Возвращение Кровавого Короля...

      После слов Оокунинуши Акура ушел так стремительно, даже не оборачиваясь. И девушка, конечно, догадывается почему. Свою собственную слабость он никому никогда не покажет, уж такова его натура. Нанами сидит на кровати, ерошит свои волосы и со вздохом встает, направляясь в горячую купальню. Стоит все же привести себя в порядок и упасть спать. Вода очищает тело и разум, прогоняет ненужные мысли, дарит свободу от тягот, а сон возвращает силы телу и сознанию. В эту ночь Нанами спит без сновидений. Она видит лишь густое черное полотно и ничего больше, зияющую яму собственного сознания. И отчего-то ей так хочется туда падать, падать и падать.       Акура-оу возвращается к ней лишь через сутки. Весь грязный, потный, пахнущий чужой кровью, разрушениями и смертью. Он целует ее так жадно и жестко, присасывается к ее рту, насилует губы, сжимает женскую плоть огрубевшими ладонями, граненными фалангами. И Нанами не хватает воздуха, не хватает рук, пальцев и ног, чтобы слиться с его телом. Но Акура отрывается от нее так же внезапно, как и набрасывается. Сидит, шумно дышит, а потом вдруг встает и снова уходит, все так же оставляя девушку одну среди омута тревожных мыслей и опасных домыслов. Дни и ночи тянутся нескончаемым потоком, и реальность словно преобразуется в нечто другое, перестает быть осязаемым элементом мира. Неизвестность будущего — это пытка.       Акура все так же приходит к ней за поцелуями. И они теперь голодные, они безнадежные, они жесткие. Так не целуются влюбленные люди, так целуются те, кто находится на границе отчаяния, играет в пятнашки со смертью и безысходность. Нанами после них отчего-то хочется плакать. Она лишь пальцами цепляется за мужские губы, дает, дает и дает, тихо стонет ему в губы, трется о его тело. Просто чтобы остался, чтобы не сбежал вновь, не ушел. Она даже не просит рассказов, информации, которая была бы для нее сейчас самое благостное благо.        — Что происходит? — шепчет она ему как-то в губы, едва отрываясь, ощущая, как мужские руки сжимают ее спину и ягодицы. У Нанами растрепанные волосы и опухший рот. У Акуры стальные глаза и жесткие пальцы. — Ты очень сильно изменился. — И головой чуть качает. — Не будь таким. Мне тебя не хватает.         Аура ей лишь как-то грустно улыбается, а потом обхватывает ладонью ее лицо и снова припадает к губам. Нанами странно, что вот уже дней пять, наверное, на вскидку, он не заходит никуда дальше поцелуев. Возможно, просто нет времени. Он слишком мало теперь бывает с ней. И они почти не говорят. Если бы Нанами кто-то когда-то только сказал, что она будет так охотно целоваться с Акурой-оу, обнимать его поясницу ногами, елозить бедрами по его коленям, чуть ли ни прося, чуть ли ни умоляя каждой клеткой тела остаться с ней, девушка бы конечно не поверила. Не поверила бы тому, что ей будут нравиться его жалящие поцелуи, требовательные, вся эта грубая ласка языка и губ. Она вибрирует в его руках, как натянутая струна скрипки. И ощущает себя так же. И каждый раз с таким разочарованием в глазах, с выдохом в самый рот отпускает его, чуть ли не хватает изломанными пальцами.       — Акура, — тихо говорит она, когда он в очередной раз встает с кровати, и матрац жалобно скулит, стоит только девушке подтянуть к себе колени, — Я бы хотела сходить с тобой еще хоть раз на праздник. — Она поднимает голову. — Пожалуйста. — Нанами говорит о том, с чего началась вся их дурная и неправильная история. О её путешествии в прошлое, их встрече, её падении прямо в его руки, и их разговорах. Она говорит о собственном и общем для них обоих. Нанами поднимает голову, ловит взгляд золотых глаз, которые в полумраке комнаты кажутся сейчас словно горящими. — Акура?       Мужчина молчит слишком долго, поправляет на себе плащ, будто не замечая взволнованного и тревожного женского взгляда. А она знает, что давить на него бесполезно, и упрашивать тоже, просто надо ждать. Он уходит, оставив ее без ответа, а Нанами вдруг с какой-то оглушающей силой, идущей изнутри, ощущает собственную никчемность. Она — пустое место. Девчонка, которая мало что умеет. Даже простые талисманы пишет плохо. Ей почти хочется заниматься самобичеванием, но это такая слабость характера и все же не в ее стиле. Нанами лишь падает на кровать и смотрит в потолок. Ее жизнь натянула на себя странную маску, и девушка вдруг начинает желать, чтобы все это как можно скорее кончилось. Просто раз и нет. Девчоночьи желания. Надо ведь быть взрослее, умнее, тверже, сильнее. Только вот Нанами очень сильно устала.       Дни все так же тянутся едва-едва. Оокунинуши, по просьбе Нанами, остался жить в соседней с ней комнате, не возвращаясь в темницу замка. Акура, конечно, скривился поначалу, но все-таки нехотя ей уступил. Это все их взаимоотношения, их сосуществование давно перешедшее на иной, новый уровень. И Нанами даже иногда стала задуматься о том, что, в сущности, наверное, почти и не боялась его никогда в полной мере. Хотя, храбрится конечно, слишком высоко нос задирает. Или же это какая-то хроническая усталость, которая, кажется, въелась ей под кожу. Что даже дышать бывает трудно. С бравадой всегда чуть легче жить, когда так страшно. А страшит Нанами неизвестность каждого следующего дня. Но она терпит. День за днем. Ночь за ночью.        Но как-то однажды ей приходит в голову совершенно странный поступок для той ситуации, чьей участницей она является. Нанами просто решает, что она хочет и все. И никто ей не указ. Акуры не бывает сутками, книги она все перечитала, не тронутыми в этой ей золотой клетке остались лишь давно забытые вещи из её школьной сумки.       Нанами проводит рукой по страницам учебников, перебирает пальцами залежавшиеся тетради, а потом долго копается боковом кармане сумки. И обнаруживает, в нем свой старенький телефон, так благоразумно когда-то выключенный ей. Ведь связь в этом мире все равно не ловит.       Нанами нажимает на кнопку включения, ждёт и тут тишина в комнате разрезаеися звуками из далекого времени. Дисплей телефона светится в руках девушки. И Нанами вдруг и смеется. Легко и свободно. Этот такой простой предмет так теперь не вписывается в то, чем стала ее жизнь. Он кажется здесь неуместным, даже неправильным, словно это какой-то суррогат. А затем, стены ее комнаты впервые слышат звуки музыки. Звуки электрогитары и чей-то иностранный голос.       Нанами поднимает руки, двигается в такт музыке, ступает босыми ногами по полу, встряхивает своими длинными волосами, закрывает глаза и просто кружится на месте, а потом с легкой улыбкой, окрашивающей все ее лицо, поднимает веки и в большом зеркале, которое висит на стене, прямо напротив кровати, ловит насмешливый, такой странный взгляд Акуры-оу. Девушка так и замирает с руками, вытянутыми в стороны, и ее чуть согнутые локти, едва опущенные кисти, вольные волосы — она выглядит изящной, женственной и такой абсурдной в атмосфере царящей вокруг войны. Нанами приходит в себя тут же, жмет пальцем на дисплей телефона и комната застывает тишиной.       Но Акура лишь вскидывает бровь глядя на все это.       — Да развлекайся, развлекайся, — с ним будто что-то не то. Он какой-то расслабленный, даже слишком. И так рано пришел. Нанами складывает руки на груди, вопрошающе смотрит, ждет чего-то,  — Позволька мне, — она хмурится, наблюдая, как он берет телефон из её руки, что-то ищет в нем, включает следующюю песню, а затем швыряет его на кровать, снимает со своих плеч плащ и одним движением пальца манит девушку к себе.       Сейчас Нанами похожа на домашнюю девочку и отлично это знает. В её комоде не так мало одежды. Но темную она сейчас не носит, предпочитает лишь что-то яркое. Она босая, отчего выглядит практически крошечной рядом с ним, на бедрах — черная юбка-шорты [как и где только Акура мог ей её найти? уму непостижимо, но когда Нанами нашла ее, то очень обрадовалась, и плевать, что как-то совершенно непрактично надевать юбку, но это все-таки юбка-шорты], топ на тонких бретельках, оголяющий ее шею и плечи да растрепанные волосы. Неуместность собственного наряда поражает ее, особенно на контрасте с ним. Но Акура, кажется, и не замечает, как она выглядит.       Он поднимает голову и ждет, когда девушка с ним поравняется.        — Танец.              Нанами выдыхает и изумлённо смотрит на него.              — Ч-что?..              — Танец, — повторяет Акура. И она видит, что ему нравится её удивление и замешательство.               Нанами чуть вздрагивает.              — Но я… — Она прикусывает губу, а он уже делает пригласительный жест. Девушка вздыхает, чуть краснеет, но всё же кладет свою руку в его. Акура улыбается ей, совсем чуть- чуть, но Нанами знает — издевается.               Вдох-выдох.              Акура берёт её под руку. Странно, но ни следа от прежней ухмылки и насмешки уже не осталось. Он поглядывает на неё как-то странно. Но Нанами совершенно не страшно и не боязно, как было когда то, ведь теперь она совершенно отчетливо знает, какие чувства, эмоции и желания вызывает в ней этот грозный человек. И поэтому когда Акура зажимает ее в своих тисках, у нее почти не спирает дыхание. Она прижимается к его твердой груди, чувствует, как он направляет руки, слышит его дыхание на ухо.          Шаг вперёд, поворот, ещё один шаг — Нанами смотрит на ноги свои настолько внимательно. Сосредоточено. Признаться ей надо было, что она, такая вот глупая и танцевать-то не умеет, да только усмешку на темных губах снова видеть хотелось в последнюю очередь.  Вот теперь, гордая, и расплачивается — сердце в горле бьётся, глаза слезятся, ладони уже влажные от напряжения — вот наступит на сапоги черные, лакированные ненароком, и что делать ей? Только со стыда сгореть и остаётся в его горячих руках.          Акура ведёт её в танце уверенно, непринуждённо, не прикладывая каких-либо усилий — одну руку на талию положил, другой рукой её за руку держит. И смотрит на нее так нахально, с насмешкой, свысока. Снова как на маленькую девочку! Поворот, и он внезапно останавливается так резко, что она за свою же ногу цепляется — чтобы весьма не элегантно не увалиться на пол, приходится все-таки схватиться за партнёра.       — Что? — вскидывает голову девушка удивлённо.           — Неужели у меня настолько красивые сапоги? — отвечает Акура вопросом на вопрос.              — Нет, — недоумевает Нанами, исподлобья поглядывая на него.       — Тогда почему ты на них так зачарованно смотришь?            А ей и ответить нечего. Ни за что не признается, что уступить не может, показать, что она что-то не может или не умеет. Нанами по натуре дамочка упрямая, а конкурирующий дух подзадоривает только. И вообще, никто не просил его быть таким неправильно-идеальным рядом с ней. Потому что, если она хочет тянуться за ним — то пусть молчит!              — Просто так, — бурчит Нанами, опуская голову.               У него такие глаза… сумасшедший. Оно и понятно, Кровавый Король, ни на секунду не притворяющийся хорошим и поступающий так, как ему захочется. Она ни разу не видела, чтобы он сделал что-то без выгоды для себя, только… …только вот ей уступает…всегда…стоит лишь словом обмолвится… и вот улыбка снова на её губах…              — О боги, глупая Нанами! — почти смеётся Акура, привлекая её к себе и прижимая крепко-крепко; обе руки на талию опускает, а ей и дышать трудно — носом ему в грудь уткнулась и сопит негодующе. — Если ты не успеваешь, могла бы сказать. Я может, даже и не смеялся бы.        — Дурак, — отзывается она вполне миролюбиво.              Не успевает. Не успевает, как бы ни старалась.              Она — силится его догнать.           Стать достойной.              Стать равной.       Сильной.              Они смешно топчутся на месте под музыку — Акура смотрит куда-то поверх её головы, а она вцепилась обеими руками в его плечи. Это даже и танцем называть нельзя, просто…        — Обнимашки под музыку, — говорит Нанами почти радостно, подняв к нему глаза. Но Акура только цокает языком и едва качает головой.       И вот снова эта близость. Его руки, его мышцы, твердость чужого тела, сталь там, под кожей. И Нанами вдруг понимает, что все вокруг, кроме него самого перестает быть ей важно. Она чуть кладет голову на его плечо. Мужчина же едва опускает подбородок, смотрит насмешливо на нее, чуть ехидно. Нанами знает, что играет с огнем, но сдержать себя совершенно не может. Рот его все больше растягивается в кривой усмешке. Акуре не хватает лишь сигареты в зубах и будет точно похож на лихого разбойника, кем он, в сущности, и является. Разбойник, бандит, монстр, зверь — полный набор синонимов, окрашенных в черный, гротескный цвет. А ей просто хочется.       — Глупая ты, — шепчет Акура ей на ухо. — Такая глупая.       Девушка едва успевает набрать воздуха в легкие, как крепкие руки сжимают её, а рот накрывает рот. Акура голоден, это чувствуется в каждом его движении, доведен до исступления, до самой острой грани. Его руки совершенно по-хозяйски считают женские позвонки, проходятся по всей линии спины, сжимают до боли ягодицы. И мужчина срывается, он подхватывает девичью фигуру, прижимает к себе тесно и плотно, все не отрываясь от ее рта. Пока она издает какие-то сладкие, нечленораздельные звуки. А он швыряет ее на кровать. Грубыми пальцами сдергивает черную ткань с бедер вместе с нижним бельем, оголяя кожу. Оставляет теплый след губ на лобке, заставляя Нанами изогнуться в таком разочарованном стоне. И сразу тянется руками к ширинке, высвобождает уже стоящий член, пальцами касается ягодичной складки, проводит по трепещущей и влажной коже. Разводит ее ноги, подхватывает девушку под ягодицы и медленно проникает внутрь. Делает мягкое движение бедрами, и тонкая фигура в его руках изгибается. Из горла Нанами рвется громкий стон, руки хаотично, беспорядочно комкают простынь, вцепляются в его плечи. Акура красивый. Такой, какой сейчас. С этой гримасой наслаждения на лице, с этими  напряженными мышцами и ожесточенным толчками в глубь женского тела. Нанами в его руках покорна. Она обнимает его, крепче прижимает к себе, собирает пот с его плеч и шеи руками, губами. Подчиняется его ритму, инстинктам и желаниям. Шлепки кожи о кожу яростнее, еще громче.       Акура целует её в губы, рычит, шепчет что-то бессвязное, а она снова стонет, выгибая поясницу и шею. Движения ещё яростнее, толчки сильнее. Сердца бьются где-то под горлом. И оба замирают. Акура опускается лицом ей на грудь, тяжело дышит, а Нанами рассеяно гладит его руками по плечам, путается пальцами в его длинных волосах.       — Спасибо, — вдруг шепчет она. Мужчина поворачивает к ней голову.        — За что?        — За такой редкий вечер. — Ее щеки едва окрашивает румянец. Аура ей улыбается.

***

      Верховный глава божественного пантеона в доме Акуры-оу смотрится весьма странно. Он все также остается не заперт в темнице, как то было раньше. Только волосы его, цвета белого золота, словно потускнели здесь, пожухли на самых кончиках. Изумрудно зеленые глаза Оокунинуши цепляются за темную фигуру Кровавого Короля, когда тот под утренними лучами солнца молча покидает свои покои, спускаясь по лестнице на нижний этаж, стучит своими сапогами. Оокунинуши смотрит на хозяина этого места внимательно. Пальцы у Акуры ловкие, легко играют с остро заточенным коротким клинком, проверяют остроту лезвия. Движения демона резкие, уверенные. Но, как только сверху доносится звонкий голос Нанами Момодзоно, Акура сразу нервно дергается оборачиваясь на зов. Вся его фигура подбирается, голова резко поворачивается, отчего его вольные алые локоны уже летят по воздуху, захлестывают плечо. Клинок в его руках вздрагивает, а болезненные эмоции тут же бьют в самый зрачок.       Оокунинуши же опускает голову. Бессмертный Акура-оу, Кровавый Король. Убийца. Губы мужчины зло кривятся. Этот демон всегда нес за собой только беду и ничего больше. Так же беда пришла с ним и после его возвращения, золоченый храм Икусагами пал, пламя Акуры-оу опалило его огнем и заполонило чадом. В рассказах, дошедших из уст тех, кто бежал и выжил, было много плавящихся костей и опаленной плоти, криков и стонов умирающих, запаха смрада. Бесспорно, Акура-оу несет в себе великую магию. Алое пламя и смерть. Оокунинуши закрывает глаза, и сердце его скорбит, мучается, практически болит.       Акура же снова дергается на её голос. Как-то не совсем величественно даже, слишком порывисто и скомкано. Движения его пальцев становятся рваные, а лоб бороздят глубокие морщины. Он выпрямляется, смотрит на Нанами, затянутую в зеленое платье. Она к нему так торопится. Бежит, спускаясь по ступеням. Тянет свои тонкие руки, мокро целует в щеку, улыбается, обнимает жарко. И вдруг из Акуры-оу будто уходит вся магия рядом с ней. Словно самый опасный первородный ёкай в мире стал так далек от своей изначальной природы, словно не великий демон сейчас перед Оокунинуши. Словно нет за его плечами снедающего многовекового времени и безжалостного нрава, иссушенного жестокостью сердца, проросшего алчущими эмоциями.       Акура-оу тяжко вздыхает, тянет горькую улыбку меж темных губ. И столько обречённости кроется в его золотом взгляде, когда он берёт ее руку. Прижимается к ней губами. И тогда Оокунинуши вдруг понимает. Не Кровавый Король сейчас перед ним. Нет. Оокунинуши видит, как взволнованно поднимается и опадает его грудь, а пальцы аккуратно перебирают вольные пряди каштановых волос между фалангами.       — Простой человек и великий демон, — говорит мужчина, и Нанами поворачивает голову. — Икусагами был прав, — и кивок в сторону Акуры. — В это сложно поверить, пока не увидишь собственными глазами.       — Вы тоже против, да? Как и все они? — Нанами говорит так резко, так хлестко, так храбро. Оокунинуши же улыбается. Эта её порывистость, эмоциональность, оголенность чувств.       — В далёкие годы я знал одну девушку. Очень похожую на тебя. — произносит Оокунинуши отчего-то. — Такую же юную. Искреннюю. В то время я ещё так же, как и ты верил, что в этом мире возможно всё.       Нанами поджимает губы. И впервые за много сотен лет, под скрип оконных ставень и говор холодного ветра, теребящего крышу, звучит рассказ о былом и давно забытом.       — Эй! Странник! Будешь сегодня к полудню на пристани? Мы поплывем на тот берег за рыбой! — Его новоявленный долговязый и нескладный друг орет через всю базарную площадь, складывая ладони рупором. Оокунинуши же ухмыляется. Эти люди оказались к нему так приветливы здесь.       — Буду! — Кричит он в ответ. — Ждите меня! — И разворачивается, чтобы в него тут же врезалось что-то колкое, острое и такое костлявое. Мужская рука перехватывает чье-то плечо, и Бог опускает зелёные глаза.       Он юн и молод, полон сил, жизни, энергии, но уже вошел в тот возраст, когда его принято звать мужчиной. Пусть бесенячий огонек не исчез из его глаз, пусть мелькает он свечением в самой радужке да касается лукавых губ, пусть еще нечто мальчишеское сквозит в его движениях, но меч, в своей руке он держит верно, пальцами сжимает крепко, а молоденькие, хихикающие девицы очень часто бросают на него красноречивые взгляды.       Этот же взгляд насквозь пропитан холодностью и остротой. Глаза настолько дегтярные, что не видно белка, а ресницы пушистые, длинные. Женские. Это Оокунинуши удивляет, потому что малец в его руках похож на мальчишку. Нескладная, худая фигурка, сбитые костяшки, мешковатая одежда и звериный взгляд.       — Пусти, — цедит крысеныш и дергается. Рвется так, что запинается о доску пяткой ботинка и падает на дерево. Пальцы его разжимаются, свежеиспеченная, ароматная булка хлеба выскальзывает из рук маленького воришки. Оокунинуши эта ситуация отчего-то забавляет. Он наклоняется и поднимает хлеб, а тонкое существо на досках резко дергается, но фалангами задевает лишь пустоту. — Отдай! — И правда, голос-то девичий. Одно неверное движение, попытка отобрать вожделенный хлеб, и с головы юнца слетает завязанная на бандитский манер косынка. И ореол удивительных, сверкающих золотом волос рассыпается по плечам. Девица смотрит на парня перед собой недовольно, щерится и скалится. Дикая, неприрученная. Глаза ее сияют темными изумрудами. Она резво подскакивает на ноги, выхватывает у Оокунинуши свою булку хлеба и несется прочь, петляя меж людьми. А он так и остается стоять, завороженный ее чуждой грацией и хрупкой красотой.       В настоящем Нанами смеется. Прикладывает ладонь ко рту, стараясь сдержать громкий смех, что вибрирует в ее горле. Акура-оу улыбается ей в ответ. Они все же красивая и удивительная пара. Нездешняя, неземная и от этого Оокунинуши режет сердце глядя на них.       — Она была красивой, — повторяет Оокунинуши, — очень красивой. Женственной, изящной, но такой порывистой. Совсем как ты.       Он помнит, как пахла та девочка, как улыбалась, как впервые сдернула с себя ночную рубашку, и он понял, что в тот день на базарной площади в него врезалось не столь костлявое по природе своей, сколь худое от голода тело. Он помнит ее улыбку, водопад позолоченных волос и как зарывался в них носом, сжимая руками женскую талию. И она смеялась, запрокидывая голову ему на плечо. Она была сладкой, прекрасной, удивительной. И чахлой. Тщедушие поселилось в ее теле, съело, забрало все силы. Убило.       — Что с ней случилось? — Шепчет Нанами, роняя слова столь осторожно и аккуратно, а у самой глаза огромные, понимающие, словно читает его душу, все еще любящую и безмерно скорбящую.       — Ее забрала болезнь.       — Мне жаль. — Нанами говорит правдиво, даже доверчиво, а сама так хмурится, в душе своей переживает, чувствует и понимает. А Бог же ощущает себя глупцом. Незачем было говорить им о сокровенном. Просто есть что-то в этом моменте. То ли свет, то ли чистота, а может это яро выраженное волнение золотых глаз, когда Акура так смотрит на Нанами. Касается её так бережно и аккуратно.       — Тебе кажется это странным, да? — Интересуется Акура-оу.       Бог вскидывает брови.       — Моя забота о…— запинается на мгновение, словно теряет суть, и мнется, не решается на откровенность, — о ней, — заканчивает Акура и впивается глазами в мужской лицо напротив.       — Нет, — качает головой Бог. — Я ведь тоже любил когда-то.       Нанами закрывает глаза и столь ярко видит те самые искрящиеся на солнце волосы, гагатовые очи со смарагдовыми бликами, улыбку сорванца и гибкость тела. Она бы хотела быть рядом, когда юная девушка исторгала из своего горла кровь, кашляя, умирая. Она бы хотела помочь ей. Но прошлое не воротишь.       Акура молчит, опускает взгляд.       — Нанами может пробовать стать моей приемницей, — произносит вдруг Оокунинуши, смотря в глаза девушки, сейчас ставшие огромными и широко распахнутые на румяном лице, — В будущем это будет взаимовыгодный союз двух миров. — Оокунинуши говорит это так легко и просто. И все продолжает смотреть на Нанами. — За верную службу я награжу её долгой жизнью. Она будет и набираться опыта, копить божественную силу исполняя мольбы просящих в храме.— Все продолжает Бог, как будто и не замечая какими дикими эмоциями уже наливаются глаза Акуры-оу.       — Никогда, — цедит Акура и тогда Оокунинуши переводит на него глаза. — Её место только рядом со мной.       — А вот это уже решать не тебе.       Нанами прикрывает глаза. Сердце в её груди колотся. Ситуация абсурдна и дика. Может. даже и не слишком для нее понятна. И все вокруг словно фикция, словно морок, словно странный сон. Но девушка знает, что если она распахнет глаза, то эта дымка не рассеется. Останется такой, какая она есть.       — Что я должна буду делать? — Произносит Нанами.       — Хранить покой в обоих мирах. Земном и божественном.       — От меня, да? — Акура усмехается. —  Не смей её использовать в своих целях! — И сталь оружия оказывается зажатой в его руке, он наставляет появившийся меч прямо на Бога. Да, он все прекрасно понял еще с первых слов. Оокунинуши не так прост, каким можем казаться. Дать ей жизнь через столетия, в обмен за службу. Какое мнимое благородство. Предложить ей связать себя клятвой. Чтобы навечно получить в божественные руки рычаг влияния на Великого и Неудержимого Акуру-оу. Золотые глаза темнеют. Он не позволит собой понукать.       — Ладно, — раздается голос Нанами. Губы у нее так поджаты, что превратились в одну линию, волосы растрепаны, и тонкие пряди лезут в глаза. Она кладет ладонь Акуре на плечо и заставляет посмотреть на себя: — Я сделаю это. А ты перестанешь мучаться. — и смотрит так ласково и тепло, так, что мужчина, сцепляет зубы. Боится за нее. Переживает. Чувствует биение собственного сердца у себя в глотке.