Сердце

В нём есть что-то от беса, так говорят некоторые. Шепчутся, сверкают своими глазами и разносят, разносят слухи, сбивая с толку, мешая падать. На каждое слово хочется сказать десять, на каждый удар – пронзить штыком. Не из-за них ли, этих мелочных и низких, он до сих пор борется в этой игре, цепляется за ткани дорогих одеяний, дышит этим отравленным воздухом дворца? Не из-за них ли погибает, но не может умереть? Его фигура – прекрасный кипарис. Стройная, но не лишённая силы. Такая выдержит любой дождь, любую пургу, уже только из-за того, что привыкла расти на камнях, в двух шагах от пропасти. Каждое движение – шаг хищной кошки. Готовность прыгнуть и полоснуть лицо бросается в глаза. Он так же, как и кот, любит ласку, подставляет голову с буйными кудрями под царскую руку, хотя помнит, прекрасно помнит, что совсем недавно она его била. Эта самая ладонь, унизанная перстнями. Он бы откусил её, с радостью откусил бы, да только куда уж кошке сражаться со слоном или бегемотом? Глупо это да бессмысленно. На нагом теле – бабий летник. Царева прихоть, позорная, жгучая. Зеркала насмешничают, Федька не слушает. Они слишком часто смеются и врут. Врут все вокруг, не только зеркала. Бояре, даже верные на первый взгляд товарищи. Юноша видит их взгляды, полные странной веселости, и ему становится немного обидно. Ну ничего, пущай радуются, настанет и его черёд, и он спляшет однажды, возвысившись и победив. Музыканты играют что-то весёлое, он задорно размахивает расшитым платком. Серебряные серёжки в ушах звенят в такт мелодии, тело кружится, кружится, кружится. Фёдор знает, что он красив, знает, что молод. И это придаёт ему уверенность, заставляет улыбаться. Ведь впереди – жизнь. Светлая, пускай и не безмятежная, но хоть какая-то. Все страхи и сомнения – такая ерунда, такая глупая мелочь. Ведь сегодня царь его любит, сегодня он улыбается. Не значит ли это, что ночь будет спокойной и уютной, что он сможет поспать в блаженстве, а не в тихих мучениях от боли, причинённой сильными руками? Значит. Если кто не обидит царь-батюшку, не сделает ему чего худого. А если уж сделает – Федька примет всё, не станет спорить с судьбой. Уж коли случилось так – значит, Бог повелел. Ему перечить не принято. Юноша хитро улыбается, свистит, отстукивает дорогими сапожками ритм. Тук-тук. Тук-тук. Уж не сердечко ли это? Стучит, стучит, да никак не остановится. И грехов на нём полно, и крови, и мученичества. Что ж с ним станется там, куда так не хотят уходить молодые? Что ж с ним станется? Тук-тук. Тук-тук. Пропадёт. Он ведь всё время пропащим был, а там и подавно будет с него всё испортить да перевернуть с ног на голову. Да только б рядом был тот, без кого не бьётся оно, сердечко милое. Тук-тук. Тук-тук. Федя останавливается, ловит взгляды. Но не может найти того, единственно нужного, потому что мир плывёт от долгого кружения. Плывёт, плывёт, да и чёрт с ним, с этим миром, всегда таким несправедливым к порывам и ошибками молодости. Ох, не ходить тебе, Феденька, по городам и весям, не любить тебе, Феденька, красных девиц, не срывать тебе, добрый молодец, поцелуев с мягких губ. Потому что душа твоя царю отдана, прямо в рученьки его сильные, не против воли отдана, а с полного согласия, с разрешения. – Довольно, Федора, садись за стол. Потешил ты меня, потешил. Спасибо тебе, Федорушка, – в очах царских – насмешливые нотки. А ещё лёд, лёд, лёд. Не любит Фёдор этих глаз, голоса этого не любит. И женское обидное прозвище Федора. Но внемлет, улыбается, понимает. Кто, как не он? Не эти ж мужики, чьи глаза голодны, а бороды не бриты? Не эти ж бабы, у которых в голове одни забавы? Нет. Лишь он. Понимающий. Верный. Пёс. Царский пёс, который и руку вылижет, и на врага бросится, и покои сторожить будет, доколе не призовут. Сторожить, оббивать порог, ибо верность у собак в почёте. – Удобно в летнике-то тебе, Федорушка? – погодя спрашивает Иоан. А юноша хмурится, ресницами своими хлопает, румяны ланиты буйными кудрями прикрыть пытается. Не нравится ему, как царь говорит, не нравится сладость голоса. И больно уж уйти хочется, да только нельзя, ой нельзя. – Удобно, царь-батюшка, удобно, миленький, – Федя улыбается, кокетливо смотрит на стол, на яства заморские, мимо глаз государевых. Ибо страшно смотреть в них, как в тучи грозовые, как в страшные бездны. Черти мерещутся там, полымя адское, в котором сгорит он, юный молодец, за грехи свои тяжкие, за грехи перед Господом, светлым ликом его, пред святой Богородицей. – Что ж ты дрожишь тогда, Федорушка? Али холодно тебе, аль боишься чего? – пальцы царские в волосах его путаются, а молодчик давай вперёд подаваться, чтоб сподручнее царю было, чтоб не тревожил он себя понапрасну. – Нет, Иоан, не холодно мне, не страшно. Только дурно немножко, на воздух хочется, – Феденька губки поджал, ласково так на царя посмотрел, умоляюще. Только хитрые блёстки во взгляде твердили диком голосом: "Не люблю я тебя, царь-батюшка, никогда не любил, не любил я тебя. А почто с тобой до сих пор – так и сам не ведаю, да только сердце в отдалении не бьётся. Всё оно, бедовое, виновато". — Иди уж. Да только приходи скоро. Сразу к покоям приходи, коли надышишься, – государь смеётся, не верит он глазам, а памяти своей верит. И знает, что на одного верного зверька у него больше, что юноша, услышав "Отдайся, тебе не убудется", действительно отдался. Без остатка. А ещё знает, что погубит Федьку его любовь, погубит неприменно. Не сегодня, так завтра. Иль через год, через два, но погубит. Знает себя царь, жалеет он свою Федорушку. И мстит Басманову, сам не знает за что, думает, что тот не придёт однажды. А он неизменно приходит. Глупая, глупая Федора... Любимая. На улице ветер рвёт крики. Фёдор смотрит на звёзды, на чистое небо. Крест на себя накладывает, глаза слёз полны, сердце горечью. – Господи Христе, коли смею я рот раскрывать, помоги мне, рабу своему смиренному. Не молился я ещё, не просил у тебя ничего, а сейчас прошу... – и юноша замирает, приложив ладонь к сердцу. Он и сам не ведает, чего пожелать, да только просит душа молитвы. Не за себя просит, а за того, кому верна навеки. Тому, под чьи стопы стелиться готова до скончания века своего. – Сохрани его, Господи. Пусть он будет счастлив. Дай Иоану спасение и силу. Меня забери в пекло адское, воздай по заслугам его, ему в угоду. Аминь. И слова разносились над Русью великой, слова того, кого бесом считают, колдуном страшным, что приворожил к себя Иоана Грозного, да не отпускает его. Где ж людям поверить, что нет никакой магии в глазах хитрющих? Где ж сердцу биться без государя его?