***
Вещи, высланные из Японии почтой, так и остаются в маркированных коробках, но не потому, что Виктор собирается уезжать, просто не хочет чувствовать себя здесь как дома. Вот она, последняя стадия идиотизма — ведь это и есть его дом. Он достаёт лишь самое необходимое, да и то не всё, часть вещей покупает заново, только бы не погружаться в воспоминания. Холодильник хронически пустует, заказывать еду куда проще, тем более что не бывает Виктор толком в квартире. Переселился бы на каток, если бы не Маккачин, который скучает по Хасецу и по компании, смотрит тоскливо и просится играть. «Мне тоже без него плохо», — вздыхает Виктор, лёжа вместе с псом на полу. Каждый раз, когда расходящаяся по прозрачной воде заварка в кружке начинает напоминать чайного цвета глаза, пора бежать на лёд, иначе снова можно споткнуться об этот взгляд и свалиться в пропасть. Чтобы утихомирить сразу двух беснующихся женщин — совесть и карму — Виктор покупает в подарок самую породистую и самую дорогую кошку, которую смог найти на просторах интернета. Характер у неё оказывается отвратительный, в первый же день совместного проживания живого места не остаётся ни в квартире, ни на временном хозяине, а Маккачин пребывает в состоянии перманентного шока. В общем, стопроцентное попадание. — У меня аллергия, — грубо обрывает покаянную речь Юра, но на животное смотрит с такой жадностью, будто съесть хочет. Вот ведь мелкий паршивец! На прокушенную руку швы пришлось накладывать, до сих пор шрамы остались, а он кобенится. — Ты каждый день выкладываешь селфи со своей кошкой, — устало напоминает Виктор, которому котяра уже всю душу вынула. — А я не сказал, что аллергия на кошек. — Смешно. — Ага, оборжаться просто. Давай сюда… — Лицо Юры, обретшего свою родственною душу, светлеет. — Мы с Отабеком сегодня идём в этот музей, который тоже Эр-что-то-там, но не Эрмитаж. Можешь пойти с нами. Знаю, ты такую хуйню любишь. Перед одним человеком загладил вину, осталось… Какое население у Российской Федерации?***
Первые два месяца после возвращения Виктора в Россию пресса беснуется, строит невероятные теории заговора и полощет сенсацию во всех спортивных новостях. Когда горячая сплетня остывает, общественность становится снисходительно благосклонной. У талантливых людей свои причуды. У большинства рано или поздно случаются срывы: кто-то колется или нюхает, кто-то пьёт и пешеходов сбивает, а единичные, особо гениальные экземпляры трахаются с японскими мальчиками. Бывает. Проходит. На волне повышенного внимания Яков выталкивает своих спортсменов на общую пресс-конференцию, чтобы показать, как они все рады снова принять блудного сына в свои ряды и с каким усердием тренируются к предстоящим соревнованиям. После банальных расспросов о планах на сезон, корреспонденты постепенно раскачиваются и начинают задавать интересующие всех вопросы: — Виктор, как вы можете охарактеризовать свои отношения с Юри Кацуки? Зал погружается в гробовую тишину. Юра, набравший в рот воды, забывает её проглотить. Яков, кажется, готов перелететь через весь стол, чтобы предотвратить катастрофу, зажав рот в последний момент. Мог бы и предположить, что это случится. Виктор улыбается, наклоняет голову и чётко говорит в микрофон: — Юри — мой муж, никак иначе не могу охарактеризовать. Пиар-менеджер, чуть не умоляя, просила не использовать слова «муж», «любимый», «партнёр», на что Виктор улыбнулся, похвалил её туфли и сказал, что сделает всё в лучшем виде. Если прислушаться, можно услышать, как Яков мысленно бьёт себя ладонью по лбу и обещает выйти на пенсию, как только закончится сезон. — Что послужило причиной расставания? — спрашивает следующий журналист, как будто ответ на предыдущий вопрос он пропустил. — Не было никакого расставания. И, заверяю вас, никогда не будет, — терпеливо говорит Виктор, всё ещё напрягая мышцы лица в идеальной улыбке. — Правда ли, что последней каплей стал ваш запойный алкоголизм? — настаивает третья девушка. Правда ли, что вы бессердечная тварь, которой самое место — клепать сюжеты для «Пусть говорят»? — Обычно я считаю оправдания пустым делом, но сейчас скажу, что вы получите ответ на свой вопрос, посмотрев моё катание. Если решите, что алкоголик способен на подобное, готов дать вам самое скандальное интервью, где признаюсь во всех смертных грехах. Даже если бы он хотел сказать правду, понятия не имеет как. Какими словами объяснить, что твоя жалкая пьяная рожа стала отвратительна твоему мужу? Или, например, что любви всей твоей жизни ты нужен только на пьедестале с золотой медалью на шее? — Чего вы боитесь сильнее всего? — спрашивает темноволосый юноша. Его пронзительные глаза с азиатским разрезом смотрят прямо в душу и явно видят там что-то очень гадкое. — Облысеть, — шутит Виктор, когда приходит в себя, срывая морок. Журналисты облегчённо смеются, и модератор пресс-конференции просит перейти к другим фигуристам. Чего боится Виктор Никифоров сильнее всего? О, впервые в жизни он по-настоящему боится не занять первое место. Реплики корреспондентов и товарищей по команде доносятся с запозданием, издалека и отрывисто, как сквозь толщу воды. Мила гениально лавирует между скользкими вопросами, смеётся колокольчиком, подмигивает, красивым жестом поправляет волосы. Георгий сообщает слишком много информации о своей трагичной личной жизни, но никто не против, потому что из этого всегда можно склепать неплохую историю. На большинство вопросов Юра отвечает мрачным «без комментариев», о чём его каждый раз просит Яков, команда пиарщиков и вся сборная. Чем реже Плисецкий раскрывает рот, тем меньше поводов для скандала и заявлений в полицию по статье «Оскорбление». — Как вы расцениваете шансы вашего заклятого противника Жан-Жака Леруа? — В этом году этому ублюдку на пьедестале не стоять, — отвечает Юра. В его тоне слышится готовность переломать сопернику ноги, если ничто иное не поможет.***
Когда Виктор впервые выходит на каток вместе с остальными подопечными Якова, все замирают. Когда он заканчивает, у Милы вырывается громкое «ого!». Юра истерически смеётся, сгибаясь пополам. Георгий, кажется, собирается уйти со льда и никогда больше не возвращаться. Яков скупо кивает, хотя очевидно, что он лёгкие готов выдохнуть от облегчения. Они сомневались, понятное дело, мало ли что могло произойти за два года. С другим фигуристом — могло. Со стороны выглядит, будто прокат дался легко. Во всяком случае, Виктор на это надеется, иначе пора сматывать удочки и рыть могилу. Никто не должен знать, что за последний месяц он пропустил себя через мясорубку и спать не может от боли в правом колене, что когда катался, чуть инфаркт не схватил — показалось, что толчок для лутца был недостаточным. Тридцатник маячит на горизонте, качает головой и грозит кулаком. Никакая божественная исключительность не властна над возрастом. «Утритесь, блядь», — говорит Виктор своему отражению в зеркале. Пора выигрывать очередное золото. Какой новый мировой рекорд за короткую программу, поставленный Плисецким? Получим больше. Какой элемент Леруа перенёс в конец выступления, что «даже Виктор Никифоров не решался»? Сделаем два. Яков ждёт на выходе из спортклуба с сигаретой в зубах. Руки у него уже красные — погода для марта слишком морозная. Сколько в шарфы не кутайся, холод подбирается к шее, прилипает намертво, обвивается и стекает за ворот. В Хасецу сегодня обещают плюс пятнадцать. В Детройте — минус три. — Как же так, Яков? Чему учишь подрастающее поколение? Раньше хоть прятался, — подначивает Виктор. — Попрячешься тут. Меня скоро в «Кащенко» спрячут. Сначала ты, потом Юрка… Кто его за язык тянул? Молчал всю прессуху, а потом возьми и ляпни. С чего он вдруг начал угрожать Леруа? Статью ещё напечатали, из-за которой мне сверху много приятного высказали. Знаешь, как они там пекутся о здоровом соревновательном духе? Ладно, что с ребёнка взять. — Он уже не ребёнок. — Да, конечно, всё привыкнуть не могу. Слушай, Вить, давай поговорим по-нормальному. Приедешь ко мне, выпьем, ты расскажешь, как дошёл до жизни такой. — Извини, но я завязал. Какое-то время они молчат. Тишина комфортная, родная. Виктор вдыхает густой дым, от которого голова прочищается, становится лёгкой. Впервые за два месяца он чувствует себя дома в Петербурге. — Ты молодец, — говорит Яков, выбрасывая окурок за перила. — Ты ведь это знаешь? — Для Юрки это оставь. — Виктор хмурится. — Я сам про себя всё понимаю. — Не надо так, Витя. Мы никогда не были против твоего… брака. — Мы? — Я, Лиля, Юра. Виктор смеётся, запрокидывая голову. — Вы его ещё не усыновили? — Нет, но следовало бы, наверное. Серьёзно, кончай страдать хернёй, поехали. — Спасибо, что принял обратно и вообще за всё. Я пойду домой. Яков качает головой, но нотаций не читает. Поздно, раньше надо было. И не «давай, чтоб только не залетела», а «не влюбись смотри, сердце же хрупкое, как первый лёд, не выдержит». У Виктора свидание, на которое он не может опоздать. Приполз бы с отрубленной ногой, с дыркой в голове, с вывороченными наружу кишками. Убил бы любого, кто встал на пути между ним и экраном ноутбука. Руки ходят ходуном, когда открывают крышку. Тачпад не слушается, как будто на месте пальцев выросло нечто инопланетное, неспособное управлять человеческой техникой. Маккачин прибегает на звук знакомого голоса, но его, к сожалению, приходится выгнать за дверь, пообещав много вкусняшек и специальный сеанс видеосвязи исключительно для него. — Ты хорошо выглядишь, — несмело произносит Юри. Странно смущаться, говоря такие вещи своему законному супругу, но Юри явно имеет в виду, что лучше, чем в их последнюю реальную встречу, когда они стояли в аэропорту, а Виктор думал, что вот оно как, оказывается, когда сердце вырывают. Смотреть до сих пор больно, словно в солнечное сплетение втыкают отвёртку, пропарывают грудь вверх, и в горле уже булькает. — Ты тоже. — Я выгляжу обычно. — Так и я, получается, что обычно, — парирует Виктор, — раз ты говоришь, что я выгляжу хорошо. Юри качает головой и резко меняет тему: — Никогда этого не делал. В такие моменты нужно сграбастать в охапку и выгнать поцелуями все сомнения из глупой головушки, но это обычно, а сейчас между ними океан, восемь часовых поясов и «ты должен вернуться в Россию». Виктор вздыхает, начинает ёрзать, пересаживается боком к спинке кровати, убирает назад подушки. Господи, усядется он сегодня или нет? — Юри, мы с тобой уже попробовали всё, что могут делать два взрослых человека обнажёнными. Тебе нечего терять. — Далеко не всё. — Всё социально приемлемое и не отвратительное. — Кое-что отвратительное было… — вспоминает Юри и закрывает лицо руками, ныряя пальцами под стёкла очков. — И социально неприемлемое, кстати, тоже. Виктор смеётся. Это нервный смешок, но почти искренний, что в последнее время большая редкость. — Обожаю, когда ты сам заставляешь себя краснеть из-за своих грязных мыслишек. — Давай побыстрее… — Тут должно было быть «с этим закончим», которое Юри благоразумно проглатывает. — Пхичит должен скоро вернуться, а у нас стены тонкие. — Как скажешь, красавчик. Как всегда от подобных слов, Юри хмурится, поправляя очки. Неужели он до сих не может поверить, что кто-то считает его красивым, после того как Виктор на протяжении двух лет ему ботинки облизывал и каждый день говорил комплименты. — Я совсем не знаю, что дальше. — Ничего и не нужно. Хочешь, сначала расскажу, что сделаю с тобой в следующий раз, когда увижу? Юри тяжело сглатывает и кивает. — Я буду раздевать тебя медленно, как будто у нас впереди целая вечность, освобождать по одной от всех этих никчёмных, недостойных твоего прекрасного тела шмоток. Ты будешь дрожать от каждого моего поцелуя и просить, чтобы я трахнул тебя скорее, но мне ведь некуда торопиться, да? Я могу делать со своим мужем всё, что захочу, и так долго, насколько хватит сил. А сил, Юри, у меня предостаточно… Сними футболку, тебе ведь уже жарко. Юри смотрит в экран загипнотизированным взглядом с расплывшимися зрачками и не шевелится. Он всегда был восприимчив к словам, к голосу, с первого дня и до сих пор вспыхивает от любой попытки безыскусного флирта. Через пару секунд и со второй попытки футболка всё же падает на пол. — Когда на тебе не останется совсем ничего, что мешало бы моим губам вспоминать твою кожу по миллиметру, я стану медленно, мучительно нежно растягивать тебя пальцами. Помнишь мои руки, Юри? Помнишь, что они могут с тобой сотворить? Прикрыв глаза, Юри резко сводит колени, зажимает руку между ног и неосознанно трётся пахом о запястье. Виктор так возбуждён, что готов уткнуться лицом в матрас и трахать подушку. — Не закрывайся, пожалуйста, — говорит он ровным голосом. Юри послушно раздвигает ноги, глядя в экран. Удивительная покорность для того, кто выгнал мужа из своей жизни и отправил на другой конец материка. — Пожалуй, пора избавиться от всего остального. Пижамные штаны слетают с Юри быстрее и успешнее, чем футболка. Виктор сглатывает, не дышит больше, рассматривая представленную ему картину. Юри накрывает возбуждённый член ладонью, проводя вдоль быстро-быстро, другой рукой крепко держится за бедро до впившихся в кожу ногтей — если убрать, останется красный след. Не останавливаясь, садится перед ноутбуком на колени, потом опускается на пятки, разводит ноги как можно шире, чтобы было лучше видно. Виктор больше не может терпеть: стягивает джинсы вместе с трусами до щиколоток, не снимая до конца (Юри всё равно не увидит), и берётся за член наспех смазанной рукой. Обычно, находясь в одиночестве, он делает всё долго, со вкусом: гладит, дразнит, оттягивает, уделяет своему телу столько внимания, будто оно чужое. Но всё это не сейчас. В эту секунду нет ничего, кроме Юри. Ничего нет, кроме абсолютной сладкой черноты перед глазами. Виктор открывает рот, чтобы продолжить говорить, но что-то в том, как Юри беспомощно запрокидывает голову и шепчет его имя, вышибает из колеи. Не хочется больше нести псевдосексуальную ахинею, ведь всё это — ничего не стоящий бред, если нельзя прикоснуться, поймать губами каждый стон. Как будто специально по желанию, пропадает звук. Юри ещё какое-то время ласкает себя: оставляет красные следы на бёдрах, оглаживает ягодицы, дотрагивается до сосков. — Виктор, что-то со связью. Я тебя не слышу, — говорит он, опомнившись. Его потерянное, словно напуганное, лицо с отросшими волосами, падающими на глаза, закручивает в груди у Виктора узлы, рвёт всё нахрен. Нельзя, нездорово, физически опасно чувствовать так много и так сильно. — Я тебя люблю! — орёт Виктор, целуя экран, как безумный. — Больше жизни люблю, слышишь? — Слышу. Я тебя слышу… Ох, Виктор… Сквозь полузакрытые веки он наблюдает, как Юри кончает, подаваясь всем телом вперёд, едва не ложась на ноутбук. Этот сдавленный крик будет звенеть у Виктора в ушах всю следующую неделю. Он дрочит в ускоренном темпе, стискивая зубы, чтобы как можно скорее, чтобы закончить и быть с Юри: видеть, говорить, слышать. Оргазм бьёт его наотмашь солёной морской волной, которая быстро откатывается, даря долгожданное расслабление каждой напряжённой мышце. — Давай не будем отключаться пока, — говорит Виктор, заглядывая в экран на распластанного по кровати Юри. — Хочу посмотреть, как ты живёшь. Квартира скромная и непритязательная, обжитая, в отличие от… квартир некоторых других людей. Спустя примерно полчаса разговоров о том, как поживает Челестино и какие элементы они готовят к короткой программе, Юри отвлекается на посторонний шум, спешно пытается привести себя в порядок и усаживатся на кровати в позу «нет, я ни в коем случае не занимался сексом, вообще никогда в жизни». — Привет, Виктор! — радостно говорит Пхичит, наполовину появляясь на экране. — И тебе не хворать, Пхичит, — отвечает Виктор по-русски. — Чего? — Привет, говорю. — А, ладно, не буду вам мешать. Время бежит быстро. Виктор и Юри занимаются своими делами, изредка отвлекаясь друг на друга, пока в Детройте не наступает глубокая ночь. В Питере уже утро, так что на сон перед полуденной тренировкой времени не остаётся. — Ты ведь пришлёшь мне записи с тренировок? — говорит Юри сонным голосом. Он не просит смешные видео того, как Виктор дурачится с Маккачином, которыми они всегда перебрасывались в неимоверных количествах, или запись голоса, начитывающего его любимую книгу, чтобы слаще засыпалось, или фотки в новом белье, которое Виктор усердно выбирал. В мальчике вновь просыпается жадность. Ему обязательно нужна запись пятикратного чемпиона на льду и ничего больше. Загребущие ручонки по-прежнему хотят оторвать себе кусочек божественного. К счастью или к сожалению, Виктор готов рвать себя на части, пока совсем ничего не останется, лишь бы Юри был счастлив.