История неудач

*** Доктор, женщина средних лет с усталым лицом, рану не обрабатывает и не перевязывает. Только осматривает мельком — прикосновения затянутых латексом пальцев отзываются дурнотой в горле; все еще не Мерфи. — Повезло тебе, — цокает она языком, помогая опуститься на кушетку, и в глазах ее 10к чудится нечто, напоминающее тоскливую зависть. — Многие ради такого не то, что руку, что угодно бы отдали. 10к слишком нехорошо, чтобы ответить ей, что он отдал бы гораздо больше, чтобы ни одной из отметин Мерфи не было на его теле. Он прислушивается к себе, пытаясь найти изменения — должны ведь быть, иначе какой во всем этом смысл? Но слепого обожания Мерфи по-прежнему не вызывает, неприязнь горит все также ровно. Даже чуть сильнее — за то, что заставил пережить эту пытку снова. И признавать, что тот в чем-то может быть прав, до сих пор не хочется — хоть логику в его действиях 10к не отрицал и прежде, пусть с неохотой. Какая разница, если в корне любого действия Мерфи все равно лежит прежде всего забота о себе-любимом. Он слишком быстро приобретает привычку поправлять ворот. Рана начинает подживать уже на следующий день, но зудит нещадно, не позволяя задвинуть воспоминания в дальний угол памяти. 10к не хочет видеть укус, но знает, той самой, изначально сломанной частью себя, что будет возвращаться к нему, разглядывать снова и снова. С отвращением, выдавливая из себя злость к Мерфи; с нездоровым любопытством. И трогать тоже будет — со стыдом, словно это что-то неприличное, задерживая дыхание. Будет медленно обводить контур; осторожно прижимать подушечки, ощущая тревожащую неровность. Накрывать ладонью, словно пытаясь вспомнить, каково это — без уродливой отметины на коже, чужих желаний в голове. *** Мерфи вызывает его через неделю. 10к весь путь — раньше он не казался ему таким длинным — нервозно перебирает пальцами. Изнутри давит уже не предчувствие, знание. Что-то произойдет. Что-то тяжелое, неприятное. — Как себя чувствуешь? — спрашивает Мерфи с любопытством, дождавшись, когда их оставят наедине. Ни раскаяния, ни сочувствия, пусть даже наигранного, и 10к плотнее сжимает губы. Лишнее доказательство, что Мерфи — расчетливая самовлюбленная тварь. — Вижу, что неплохо, — хмыкает тот, так и не дождавшись ответа. 10к кидает на него хмурый взгляд — зачем тогда спрашивал? Переносить Мерфи в своем личном пространстве ничуть не проще, чем в прошлый раз. Но — иначе. Теперь его присутствие не давит, зачем, если уже просочился внутрь, а словно обволакивает. В последний раз 10к чувствовал похожее еще до апокалипсиса, когда отец был жив. И ему это совсем не нравится. — Покажи укус. Рука 10к машинально ложится на пуговицы рубашки. Он успевает расстегнуть две, прежде чем понимает. Приказа не было. Он так ждал, был настолько уверен, что принял за него ничем не подкрепленную команду. 10к останавливается резко, смотрит на Мерфи возмущенно. Тот ухмыляется — происходящее его искренне веселит. 10к упрямо опускает руки, отказываясь подчиняться. Мерфи с наигранным — каким же еще? — сожалением цокает языком. — Хотел ведь по-хорошему, — жалуется он, доверительно наклоняясь ближе. — Ты же терпеть не можешь, когда я тебе приказываю. Пережил бы пару минут и разошлись без придуманных обид. 10к отвечает ему враждебным взглядом. Вкладывает: чтобы не забывать, что ты можешь — и непременно будешь, когда понадобится — со мной делать. Он не успевает отступить. Ладонь Мерфи оказывается на его плече, точно на укусе, будто он помнит, где тот находится. И досаждающий зуд уходит. Вместо него — ощущение тепла, ласкового и близкого, хотя даже не кожа к коже. 10к закрывает глаза только на мгновение. К нему никто так никогда не прикасался; и никто не прикоснется так кроме Мерфи, который разделил с ним — что? В темноте ощущения кажутся плотнее. Он вслушивается в сочетание тепла и дыхания, в чувство принадлежности. Делает то, чего делать нельзя никак, ни в коем случае — запоминает. А потом открывает глаза. Смотрит на Мерфи упрямо, с вызовом. А тот неожиданно улыбается. — Другого и не ожидалось. 10к отчего-то осторожно дергает плечом, на котором лежит ладонь. Испытывает нечто, похожее на неуверенное смущение — прикосновение отнюдь не дружеское, хоть и похоже на него; тон, совсем не раздраженный неповиновением. — Покажи мне укус, — повторяет Мерфи, словно вовсе не замечает отказа. 10к упрямо мотает головой. Знает, нельзя соглашаться, просто нельзя. — Я беспокоюсь о тебе, — продолжает тот негромко. — Мне важно, чтобы с тобой все было в порядке. Понимаешь? У 10к дергаются пальцы; Мерфи не приказывает, иначе сопротивляться он бы не смог. Это идет откуда-то изнутри, ударом в спину, и оттого ужасает еще больше. Он мотает головой — нет, не понимаю, не хочу понимать, почему все снова заканчивается так. — Пожалуйста, — мягко произносит Мерфи, не спутать, не соврать себе. Смотрит в глаза, уверенно, твердо, и у 10к перехватывает дыхание. Мерфи просит его, и это не наваждение, хотя лучше бы было оно. Делает это только чтобы доказать, что может обойтись и без приказов, но 10к хочется верить ему, а не себе. — Вот так, — почти неслышно приговаривает Мерфи, до странного осторожного, словно опасается, что он может передумать. Смотрит, как 10к неуклюже дорасстегивает пуговицы — движения рваные, неловкие, совсем не такие, как в прошлый раз; его собственные. Как неуверенно стягивает ткань с плеча, до последнего сомневаясь, избегая поднимать глаза. В глазах Мерфи вспыхивает что-то хищное, когда он замечает укус — болезненно-розовый, местами до сих пор стянутый подсохшей кровавой коркой. Уродливый. 10к замечает, как приподнимается его ладонь, и внутренне съеживается, ожидая прикосновения. Но та замирает. И опускается, сжимаясь в кулак, будто Мерфи о чем-то вспоминает и одергивает себя. — Можно я дотронусь? — спрашивает он неровно, с трудом удерживая взгляд на лице, словно тот сам тянется к плечу. Ответ один, и другого быть не может; происходящая несуразность и так слишком затянулась. Чтобы согласиться, нужно как минимум лишиться рассудка. И видимо, у 10к не все в порядке с головой. — Хорошо, — зачем-то говорит Мерфи, улыбаясь криво. Повторяет. — Хорошо. Он протягивает руку медленно, словно 10к — дикое животное, способное в один момент в панике рвануть с места. И ладонь его в самом деле замирает, когда на того накатывает душная волна, он дожидается ее окончания, странно терпеливо, и только потом продолжает. Когда пальцы соприкасаются с кожей, кажется, вздрагивают они оба. Мерфи невозможно долго медлит, только взгляд бродит между отметиной и лицом. А он потом начинает поглаживать — осторожно, едва. Вдох — пальцы обводят нижнюю половину укуса; выдох — медленно трогают верхнюю. 10к чувствует, как синхронно, в едином ритме сокращаются их мышцы. Это странно; почти сладко. Больше нет боли, тянущего напряжения — всего того, что так тяготило. Стоило только впустить Мерфи внутрь добровольно. 10к понимает, почему люди не хотят этому сопротивляться. Боли нет, но есть иное, тягучее, чему он названия не знает, хоть и догадывается. От осторожных движений пальцев по плечу хорошо, лучше, чем с Красной, чем может быть с кем-либо еще. Хочется, чтобы Мерфи не останавливался. Большой палец оглаживает ключицу, и по позвоночнику дрожью бежит осознание, какой смысл это может нести; как выглядит на самом деле. — Нет, — качает головой Мерфи, накрывая укус ладонью, горячей до спазма между лопаток. — Я не собираюсь заставлять тебя раздвигать ноги, — он усмехается, пусть и пошло, но гораздо менее саркастично, чем привычно. — Только если ты сам этого не захочешь. 10к чувствует иррациональное, слабое успокоение. Как будто этим словам можно верить. А потом — настороженность. Что-то тревожит несоответствием. Он не спрашивал; не выдавал своего страха. Воспоминание подобно прыжку в ледяную воду. Мерфи не управляет им, да, не поспоришь; но по-прежнему делится своим. Эмоциями, прихотями, видением — тем, что совсем 10к не подходит; с чем тело попросту не справляется и так покорно сдается. Ладонь на плече сжимается до боли. — Не выставляй меня конченым ублюдком, — цедит Мерфи, отвечая на непроизнесенное. — Я ни к чему тебя не принуждал. В этот раз. — Не правда, — дергается 10к. Даже не в половину силы, будто вовсе не хочет вырваться. — Правда, — нажимает он. — То, что ты так рьяно приписываешь мне, — Мерфи делает звучную паузу; свободная его ладонь касается груди, — оно твое. — Ты хочешь мне верить, — заявляет уверенно, будто на самом деле может знать это лучше 10к. — Но не разрешаешь себе этого. — С какой стати мне тебе доверять? — огрызается тот. Но ударить по чувствительно тычущей руке не порывается. Мерфи усмехается, словно 10к собственноручно вручил ему нож и повернулся спиной. — Хотя бы потому, что я не раз спасал тебе жизнь, пусть и проще было бросить. 10к скалится, собираясь опровергнуть, высказать, что думает. Но — молчит. Только дышит часто и шумно. — То-то же, — довольно хмыкает Мерфи. А потом добавляет, неожиданно серьезно и устало; вручает тот самый нож уже в его руки. — Это действует в обе стороны. 10к крупно вздрагивает, будто тот его ударил. Такое не может быть правдой; слишком глупо давать подобную власть тому, кто хочет тебя убить. Он не готов в это верить. Но зачем-то внутренне тянется к Мерфи и слабо, словно фоном, чувствует. Это странное ощущение, невозможное; 10к беспокойно замирает под ладонью и, вместе с тем, чувствует себя со стороны. Понимает, пусть неполно, отчасти, как воспринимает происходящее Мерфи. А тому, оказывается, нравится чувствовать под ладонью его кожу, и нестерпимо хочется провести пальцами, чтобы снова ощутить неровность клейма. 10к сглатывает, понимая, что Мерфи видит укус именно так, воспринимает его словно тавро, знак неоспоримой принадлежности; что эта уродующая отметина на плече кажется ему красивой. А еще Мерфи приходится удерживать себя, чтобы не давать воли рукам, слишком хочется прикасаться, постоянно, и он находит это до раздражающего подростковым. Бесполезное знание. Но отчего-то важное. 10к не выдыхает удивленно, не расслабляет плеч, но Мерфи это и не нужно. Вторая его ладонь мягко ложится на шею, на первый укус, словно связывает их окончательно. 10к не сопротивляется движению — наклоняется ближе, неохотно признавая, что в этот раз тот действительно знает лучше. Лицо Мерфи совсем близко, можно разглядеть седину на ресницах, и долгие тревожные секунды кажется, что он подастся вперед, прижмется к губам. Да, отрицал ведь, но это же Мерфи, верить ему до сих пор кажется глупостью. Но вместо этого он чуть отклоняется, и 10к утыкается лбом в плечо. От Мерфи пахнет одеколоном, иррационально, но приятно; а еще мылом и, совсем немного, кожей. Безвольные ладони ощущаются неправильными, и 10к сжимает их в кулаки, упрямо не желая опускаться еще ниже, хотя, казалось бы, куда уже. Но на третьем вдохе — сдается. Он уже проиграл; это будет единственный раз. И неуклюже касается спины Мерфи. 10к предпочитает думать, что теплое прикосновение губ к виску ему только показалось.