, стоя на полу, и получить серьёзно растяжение), и очень просил не сидеть с ним в номере. «Меня от обезболивающих в сон клонит, а ты сходи на банкет, пожалуйста, повеселись за нас двоих», — говорит он, а потом неловко добавляет: «Мы же и так круглые сутки только вдвоём». Виктора от этих слов передёргивает. В углу зала стоит ёлка, потому что организаторы перепутали их мероприятие с рождественским корпоративом. Кто бы мог подумать, что подобное может произойти со спортсменами мирового уровня. Вот вам и хвалёный капитализм! Музыка играет соответствующая. «Всё, что я хочу на Рождество — это ты» воет в странной, немузыкальной аранжировке. «Детка, снаружи холодно» заставляет истерически смеяться, потому что снаружи Калифорния и вот вообще ни разу не холодно. Заговорить с Виктором пытаются не единожды: мрачный Яков, Пхичит с Челестино, обеспокоенные здоровьем Юри, а также компания, состоящая из обоих Криспино, Милы и Эмиля Некола. Никто так и не смог разгадать, кто в этой великолепной четвёрке с кем спит, но они упорно продолжают ходить друг за другом, как приклеенные, и сейчас на четыре голоса возбуждённо восхищаются хореографией в выступлении Юри. Виктор вежлив, но безразличен. Намёк все, кроме Эмиля, понимают быстро и отстают. Он ещё что-то лепечет, но Мишель настойчиво тянет друга за рукав. Идите с миром, только подальше, если можно. Виктор наблюдает за Джей-Джеем, который победить-то победил, но ещё с прошлого года балансирует на грани серьёзного нервного срыва, как на качелях с почти стёршимся тросом качается. Чутьё, выработанное за годы соревнований, подсказывает, что этот сезон может стать для канадской звезды последним. Появилось в нём что-то надломленное, больное, с чем к золоту больше не прикоснуться ни в жизни. Зато Юрочка, получивший бронзу и страшно этим фактом недовольный, растёт и крепнет с каждым днём, скоро обойти его уже никому не удастся. Когда эти двое смотрят друг на друга через весь зал, кажется, что пылает всё вокруг пламенем, непонятно: то ли синим, то ли зелёным — в цвет кошачьим глазам Плисецкого. Переводя взгляд на своего соотечественника, Юра морщит вздёрнутый нос и брезгливо отворачивается. У Виктора крышу срывает. Он подходит ближе, ставит бокал на ближайший столик и придвигается вплотную, спиной к залу, чтобы никто не понял, не увидел его лица. От самой людной части помещения их отгораживает ёлка. — Противно тебе, да? Жалеешь меня?  — Вить, ты чего? — от неожиданности говорит Юра, не успевая напустить на себя образ гопника.  Виктор пьян, жалок и сам это понимает. Что с ним такое? Он ведь никогда не был агрессивным, не дрался с начальной школы, на партнёров своих — вне зависимости от пола — голоса не повышал, но последнее время он только и делает, что злится. Как будто не чувствует больше ничего, кроме этой ярости, застилающей всё алым маревом. — Какого тут происходит?  Голос Джей-Джея тихий, чтобы не привлекать внимания. Леруа — человек женатый, ему не пристало носиться по банкетам и разыгрывать из себя рыцаря в сверкающих доспехах. Виктор, на секундочку, тоже окольцован, тоже ведёт себя неподобающе. Они глядят друг на друга — два конченых ублюдка, обломанных по самое не могу. Как там в песне? «Гляжусь в тебя как в зеркало до головокружения»? Нужно выйти на воздух или выпить ещё. — Помощи твоей никто не просил, еблан! — выплёвывает Юра, после чего вцепляется зубами в ладонь, сжимающую его плечо. Это очень больно. Те, кто говорят, что алкоголь — отличный анестетик, безбожно врут. Разумеется, весь зал наблюдает за разворачивающейся сценой. Елка не спасает Виктора от позора, а он тем временем может думать лишь о том, что Юри расстроится, когда узнает. Он примет и поймёт, наверное, не будет закатывать сцену, просто сильно расстроится.   А красные зубы и испачканный в крови рот Юре очень к лицу. Вот, что нужно было брать за основу программы, Яков. В такси Виктор трижды засыпает, но сразу же дёргается, как от удара, и безуспешно пытается выпрямиться. В Калифорнии даже в декабре печёт невозможно, поэтому он потеет в своём пальто, как свинья, и чуть не порывается открыть дверь машины, чтобы выйти. Водитель смотрит в зеркало заднего вида уставшим и презрительным взглядом. Сколько таких пьяных мудаков приходится возить каждый день? Персонал отеля шарахается в стороны. До номера Виктор плетётся целую вечность: путает этаж, потом ломится не в свою дверь, стоит в прихожей, прижавшись лбом к стене. Его уже почти не шатает, зато нехило трясёт в отходняке. Светлое пальто заляпано кровью из прокушенной руки, рубашка на спине мокнет насквозь от холодного пота. Калифорнийский декабрь больше не кажется таким уж жарким. Юри не спит. — Как твоя нога? — Виктор, тебе следует вернуться в Россию, — говорит он. Голос дрожит, руки лежат на коленях неровно, а в глазах тёмным омутом плещется такой мрак, что впору удавиться. «Пока я не перестал тебя уважать», — не произносится вслух, но подразумевается. — Что? Конец? Виктор бы и хотел, чтобы голос не звучал так горько, так жалко и зло, но ничего не может с собой поделать. Юри смотрит на него сухими глазами и тихо, совсем не драматично падает в ноги. — Нет! Если ты не захочешь… Не думай плохого обо мне, пожалуйста. Я всё испортил… Я… Я знаю. Но я не хотел ломать тебе жизнь. Я бы лучше умер, честно. В воздухе повисает невысказанное «кем ты стал рядом со мной?», которое отзеркаливает безнадёжно злое «без меня ты был никем». Они оба молчат, потому что любят друг друга. Это же у них всё ещё любовь такая? Юри исступлённо, как будто в припадке безумия, покрывает поцелуями руки Виктора. Глупый, жадный мальчик украл себе бога и не знает, что с ним делать.