Двенадцать звезд

Глава 12. Освобождение от оков

Знак Рыб символизирует два пути, по которым можно плыть: вверх по течению, к достижению цели и вниз по течению, в никуда. Астрологический справочник

Когда-то Долгузагар боялся смерти, потому что думал: там, за чертой, ничего нет. Одна пустота. Но лучше бы там и в самом деле ничего не было, потому что он ошибался. Там не было воспоминаний, снов, видений, сколь угодно кошмарных и перемалывающих душу. Но теперь он был бы рад всем ужасам своей жизни: и Аганнало, и всем Девятерым вместе взятым, и самому Повелителю. Потому что там, за чертой, не было ничего, кроме невыносимого давления. Если бы образам было место, Долгузагару бы казалось, что он очутился в черном шаре, который, неудержимо сжимаясь, стремится смять его в непрестанно умаляющуюся частицу. Как будто опрокидываешься внутрь себя, во тьму, и это падение бесконечно, его ничто не останавливает. Не было места и для узора слов и музыки, который он, незаметно для себя, ткал всю жизнь, старательно убирая отрезы драгоценной материи в дальние закоулки памяти — чтобы сберечь и не наткнуться случайно. Чтобы прижать их к лицу и вдохнуть их запах — как благоухание старинных праздничных одежд, убранных в сундук из лайрэлоссэ и переложенных атэлас и лиссуином, — в то краткое мгновение, когда бодрствование уступает место сну, когда обретает себя даже тот, кто потерял себя или никогда не имел. Но там, за чертой, не было ни бодрствования, ни сна. Иногда вдруг шар переставал сжиматься, и он пытался отползти в сторону, словно раненый зверь, но потом его опять, как труп оркам, бросали в неостановимое падение. «Кто ты?» — услышал он в одну из передышек. Властный голос был ему незнаком. Он промолчал, затаился, и все началось снова. «Кто ты?» Я Долгузагар, сын Мэнэльзагара, комендант Седьмого уровня Темной Башни, нардубар… «Кто ты?» Я солдат, хозяин Правого и Левого, командир отряда Двух Ме… «Кто ты?» Я… я не знаю! «Кто ты?» «Кто ты?» «Кто ты?» И он сдался. Открыв глаза, он увидел над собой осунувшееся лицо Гвайласа. — Нет, нет, не надо, сделай что-нибудь… — сипло забормотал Долгузагар, непослушными пальцами цепляясь за рукав зеленой рубахи, — я на все согласен, только не это, не этот ужас опять, вытащи меня оттуда… Эльф осторожно оторвал иссохшие руки от своей одежды и положил их на грудь больному, покрытую меховым одеялом. — Все в порядке, не беспокойся. Мы успели тебя вернуть. — Этого больше не будет? Гвайлас молчал, и сердце Долгузагара упало. — Итилиндо из Имлад-риста, тот, кто вернул тебя из темного путешествия, сказал, что все может возвратиться, что это зависит от многих вещей, — наконец произнес эльф. Человек бессильно уронил голову на подушку, слабый, как только что вылупившийся цыпленок. — Мы неделю тебя выхаживали, — продолжал Гвайлас. — Когда разразилась буря и я увидел два столпа молний, которые бьют в Амон Амарт и в Барад-дур — их было видно даже от Внутреннего хребта! А Итилиндо сказал, что это было как в Войну Гнева, — так вот, тогда я понял, что ждал слишком долго и теперь могу не успеть на помощь — и тебя унесет бурей. И когда я нагнал ваш отряд, я узнал, что ты и в самом деле потерял себя, когда началась гроза. — Гроза… — пробормотал Долгузагар. И продолжал, сам удивляясь собственным — и вместе с тем чужим — словам: — Гора содрогнулась, цитадель обрушилась, и пали все ее башни. Гвайлас, чуть помедлив, кивнул. — Верно. Только башни пока пали не все. Но от грома до сих пор в ушах звенит. А ливень был такой, что я боялся, как бы нам с лошадями не захлебнуться. — С Мышастым? А Гватро? — Она тоже здесь, с ней все в порядке. С ними обоими все в порядке, хотя я едва не загнал их по дороге сюда, — эльф понурился. — Но я очень боялся, что не довезу тебя живым: когда я вас догнал, ты лежал у костра без сознания, бледный и холодный, как будто в тебе не осталось жизни. Гватро сказала, что тебе очень плохо и что она не смогла тебе помочь. — Она старалась, — отозвался Долгузагар. — Только жалко твой черновик к поединку Финрода и… к поединку на песнях. Гватро его сжевала. Но она хотела как лучше, не сердись на нее. Гвайлас махнул рукой. — Было бы за что! Если кто виноват, так это я. Я ведь знал, что не стоит тебе читать поединок. Особенно черновик. — Ты не виноват, — произнес Долгузагар. — Это бы все равно случилось — черновик, не черновик. Это ведь темный зов, так? Эльф посмотрел ему в глаза. — Да, это Саурон созывал своих слуг. Но Итилиндо сказал, что ты еще можешь выкарабкаться, раз ты не слуга ему больше. — Вот как. Внутри было пусто. Словно пытаешься понять, чего не хватает, а потом понимаешь: больного зуба. И боли. — Что теперь будет? — спросил Долгузагар и посмотрел вверх, на синее полотнище потолка. — И где мы? — В моей палатке. Пока меня не было, наш отряд перебрался в основной лагерь. И верно: знакомый запах гари и серы сушил горло, во рту горчило. — Что теперь будет? — снова спросил Долгузагар, глядя, как от порыва ветра идет волнами ткань шатра. — Суд, — ответил эльф. — Тебя будет судить государь Исильдур. Бывший комендант еле заметно вздрогнул. — Когда? — хрипло спросил он. — Когда ты будешь готов. Пальцы Долгузагара сжались на меховом одеяле. — Тогда завтра. — Ты уверен? — обеспокоился Гвайлас. — Тебе бы сначала сил набраться: столько времени пролежал без сознания. Морадан покачал головой. — Завтра. Если можно, конечно. — Хорошо, — эльф поднялся. — Тогда я пойду передам дунэдайн твои слова. И тут Долгузагар вспомнил. — Где моя рукопись?! — воскликнул он в отчаянии. — Она потерялась? Гвайлас тихо рассмеялся и, взяв со стоящего возле кровати сундука кожаный сверток, положил его на постель рядом с больным. Не успел эльф выйти из шатра, как Долгузагар уже крепко спал, положив иссохшую руку на сверток, словно на рукоять меча. Гвайлас разбудил его вечером. — Просыпайся, мэллон. Я передал твои слова людям короля, и они сказали, что пришлют тебе весть на закате. Солнце как раз садится. Долгузагар откинул мех и сел, спустив ноги с постели. На нем была только длинная нижняя рубаха из небеленого льна. Он посмотрел на торчащие из-под подола ступни: кожа да кости. Перевел взгляд на руки, исхудавшие и беспомощные, словно плети. Пальцы истончились и оттого казались длиннее. «Больше ни к какому делу не годятся, только струны перебирать», — вдруг подумалось ему. Снаружи послышались голоса и шаги. Долгузагар попробовал привстать, но понял, что у него кружится голова, сильно бьется сердце, а ноги отказываются его держать. Он нашарил в постели сверток и пододвинул к себе. Полог, закрывавший вход в шатер, откинули в сторону, и внутрь вошло несколько человек. Первым был высокий — он едва не задевал макушкой потолок — молодой мужчина лет семидесяти, с волосами, забранными в хвост, в пятнистой серо-зелено-бурой одежде следопыта. Над его плечом виднелась рукоять короткого меча. — Ты Долгузагар Мэнэльзагаро? — поздоровавшись, осведомился вошедший. Морадан побоялся, что голос не станет ему повиноваться, и ограничился кивком. — Мое имя — Орлин Элатанион, — продолжал вестник, — я служу Исильдуру, сыну и наследнику Элэндиля Высокого, королю дунэдайн, владыке Арнора и Гондора. Я прислан сказать тебе, что мой государь призывает тебя завтра в полдень на суд, дабы ты выслушал возводимые на тебя обвинения и нашел справедливость в глазах короля. Явишься ли ты на суд? Долгузагар снова кивнул, чувствуя ком в горле. — Есть ли у тебя поручитель? Ибо преступления, в которых тебя обвиняют, в Арноре и Гондоре караются смертью. — Да, — выступил вперед Гвайлас. — Я ручаюсь за моего друга: завтра он явится на суд короля людей Запада. Дунэдайн переглянулись, и Орлин склонил голову в знак согласия. Когда за вестниками опустился полог, Долгузагар почувствовал, что щеки у него холодные и мокрые. — Я могу догнать их и сказать, что ты еще слишком слаб, — произнес Гвайлас. — Не надо, — морадан вытер лицо рукавом. — Я не боюсь суда. И смерти. Боюсь только, что после смерти весь этот кошмар будет длиться и длиться, вечно. — Тогда тем более? Долгузагар устало покачал головой: — Ждать суда — все равно что идти босиком по битому стеклу. Лучше закончить все это побыстрей. А там будь что будет. Гвайлас ничего не ответил. Поставив на сундук подсвечник с двумя свечами, он поднес к фитилям пламенеющий уголек из жаровни, и шатер наполнился трепещущим светом. Потом они поужинали: эльф подогрел на жаровне котелок с грибной похлебкой, принес соленую оленину, сыр, сушеные фрукты и ягоды — яблоки, шиповник, груши. Когда они поели, Гвайлас, улыбаясь, показал сотрапезнику большой мех. — Вот, хорошее вино достал. Долгузагар было обрадовался, но, сделав глоток, отставил оловянный кубок на дальний край сундука. — С вином что-то не так? — с лица Гвайласа сбежала улыбка. — Нет. Со мной, — хрипло сказал Долгузагар. — Можно мне воды? Вино было то самое, что он пил ночью у дороги из большой оплетенной кожей бутыли: богатое вкусом, с ярким ягодным букетом и пряными оттенками в аромате. То самое, что, степлившись, приобрело тошнотворный привкус крови. Бывший комендант выпил воды, а потом взял свой сверток и бережно освободил слежавшиеся мятые листы из кожаного плена. Бумага была чуть влажной на ощупь, но чернила не расплылись. Долгузагар тщательно разгладил листы на колене, аккуратно сложил их и протянул Гвайласу: — Это тебе. Пусть будет у тебя, когда меня не будет. Рука эльфа, уже протянутая к пачке, застыла в воздухе. — Хорошо. Но взамен и ты пообещай исполнить мое желание, — произнес Гвайлас. Морадан удивленно на него уставился. — Я могу исполнить твое желание? То есть я хочу сказать — у тебя есть желание, которое может выполнить неупокоенный мертвец? — У меня есть желание, которое можешь исполнить ты, — спокойно отвечал зеленолесец. — Обещаешь? — Конечно. Обещаю. А какое? — Сейчас, подожди немного… Гвайлас вытащил из-за сундука, служившего им столом, обтянутый кожей плоский короб высотой примерно по колено и поставил его на пол. — Откроешь? Бывший комендант наклонился, открыл хитро сделанную защелку и поднял крышку. Внутри стояла небольшая арфа. Долгузагар достал ее из футляра и поставил на колени: два ряда бронзовых струн отозвались еле слышной дрожью. Благородное темное дерево ало-коричневого оттенка в сумерках казалось почти черным, а по раме серебристой дорожкой бежала инкрустация — побеги плюща. Арфа, на вид тяжелая, на самом деле оказалась легкой, словно редкое дерево, из которого она была сделана, твердостью, но не весом приближалось к железу. Человек легонько коснулся одной струны, и та ответила неожиданно звучно, а ее эхо долго медлило в шатре: вино цвета гречишного меда, налитое в простую чашу светлого дерева. Долгузагару стало любопытно, и он коснулся другой струны, а потом еще и еще одной… Сонное дыхание трав позднего лета, клонящихся под тяжестью росы, хоровод снежинок среди бронзовых крон дубравы, туман, поднимающийся из оврага как вскипающее молоко. За звуком каждой струны стояло нечто особое, как бы назначенный ему образ, который возникал в голове морадана, несмотря на то, что этот мир, мир лесов и трав, текучей воды и льда, мороси и капели был почти неведом ему, жителю Юга. На пробу он быстро провел пальцами по нескольким струнам. И разумение, не в силах перебирать картины с той же скоростью, с какой рука перебирает струны, соединило образы в единое видение. То была зимняя охота: сквозь чащу, сбросившую листву, уносился прочь белый олень, заливисто и гулко перекликались рога, морозный воздух зажигал щеки румянцем, а под копытами коней звенели камни, ломались заиндевевшие травы и трещал узорный лед ручейков. — Это волшебная арфа, — произнес потрясенный Долгузагар. — Она поет об эльфах и для эльфов. Ее голос не для людей. Гвайлас вдруг протянул руку и резко ударил по струнам. Бывший комендант вздрогнул: на сей раз арфа отозвалась лязгом мечей, тяжелым ударом секиры, которая, пробив сталь, вонзается в дерево щита. Это уже было вполне по-человечески. Он осторожно прижал струны ладонью, словно успокаивая инструмент, и поднял взгляд на эльфа. — Пусть эта арфа будет с тобой, пока ты жив, — ответил Гвайлас на вопрос в его глазах. — Но какой в этом смысл?! — Этой арфе нужен хороший хозяин, — произнес эльф. — Но я… — Долгузагар растерянно уставился на арфу. — У нее струны в два ряда! Я понятия не имею, как на ней играть! — А ты попробуй, — посоветовал Гвайлас. Крученая бронза словно притягивала к себе кончики пальцев. Морадан вздохнул, закрыл глаза и прикоснулся к струнам. В этом звоне не было ни складу, ни ладу, образы, вызванные звуком каждой отдельной струны, мешались друг с другом, теряли очертания, рассыпались. Но Долгузагар терпеливо пытался поймать и уловить переходы и сочетания звуков, в которых был смысл. Это походило на работу с диковинным оружием, привезенным с далекого Юга или сказочного Востока: нгерисом с волнообразным лезвием, или копьем с зазубренными веточками от наконечника до середины древка, или мечом с серповидным крюком на конце. Сначала ты вовсе не понимаешь, что делать с эдакой кочергой, но стоит дать оружию свободу, как оно само начинает направлять руку и тело. Вот. Этот перебор — три струны — работал: «Тихо падает снег, заметая следы… Ты уже не вернешься с этой войны…». Не открывая глаз, Долгузагар оторвал левую руку от арфы и протянул ее эльфу. — Что? — спросил Гвайлас. — Перо. Чернила. Бумага. — Но зачем? Ты же сочиняешь не на бумаге. — Я не сочиняю. Надо записать. Она диктует стихи и мелодию. Раз я не умею играть, надо хоть слова записать. В пальцы ему сунули перо, руку взяли и опустили кончиком пера в какую-то жидкость. Бывший комендант открыл глаза и увидел, что вместо чернильницы Гвайлас макнул перо в его нетронутое вино. Эльф развел руками. — Чернила у меня кончились, я не успел добыть новые. Попробуй, вдруг красное вино сгодится. Долгузагар вынул перо из оловянного кубка и провел черту на бумаге. Перо оставило хорошо различимый темно-розовый след. — Ты запомнил мелодию? — отрывисто спросил он у Гвайласа. Тот кивнул. — Тогда играй, пока я буду записывать, чтобы мне не сбиться, — и сунул инструмент эльфу. Под рукой Гвайласа арфа звучала иначе, как будто звон струн уносило ветром. И то, что было настоящим, вдруг отдалилось, отступило в бескрайний простор прошлого, теряясь за пеленой метели.       Ярость боя влекла нас навстречу судьбе,       Яркоглазую ненависть нес ты в себе. Долгузагар строчил, выкидывая для быстроты окончания и гласные, то и дело обмакивая перо в чернила. Или в вино. Или в кровь.       Взлетали знамена, искрилася сталь,       Убивая — мы жили; нам было не жаль       Сеять смерть, как зерно; как цветы на ветру       Распускались, алея на белом снегу... Для самого стихотворца следы заметал бы песок и на песке расцветали бы на краткий миг алые анемоны пустыни. Но арфа пела о снеге. Долгузагар не возражал. Закончив, он сунул листок Гвайласу. Тот прочел и поднял глаза на собеседника. — «Ты со мною, и снег засыпает меня...» — повторил он вслух последнюю строку. — Это конец? Долгузагар пожал плечами. — Да. И спросил с замиранием сердца: — Как тебе? Гвайлас помолчал. — Очень печально, — сказал он наконец. — Как будто уже ничего нельзя изменить. — Так и есть. Отложив перо, Долгузагар взял чашу и отпил глоток «чернил». Потом забрал у эльфа арфу, пробежался по струнам и понял, что успел соскучиться по темному теплу дерева и приглушенному свечению бронзы. — А у нее есть имя? — спросил он у Гвайласа, который долил ему в чашу вино из меха. — Да. Ее зовут Плющ. — Это твоя арфа? Эльф сел на свое место, опустил мех на пол и только после этого ответил, глядя в глаза человеку. — Нет. Это арфа моего друга Гласиона, который погиб тогда у дороги. Долгузагар перестал дышать. — Наверное, лучше было бы вернуть арфу его… родным Гласиона, — произнес он после долгого молчания. Гвайлас покачал головой. — У него никого не было. Мы втроем уговорились, что делать, если кто-то из нас погибнет. Гласион сказал, чтобы мы с Туйласом нашли Плющу нового хозяина — певца, который умеет превращать воду слов в вино. Я исполнил его желание. Бывший комендант опустил взгляд на арфу: теперь ему казалось, что алый оттенок темной древесины — это кровь ее прежнего владельца. — Зачем ты это сделал? — шепотом спросил он у эльфа. Между бровями Гвайласа пролегла морщинка. — Я потерял двух друзей и не хочу потерять третьего, — сказал он. В тот вечер они сложили еще одну песню, тем же манером, что и первую: сначала Долгузагар набросал вчерне мелодию, потом отдал арфу Гвайласу, и пока тот играл, превращая бледный набросок в верную картину, морадан шлифовал слова. Правда, переписать стихи набело они уже не смогли, потому что вино закончилось. Допев песню в последний раз, Долгузагар уронил голову на исчерканный черновик и уже не просыпался. Ему снились люди, одетые в белое и увенчанные цветами: словно текущая в гору река, в темноте они поднимались по тропе со светильниками и факелами в руках. Они хранили молчание, но Долгузагару казалось, будто он слышит множество голосов, множество бесед. Или то была музыка: медленная, торжественная, такая глубокая, что вмещала в себя и самую горькую печаль, и самую неудержимую радость, радость, от которой горы резвятся как овцы, а холмы — как ягнята. Лица людей, незнакомые и почти узнаваемые, светились улыбками: гости, приглашенные на праздник. Конечно, они идут на праздник, понял сновидец. Поднимаются на гору, чтобы встретить рассвет. Но никакой вершине не вместить их всех: в ночи изгибы тропы — у него под ногами и над его головой — были обозначены извивающейся дорожкой мириадов светлячков. Людей были тысячи тысяч. Он узнал только одно лицо: юношу, еще почти мальчика, ровесника Андвира и Диргона. То был заложник, которого Долгузагар казнил во время неудачного рейда, когда погиб Аганнало. Юноша повернул голову и увидел морадана — и улыбнулся ему, как улыбаются старому знакомому. Или так, как улыбаются даже незнакомцу, когда на душе светло и радостно. А потом Долгузагар, оглядевшись по сторонам, заметил еще одного человека, который, как и сам он, стоял сбоку от тропы, между камней: морадан сначала принял его за высокий валун. Человек был одет не в белое, как идущие по тропе: с его плеч ниспадал темный плащ, который в сумраке, из-за игры теней и света, казался сплетенным из влажных морских водорослей. Человек повернул голову и взглянул на Долгузагара. Его губы были горько сжаты, а глаза в тени глазниц смотрели с осуждением. Гвайлас тряс его за здоровое правое плечо: — Просыпайся, мэллон, скоро полдень! Похолодев, бывший комендант сел в постели. — Воды, — сказал он. — И быстро. …Если можно, конечно. Спасибо. Не успел он плеснуть себе в лицо водой из кожаного ведра и провести по волосам гребнем, как эльф уже достал из жаровни разогретые остатки вчерашнего ужина. Но Долгузагар покачал головой и одним длинным глотком осушил кубок с водой. Потом он оглядел надетую на него рубаху. — По-моему, никак невозможно идти на суд в исподнем… — произнес он растеряно. — Твоя рубаха с подкольчужником не пережили последнего путешествия, — Гвайлас развел руками. — А остальное вот, — и он указал на сундук в ногах у походной кровати. На сундуке лежали постиранные штаны Долгузагара и его тяжелый ремень, а рядом стояли почищенные сапоги. Пока морадан надевал штаны и обувался, эльф достал из-под кровати мешок и выудил из него темно-серую льняную тунику. — Пойдет? По рукавам и вороту рубашка была обшита полоской темно-рыжей кожи, ни украшений, ни вышивки на ней не было, и Долгузагар молча кивнул, не осмелившись спросить, кому принадлежала эта одежда. По счастью, обнова пришлась впору, только распахивался ворот, не скрепленный ни застежкой, ни шнуровкой. Гвайлас вынул из поясной сумки медную фибулу в виде листа остролиста и протянул ее другу. Тот мгновение поколебался — уместно ли коменданту Седьмого уровня Барад-дура щеголять эльфийской фибулой на королевском суде? — но все-таки взял. — У тебя есть острый ножик, побриться? — спросил он, с трудом нащупывая иглой фибулы аккуратно обшитые дырочки на горловине рубахи. Взгляд Гвайласа задержался на руках собеседника. — Я бы на твоем месте не стал этого делать, — осторожно произнес он. Долгузагар опустил руки и впервые заметил, что пальцы у него мелко подрагивают. Он стиснул зубы и сжал кулаки, чтобы унять дрожь, — и понял, что внутри у него все ходит ходуном, как в расшатавшемся, пошедшем вразнос механизме. Он поднял голову и посмотрел Гвайласу в глаза: — Не оставляй меня. Пока все не кончится. Эльф кивнул. — Я буду с тобой до самого конца. Что бы ни случилось. Снаружи их ждал Орлин с тремя охтарами. Странно, подумал Долгузагар, пока Гвайлас и дунадан обменивались церемонным гондорским приветствием, скрестив руки на груди и склонив головы, странно, что коменданта Седьмого уровня Барад-дура препоручили не роквэну королевской дружины, а всего лишь следопыту, годящемуся подсудимому в сыновья. С другой стороны — больше всего дел Долгузагар натворил во времена еще довоенные, когда во главе отряда Двух Мечей нападал на гондорские пограничные форты и поселения и примерно наказывал тех, кто склонялся к союзу с дунэдайн, а не с Мордором. Тогда, на тропах необъявленной войны, самым опасным противником его отряда были как раз гондорские следопыты. Надо полагать, они вели счета и были готовы предъявить их к оплате. Долгузагар пригляделся к Орлину: конечно, следопыт молод, но они могли встретиться под Авенассой, лет за десять до начала войны, или на переправе через Диргит в 3426-ом. Почувствовав, должно быть, этот взгляд, Орлин повернулся к морадану и склонил голову в знак приветствия — и Долгузагар вздрогнул, впервые разглядев его глаза, знакомые на незнакомом лице. Он уже почти вспомнил, где раньше видел этот взгляд, но его сбил Гвайлас, взявший друга за руку: — Пойдем, мэллон? Долгузагар запоздало кивнул, и все они двинулись по проулку с повозку шириной, образованному выстроившимися по обеим сторонам разномастными шатрами, палатками, фургонами, навесами и телегами. Из проулка они вышли на самую настоящую улицу: здесь в спекшийся вулканический шлак и слежавшийся пепел — мертвую землю равнины Горгорот — были вбиты столбики, чтобы оградить проход для пешеходов от проезжей части, по которой мимо них в одну сторону пролетел, подняв клубы серой пыли, верховой, а в другую — прогромыхала тяжелая повозка. Долгузагар с любопытством глядел по сторонам: ему случалось совершать вылазки в лагерь осаждающих и наблюдать за их действиями из Барад-дура, но вылазки, конечно, устраивались под покровом темноты или тогда, когда изрыгаемый Горой дым превращал сумрачный мордорский день в подобие ночи. А при взгляде сверху лагерь Последнего Союза походил на гнездилище насекомых и мало чем отличался от унылых поселений, состоявших из жалких халуп и тянувшихся вдоль хребта Моргай, к западу отсюда: там готовились к войне орки и жили рабы, что добывали руду и ковали оружие, — до Осады, конечно. И Долгузагару, когда он с высоты смотрел на лагерь неприятеля, казалось поистине странным и даже смешным, что эти крохотные букашки, словно муравьи, тянущие по Горгороту свои жалкие осадные орудия размером с шахматную фигурку, изнемогающие под градом огненных снарядов, дротов, стрел и камней, которыми осыпали их боевые машины и гарнизон Темной Башни, всерьез надеются победить того, кто окружил свое обиталище пламенем. Впрочем, кольцо огня сгинуло первым: осаждающие очень скоро завалили каналы, по которым раскаленная лава Роковой Горы текла к Барад-дуру, чтобы наполнить огнем провал у подножья Башни, подобно тому, как вода наполняет крепостной ров. Но вода, даже испарившись, оставляет препятствие, которое осаждающим приходится преодолевать, а лава уже через несколько недель остыла и покрылась достаточно прочной коркой. Перебравшись по ней через провал, союзники овладели надвратными укреплениями и взобрались на стены Первого уровня, и тот приступ удалось отбить лишь разрушив оба захваченные противником моста: кованые на тысячелетия, те устояли перед самыми мощными камнеметами и рухнули лишь тогда, когда на них с огромной высоты сбросили навесные башни верхних ярусов. Так Барад-дур избежал штурма всего через год после сражения на Дагорладе, вместе с тем, однако, лишившись возможности выводить на неприятеля крупные силы. Но если раньше, из-за жара лавы, подземные ходы из Башни приходилось прокладывать так глубоко, что один только спуск в них занимал несколько часов, а строились они годами, то после того, как остыли и нижние слои лавы, оказалось, что можно рыть ходы и под самым дном рва-провала… Так у Долгузагара и остатков отряда Двух Мечей снова появилась работа: тревожить вылазками вражеский стан. В общем и целом положение защитников было более выгодным, чем положение осаждающих. Башня обладала неиссякаемыми источниками воды и почти бесконечными запасами продовольствия не только для людей, но даже для орков, которых ради экономии можно кормить мертвечиной и друг другом, в то время как Последнему Союзу приходилось доставлять издалека все, потому что на Горгороте не было ничего, кроме горелого камня, пепла и лавы, а колодцы и цистерны, устроенные вдоль дорог на севере равнины, почти все были отравлены, пока арьергард разбитой на Дагорладе армии из последних сил удерживал эльфов и дунэдайн в Удуне и Железной Пасти. Но длинные руки Барад-дура оказались связаны: неприятелю удалось пресечь все попытки Саурона собрать на Востоке или на Юге войско, способное снять осаду, или прорвать ее, или хотя бы отвлечь значительные силы Союза, а все сколько-нибудь крупные военные отряды, шедшие на помощь осажденным, были разбиты на дальних подступах. Даже магическая сила Башни — сверхъестественная мощь Повелителя и Девятерых, тьмы черных магов — оказалась умалена присутствием Высших эльфов: если обычно довольно одного слабого черного мага или колдуна, чтобы навести ужас на целый отряд Низших, то рядом с тарэльдар даже простые люди просыпались от кошмаров, способных за одну ночь превратить нумэнорца в поседевшего дрожащего безумца. А после Дагорлада выйти на единоборство с владельцем Нарсиля или Айглоса не осмеливался даже Командующий. В противостоянии неприступной, но обезоруженной Темной Башни и неспособного взять ее штурмом, но упорного противника шли годы. И кто мог представить, что все кончится вот так, поражался Долгузагар, пока вместе с эльфом и дунэдайн шел по внешней, человеческой части кольца Осады, за семь лет превратившейся в настоящий, хотя и неказистый город. На перекрестках и развилках были вкопаны столбы с указателями: в разноплеменном и разноязычном лагере, отнюдь не все обитатели которого умели читать, ими служили изображенные на дощечках, коже или парусине гербы и знаки. Долгузагар узнал голову длиннорогого тура — знак гетов, живущих у моря Рун, и черного медведя лесовиков из верховий Андуина. А при виде увенчанных короной с семью звездами наковальни и молота, герба народа Дурина, не мог не усмехнуться: он по собственному опыту знал, что ни один указатель на квартиры карлов не был настоящим. Поскольку в лагере Последнего Союза никто не разбирался в подземных работах лучше сплюснутого народца, карлы были распределены по всему кольцу Осады, чтобы делать подкопы под рывшиеся Барад-дуром туннели, а жили они, сами бойцы не из последних, под защитой лучших отрядов дунэдайн и западных эльфов. Другой знакомой бывшему коменданту деталью пейзажа были сторожевые вышки, насухо сложенные из камня или блоков пемзы, а иногда имевшие вид грубо сколоченных лестниц, опирающихся о высокое бревно, вкопанное в землю. Даже сейчас на них дежурили дозорные, готовые трубить в рог при любой угрозе. В темноте они зажигали факелы, с помощью которых, используя условные сигналы, можно было за несколько минут поднять по тревоге хоть весь лагерь. Скоро они вышли на открытое место — площадь, где можно было собирать и обучать войско. Отсюда открывался вид на Барад-дур, и Долгузагар вдруг понял, что Темная Башня едва ли не впервые предстала перед ним целиком. Прежде твердыню окутывала завеса мрака, подобная грозовой туче, завеса, сотканная из помыслов Повелителя и испарений Роковой Горы. Редко и лишь на несколько мгновений разрывался этот покров, являя то вознесенные на головокружительную высоту башни, то алый отблеск Ока, то стены, подобные отвесным скалам, то неприступные адамантовые врата. А теперь Долгузагар видел все: наполненный затвердевшей лавой огромный ров, завал, из которого торчали искореженные устои Северного моста, над ним — стены Первого уровня, сложенные из исполинских базальтовых глыб, Второй уровень с его квадратными окнами-бойницами и выше — все башни, укрепления, подпоры, стены, шпили, врата, зубцы, кровли, камнеметы. Все это, снизу доверху, было залито беспощадным светом: солнечные лучи били между серебристыми облаками точно копья. Долгузагар поднял взгляд — и почти не удивился, увидев, что верхнюю башню Барад-дура уже не венчает железная корона. И что от верхней башни осталось не более трети высоты. И что девять шпилей, окружающих Башню Ока, обугленные и покосившиеся, теперь похожи на кривые обломанные зубья выброшенного на помойку старого гребня. Прямо у него на глазах от одного из шпилей отделилась темная точка. Долгузагар понял, что это каменная глыба, когда под ее весом обрушился, подняв облако пыли, кусок стены Пятого уровня. Далекий грохот был похож на треск разбившейся об пол глиняной миски. — Это и в самом деле всего лишь груда камней… — тихо произнес бывший комендант Седьмого уровня Барад-дура. — Теперь — да, — отозвался следопыт Орлин. — Теперь — да. За плацем начинались ровные ряды палаток войска дунэдайн, а за ними уже виднелись невысокие стены Северной ставки, сложенные из серого туфа. Как и остальные резиденции командиров союзной армии, Северная ставка была построена на дороге, которая вела к железному мосту, чтобы помешать серьезной вылазке из Барад-дура или прорыву окружения извне. Впрочем, никаких укреплений, кроме стен в полтора роста да неглубокого рва, вырубленного в застывшей лаве, у Ставки не было. А сейчас на стенах, в караульных башенках даже не было часовых, только у открытых ворот стояли на страже двое охтаров с копьями, в кольчугах вороненой стали и черных налатниках с Белым Древом Гондора. Подходя к воротам, Долгузагар вдруг ощутил себя волком, нос к носу столкнувшимся с псами: раньше он видел эти шлемы с птичьими крылами и серебряной пятиконечной звездой лишь в бою, поверх стены тангайла. А сейчас эти люди спокойно смотрели на него, не хватаясь за меч. Проходя мимо стражей, морадан отвел взгляд, чувствуя себя умалившимся и незначительным без шлема с крыльями летучей мыши, без кольчуги и щита, без Левого и Правого. За воротами стояли такие же палатки и шатры, что и перед ними, разве что побольше и повыше, со знаком владельца на пологе или флажке, бьющемся на вкопанном в землю копье перед входом. Долгузагар увидел, как на стену, к башенке, где висел колокол, поднялся охтар и начал отбивать время — шесть часов с рассвета. Услышав удары колокола, Орлин ускорил шаг. Через минуту они вышли на площадь — здесь было людно: гонцы в зеленых плащах, роквэны, лорды со свитами. Эльфы, не похожие на Гвайласа и его товарищей: ростом и статью почти как нумэнорцы, не в зеленом с коричневым, а в белом, сером и синем. От их блистающих серебром одеяний и броней здесь было светло, как на высохшем соляном озере в ясный день, и морадан даже зажмурился на мгновение. На северной стороне площади, входом к Барад-дуру возвышался большой темный шатер. Флаг перед шатром был приспущен, но Долгузагар знал, что на нем тот же герб, что на черных одеждах стражей, стоявших по обе стороны от входа: Древо и семь звезд, увенчанные шлемом-короной. Дважды протрубил рог. — Ждите меня здесь, — сказал Орлин и скрылся в шатре. Тяжелый полог взвихрился за ним, и на мгновение складки темной материи сложилась в знакомый узор убегающего в воронку водоворота. В глубине которого Долгузагар уловил огнистый отблеск как от знака Багрового Ока, горевшего на высоких железных дверях там, наверху. Там, наверху, закладывало уши, и ты вдруг переставал слышать, до тебя долетали лишь обрывки слов и фраз, как будто остальное уносило ветром. Там, наверху, виски сжимало кольцо боли, и ты знал, что здесь не место смертной плоти. Там, наверху, перед ним распахнулись железные двери, и он сделал шаг вперед. «Я так и знал, что все это было мороком: побег, эльф, арфа…» — думал он с упавшим сердцем. Это была проверка, испытание, которое он провалил. Возможно, его хотели повысить в должности и сделать комендантом Третьего уровня — ведь тамошний комендант недавно погиб. А может быть, даже главой всей разведки. Или даже… но он все испортил. Он бесконечно шел между колонн, на которых извивались драконы и змеи. Здесь горели факелы, но они почти ничего не освещали. Как в его сне про Преисподнюю, только наоборот. Да это и была та самая пыточная, где у живых людей вырывали сердце, чтобы превратить их в чудовищ. И он снова шел по ней туда, где в прошлый раз видел растение, состоявшее из пастей и щупалец. И где сейчас видел черный трон с высокой стрельчатой спинкой. И где отблески огня выхватывали из мрака край одежд сидящего — край уходящей в ничто воронки. «Приветствую тебя, Долгузагар, сын Мэнэльзагара». Голос заполнил собой и залу, и голову человека. «Приветствую тебя, Комендант Темной Башни и Мой Глас». Долгузагар застыл, как громом пораженный. «Но…» — начал он. «Верой и правдой служил ты мне все эти годы. Ныне по праву заслуг и старшинства прими великую честь — награду, которую другие не обрели, унижаясь и предавая. Разве не всякий в твоем народе мечтает занять место одесную меня?» Была тут какая-то маленькая ошибка, еле заметная неправильность, но Долгузагар никак не мог сообразить, в чем дело. «Наяву, а кажется, будто во сне», — подумал он. «Ныне вознесу тебя надо всеми смертными, поставлю во главе всех моих воинств — и не будет у твоего могущества предела помимо моей воли». Говорящий поднялся — в темноте Долгузагар уловил это движение лишь по кожистому шороху, как от крыльев летучих мышей, — и начал спускаться по лестнице к человеку, стоящему у ее подножья. «Единственное условие — ты должен вернуть мне свое сердце». Долгузагар опешил. «Но я думал…» — и он положил руку себе на грудь, словно ища рану, дыру, пустоту. И ощутил что-то теплое и трепещущее. Как будто в клетке ребер у него поселилась небольшая птица, непоседливая и шустрая, вроде певчего дрозда или степного жаворонка-джурбая, с горлышком, в котором переливается серебристая трель. «Отдай мне его!» Долгузагар по-прежнему стоял прижав руку к груди. «Нет, я не могу…» — прошептал он, чувствуя, как испуганно замерла под ладонью птаха, его новое живое сердце. «Ты уже один раз отдал мне сердце по собственной воле! Верни мне то, что украл твой глупый эльф!» «Глупый эльф?» Долгузагар опустил глаза и увидел, что его черная, поистине королевская мантия, усыпанная черными как ночь алмазами, шерлами и обсидианами, скреплена на груди простенькой медной застежкой в виде листа остролиста. «Так все было на самом деле? — спросил он. — Но ведь это значит, что Ты…» «Что?» «Что Ты мертв». Собеседник Долгузагара рассмеялся, и зала пошла рябью, как отражение в воде. «Я? Мертв? Я, Тху, повелитель волколаков, что одолел в поединке песен самого Финрода Фэлагунда? Я, Гортаур Жестокий? Я, Зигур, что смеялся, слыша, как бросают вызов Владыкам Запада трубы обманутого короля? Я, Саурон Ужасный, — мертв?» «Но я видел, как Тебя убили!» В лицо Долгузагару пахнуло жаром, как из открытого горнила или из жерла вулкана. «Что ты можешь знать о жизни и смерти Того, кто был прежде сотворения мира? Того, чей голос звучит в камне, металле и огне Малого Королевства? Как ты можешь судить о подобных делах? Что ты видел, что ты мог видеть, жалкий стихоплет? Кто, кто ты такой?» «Я не знаю. Но я видел, как тебя поверг смертный». И в лицо ему ударила ярость моря и ветра против темного пламени, как в день гнева, когда страшной ценой был низвергнут Храм и Саурон лишен телесного облика. — А гилиат арноэдиад… — в уши Долгузагара вдруг ворвался его собственный голос, от неожиданности он сбился, но продолжал: — Много белых звезд на темно-синем поле, шестиконечная звезда — одна… Корабль с лебедиными крыльями… Двое гибнут, а третий убивает одного... Я видел вас, государь, там, на вершине Горы, вы сражались — и вы победили… Это был сон, я все видел во сне… Он стоял на коленях, а когда опустил руки, которыми закрывал лицо от ветра, то увидел, что на пальцах блестят слезы. — Встань, — произнес глубокий незнакомый голос. — Встань и назови свое имя, изиндубэт. Долгузагар медленно поднялся. Он находился в шатре, верх которого был снят. В тени стен стояли люди, но для морадана существовал лишь тот, кто вместе с ним был в круге света. Раньше Долгузагар видел его только в бою, издали: тогда семь звезд на щите сына Элэндиля походили на брызги расплавленного металла, а знак Белого Древа казался ветвящейся молнией, не хуже разящего меча в его руке. Если подумать, мало найдется на свете людей, которым так неблизко собственное имя, как Исильдуру. Взять его отца: разве не был Элэндиль Высокий другом эльфов, разве не был он самым высоким во всем разделенном народе Запада? Или вспомнить Гиль-галада, который в своих сверкающих доспехах казался спустившимся на землю небесным светочем. А в сыне и наследнике Элэндиля не было ничего от Луны, чье имя он носил, ничего от прохладного света и вкрадчивых чар старшего из светил. Даже сейчас, когда он, одетый во все черное, без герба, без королевского венца сидел на видавшем виды походном стуле. Без доспехов и без великого меча, сиявшего светом Солнца и Луны, лишь с кинжалом в простых ножнах на поясе. Глаза цвета остывшей окалины, волосы как вороненая сталь, припорошенная пеплом. — Как тебя зовут? — снова произнес король. — Мое имя — Долгузагар Мэнэльзагаро ан-Атцун по прозванию… — тут морадану изменил голос, но он собрался с силами и продолжал: — Ламех’ин. Я командовал отрядом Двух Мечей и был комендантом… — он снова на мгновение прервался, стряхивая с себя остатки видения, — Седьмого уровня. Седьмого уровня Темной Башни. — Тебя обвиняют в преступлениях против нашего народа и наших союзников, — заговорил Исильдур. — Мы выслушаем все обвинения, и после этого ты и твои заступники скажете в защиту то, что посчитаете нужным. Потом я вынесу приговор. Готов ли ты выслушать обвинения, Долгузагар, сын Мэнэльзагара? Подсудимый переступил с ноги на ногу и опустил глаза. — В этом нет нужды, государь, — хрипло произнес он. — Я признаю все обвинения, выдвинутые против меня, правдивыми и неоспоримыми. Можно сразу переходить к приговору. Краем глаза он заметил, как встрепенулся Гвайлас, стоявший справа от него, в тени стены шатра. Король покачал головой. — Даже если ты отказываешься от справедливости, я не могу отказать в ней тем, кто говорит против тебя. Если не ради тебя, то ради них твоя вина должна быть взвешена и измерена. Ты готов выслушать обвинения? Долгузагар молча кивнул. — Теперь пусть говорят те, кто обвиняет этого человека, — произнес Исильдур, и на свет выступил Орлин с толстым свитком в руках. — С позволения государя я начну с того, что произошло до войны, — и, поклонившись королю, следопыт развернул свиток и принялся читать вслух. Это был перечень преступлений, совершенных Долгузагаром и отрядом Двух Мечей против Гондора и его союзников больше, чем за полвека довоенных лет. Рассказ шел не про каждый набег в отдельности, ведь их бывало до дюжины в год: нападения разных лет, но одинаковые по тяжести нанесенного ущерба были собраны вместе, начиная простым угоном скота. В конце каждого раздела Орлин останавливался и спрашивал у подсудимого, все ли изложено верно. Тот нехотя кивал, и обвинитель переходил к следующему разделу. Список, подробный и точный, казался бесконечным. Долгузагар слушал и думал о том, до чего убогой выглядит его жизнь, ужатая до слов «сожжено… уничтожено… отдано на поток и разграбление… угнано в рабство… убито…». Но потом до него дошло, чем закончится обвинение, и он стиснул зубы. И вот, когда развернутый свиток уже свисал до отворотов сапог долговязого следопыта, Орлин добрался до злополучного рейда более чем сорокалетней давности. Эта история, что неудивительно, была изложена более подробно, нежели предыдущие. И читал дунадан с расстановкой, четко выговаривая имена и названия: — …совершившие вылазку между крепостью Харотронд и Серым фортом, были окружены силами лорда Эндора. Прорвав окружение, но преследуем лордом Талионом, отряд Двух Мечей захватил поместье лорда Инглора из Арнэна. В заложники были взяты двенадцать мужчин, включая сына лорда Инглора, Талбора, семнадцати лет от роду. Во время переговоров командир отряда, назвавшийся Долгузагар Мэнэльзагаро, пообещал сохранить заложникам жизнь, если ему и его людям предоставят свободный проход обратно в Мордор. Лорд Талион согласился на это, и они дали друг другу слово… Долгузагар закусил губу и уставился себе под ноги, чтобы не видеть Гвайласа даже краем глаза. Это был единственный случай, когда он вообще взял заложников: он слишком гордился своими талантами военачальника и считал, что брать заложников — удел неудачников да олухов, ничего не смыслящих в искусстве войны. Но он привел своих солдат в засаду и должен был сделать все, чтобы спасти оставшихся. — Однако ночью на лорда Талиона и его людей напал еще один вышедший из Мордора отряд… Это был Нилузир, который, как много позже понял Долгузагар, испугался, что если его подчиненный не выберется из этой передряги живым, Мэнэльзагар поднимет шум и подноготная этой истории выйдет на свет. Или даже во тьму тронной залы. Когда Долгузагар рассказал Нилузиру про заложников, тот откинул со лба золотистые, как мех рыси, волосы и рассмеялся. — Первая добрая новость за эти дни! Вели их убить, и в путь. — Я обещал их отпустить, — сквозь зубы отвечал командир Двух Мечей. — В обмен на свободный проход. Который тебе больше не нужен. Ты же понимаешь: после всей этой досадной истории, после гибели Аганнало надо сделать хоть что-то, чтобы нас не перестали бояться. — Я дал слово. — Не беда, — пожал плечами Нилузир, — все устроят мои люди, и твоя честь не пострадает. Долгузагар сжал зубы. — Я сам. Но скажи своим некромантам, чтобы не смели даже трогать мертвецов! — …и перед отступлением в Мордор командир отряда Двух Мечей и его подчиненные казнили всех заложников, — Орлин поднял голову и обвел присутствующих взглядом: — Я закончил говорить как обвинитель. И принялся скручивать свиток обратно. По людям, стоявшим у стен, прошло движение, словно первый порыв ветра перед бурей. — Ты сам принял это решение или тебе приказали так поступить? — спросил король. Обвиняемый смотрел в землю. Конечно, ему приказали. Его непосредственный командир, глава юго-западной разведки. Но если бы Долгузагар схватил Нилузира за грудки и приставил к его горлу кинжал, лейтенант Тахир, в чьих жилах текла капля крови Запада, не побоялся бы выполнить приказ своего капитана и выпустил бы заложников. А Нилузир, скорее всего, ничего Долгузагару бы не сделал. По крайней мере, там и тогда. Морадан поднял взгляд на Исильдура: — Вся ответственность — на мне. Люди зашумели, и в этом ропоте слышался гнев. Король поднял руку и произнес в наступившей тишине: — Деяния, обычные на поле боя, преступны в дни мира. Но даже на войне, когда простительно многое, нет оправдания обидам и разорению, чинимым невинным и беззащитным. А такому злодейству, как вероломное убийство заложников, не может быть оправдания ни в мирное, ни в военное время. Что ты можешь сказать в свою защиту? Долгузагар покачал головой. — Ничего. — Ты признаешь свою вину? — Да. — Целиком и полностью, за все перечисленные здесь злодеяния, включая захват заложников и их вероломное убийство? — Да. Исильдур откинулся на спинку своего походного стула. — Желает ли кто-нибудь говорить за Долгузагара, сына Мэнэльзагара, в этих делах? Гнетущая тишина, наполненная сдерживаемым гневом. — Да, государь, — вдруг раздался голос. Ошеломленный, Долгузагар повернулся к Орлину и уставился на следопыта, который все еще сматывал свой бесконечный, как жизнь эльфа, свиток. Тот невозмутимо смотрел на подсудимого своими до странности знакомыми глазами. — Теперь я буду говорить как защитник. Мне известно, что на самом деле решение о расправе над заложниками принял другой человек, командир того отряда, который явился на выручку Двум Мечам. Именно он отдал приказ, который выполнил Долгузагар Мэнэльзагаро. — Откуда вы знаете?! — воскликнул морадан. — Это невозможно! — Это правда? — быстро спросил Исильдур. — Да, но... — Тогда пусть говорит свидетель, — приказал король. Следопыт чуть развел руками. — Я, собственно, не свидетель, а лишь передаю слова свидетеля — харадца по имени Иткуль, сын Сегеба, вестового лейтенанта отряда Двух Мечей. — Вестового? Вестового Тахира? Но же он погиб в стычке с пограничниками! — Не погиб, — поправил собеседника Орлин. — Вестовой был тяжело ранен и попал в плен. Именно он передал ваш разговор с этим, по всей видимости, высокопоставленным мораданом. И следопыт наконец убрал скрученный свиток себе за пазуху. — Когда ты сказал, что принимаешь на себя ответственность за казнь заложников, ты имел в виду ответственность за исполнение данного тебе приказа? — спросил Исильдур у Долгузагара. — Да. — Почему? — Потому что это я изменил своему слову. А не тот, кто отдал мне приказ. Король внимательно смотрел на морадана. — Верно ли, что человек, отдавший тебе преступный приказ, мог сам убить заложников и тогда ты остался бы в стороне и не запятнал себя вероломством? — Обещание все равно было бы нарушено, — хрипло произнес Долгузагар. — Это была бы уловка, пустая и... недостойная. Хуже бесчестья только попытка скрыть его притворством. — Ты дал слово отпустить заложников, не имея намерения его нарушить? — Я никогда не даю слово, намереваясь его нарушить! — с вызовом ответил морадан. — Но это ничего не меняет: кара за выполнение преступного приказа, вероломство и казнь невинных — смерть. — Не ты вершишь здесь суд, а я, — произнес Исильдур. Несколько мгновений они смотрели друг другу в глаза, затем Долгузагар опустил взгляд и пробормотал «Простите». — С делами довоенными, мыслю, покончено, — и король обратился к Орлину: — Что дальше? — В начале войны Долгузагар Мэнэльзагаро и его отряд были частью сил Саурона, захвативших Харондор и Арнэн и штурмовавших Осгилиат. После Дагорлада он с остатками своих людей отступил через Эрэд Литуи в Барад-дур, откуда устраивал вылазки во время всего осадного сидения. Морадан кивнул, довольный, что на сей раз следопыт не стал мельчить, а изложил все коротко и ясно. Однако Исильдур смотрел на Орлина, словно ожидал продолжения. — Мне неизвестно ни о каких преступлениях Долгузагара, сына Мэнэльзагара, совершенных за двенадцать лет войны, — добавил следопыт. Подсудимый открыл от изумления рот, но оробел вставить слово. — Кто желает обвинить этого человека в преступлениях, совершенных во время войны? — спросил король, обращаясь ко всем присутствующим. Ответом ему был молчание. Пораженный, Долгузагар обвел взглядом людей в шатре: арнорские и гондорские дунэдайн, лорды и рыцари, по-прежнему глядели на него враждебно, но не спешили сделать шаг в круг света. — Если здесь есть те, кто желает обвинить Долгузагара, сына Мэнэльзагара, в преступлениях, совершенных против Гондора и его союзников во время войны с Сауроном и осады Барад-дура, пусть сделают это сейчас или не делают никогда. Снова молчание. Морадан не выдержал. — Прошу прощения, государь, но здесь какая-то ошибка. Исильдур кивнул ему: — Продолжай. Долгузагар не знал, что и как сказать. — Я... я сражался на стороне вашего врага... — произнес он, чувствуя себя глупо, — я служил Саурону. Тут его осенило: — Я был комендантом Седьмого уровня Темной Башни! Король не сводил с него пристального взора: — Даже слугу Неназываемого законы дунэдайн оправдывают в деяниях, связанных с войной, включая убийство и пленение противника. При условии, что тебе не случалось в это время нарушать обычаи «честной войны». Исильдур умолк, и некоторое время они с Долгузагаром смотрели друг на друга. Морадан вконец растерялся. Король вздохнул и продолжал сам: — Случалось ли тебе, сын Мэнэльзагара, пытать и убивать пленных? Прибегать к отравленному оружию? Глумиться над трупами? Нарушать перемирие, убивать вестников или послов? Использовать ведение переговоров как военную хитрость? Порабощать чужую волю черной магией? Отдавать другим приказы о совершении таковых преступлений? Тот нахмурился. — Хоть я и не посвященный маг, однако владею черной магией. Но не настолько, чтобы поработить чью-нибудь волю. На моих мечах тоже лежат... мрачные чары. — Применение черной магии, кроме как для подчинения чужой воли, не есть провинность, оно является отягчающим обстоятельством лишь при совершении иных преступлений, — вставил Орлин. — Но если магия, которой я владею, действует во время схватки... а мой противник ее лишен... — недоумевал Долгузагар. — Мы не судим наших союзников эльдар за то, что они прибегают к волшебству на поле брани, — сказал Исильдур, взглянув на Гвайласа. — Было бы несправедливо судить за это наших врагов. Нарушал ли ты уставы переговоров, посольства и перемирия? — Нет, — отвечал морадан. — Но пленные... — Ты пытал и убивал пленных? — Нет. Но я... — Долгузагар закусил губу, — я знал, какая участь ждет взятых мной «языков». По людям снова пробежал шепоток гнева. — Пытки — это ответственность тех, кто отдавал приказ пытать, и тех, кто пытал, — хмурясь, промолвил король, и в шатре опять стало тихо. — Но я же знал, что с ними будут делать, — возразил Долгузагар. — Оставь палачам их вину! — резко произнес Исильдур. — Они не безмозглые инструменты, а люди и потому достойны сами нести ответственности за содеянное. Морадан нашел это не вполне понятным, но промолчал. — Еще? — продолжал король. Долгузагар отвел взгляд. — Глумление над трупами. — Ты некромант и глумился над мертвецами, возвращая им подобие жизни? Но ты сказал, что ты не черный маг? — удивился Исильдур. — Нет, я... Долгузагару безумно хотелось просить короля, чтобы тот велел Гвайласу выйти, чтобы рассказывать без него. Но он знал, что эльф не уйдет. «И зачем я только взял с него это дурацкое обещание!» — подумал он, казня себя за слабость. Морадан выпрямился. — Это было после Дагорлада, во время отступления через горы. На перевале я бился с западным эльфом в честном поединке и убил его. Отрубил ему голову и вырезал на лбу свое имя. И бросил голову на другую сторону пропасти, его свите. Чтобы они знали, кто победил их господина и кому мстить. Он смотрел прямо на Исильдура, чтобы не смотреть на Гвайласа. — Это злодеяние совершено без нужды и в нарушение обычаев «честной войны», — произнес король. — Всё? — Да. Исильдур возвысил голос: — Желает ли кто-нибудь говорить за Долгузагара, сына Мэнэльзагара, в этом деле? Теперь тишина перестала быть гневной, в ней ощущалось мстительное удовлетворение. Вдруг справа от бывшего коменданта кто-то кашлянул. Повернув голову, Долгузагар увидел пожилого мужчину с кораблем-лебедем на налатнике, стоящего рядом с Гвайласом. — Если государь позволит, я хотел бы молвить слово, — произнес вассал бэльфаласского князя. Король кивнул, роквэн сделал шаг вперед и поклонился: — Маэ гованнэн, а аран нин! — и перешел обратно на адунайский: — Меня зовут Бэльзагар, сын Бэльзира из Калэмбэля-на-Кириле, я служу князю Адрахилю. Только после этих слов Долгузагар узнал в нем командира отряда, который вез его от моря Нурнэн. Кудри и длинные усы роквэна совсем побелели, сделавшись как пух хлопчатника, и морадан вдруг осознал, что большинство присутствующих на суде — либо молодежь, которой хорошо, если стукнуло тридцать, либо мужи в годах. — Я выслушал все, о чем шла речь на этом суде, — продолжал дунадан, — и вижу, что справедливость обязывает меня рассказать о том, что я видел своими глазами и слышал своими ушами. Долгузагар уставился на самозваного свидетеля с недоумением, но скоро заметил, как улыбается за широкой спиной бэльфаласского роквэна Гвайлас. — Дело в том, что сей черный нумэнорец сам признался в своих преступлениях, когда сдавался в плен, а с того дня минуло уже две седмицы. — Это важное свидетельство, — произнес король. — Ты сам слышал его признание? — Точно так, государь, — склонил седовласую голову Бэльзагар. — Тогда расскажи подробно, как все было. И роквэн повел речь о том, как две недели назад, когда отряд князя Адрахиля стоял у Нурнэн, часовые заметили верхового, ехавшего к лагерю берегом моря. Как конь оказался эльфийским, а седок — адунаи с двумя изогнутыми мечами. И животное, и человек были измучены голодом и жаждой, а всадник вдобавок страдал от ран. — Мы не знали, что думать, — продолжал Бэльзагар, — но пришелец назвался Долгузагаром, сыном Мэнэльзагара, комендантом Седьмого уровня Темной Башни, и сказал, что сдается в плен. Вел он себя странно, и мы решили, что морадан помешался от лишений. Он, однако, говорил, не останавливаясь: что еще до войны устраивал со своим отрядом набеги в Харондор, бился под Осгилиатом и на Дагорладе, а после, во время Осады, совершал вылазки из Барад-дура. А потом спел песню, похожую на мрачное заклинание, и упал без чувств. За это время вокруг него собралось пол-лагеря. Выслушав его признание в совершенных злодеяниях, иные горячие головы стояли за немедленную казнь этого подручного Саурона: ведь мы, пока освобождали пленных из лагерей, насмотрелись и наслушались такого, что сердце у всех горело. Но лорд Адрахиль сказал, что негоже казнить человека в таком состоянии, не говоря уже — без суда и следствия. И велел мне — я как раз должен был возвращаться на север — доставить его в главный лагерь. Только вышло так, что я, — роквэн кашлянул, — это поручение не исполнил. — Мыслю, будет лучше, если ты расскажешь эту историю до конца, — сказал король. Бэльзагар снова поклонился и продолжал: — Наши целители подлечили морадана, но тот по-прежнему вел себя странно: пока ведут — идет, отпустят — останавливается, глаза как у снулого тунца… — и рассказчик значительно покачал головой. Гвайлас тихонько кашлянул, и роквэн встрепенулся. — Так, о чем это я? Долго ли, коротко ли, но когда мы добрались до отряда лорда Гумлина у Внутреннего хребта, я услышал, что тамошним госпиталем заправляет эльф. Я решил, что если кто может снять темные чары с пленного, то только он. Так мы и познакомились, — Бэльзагар повернулся к зеленолесцу и склонил голову, а тот ответил ему легким поклоном. — Я рассказал почтенному Гвайласу про нашего горе-морадана, а он говорит: «А не было ли при этом человеке двух мечей и не Долгузагаром ли его зовут?» «Точно так», — отвечаю я. И тут меня осенило: «Неужто вы тот самый эльф, которого он отпустил по дороге?». А дело в том, что кроме всего прочего морадан рассказал, как он взял в плен эльфа — а потом вдруг отпустил его. «Вот это точно бред или выдумка, — решил я тогда, — не станет слуга Темной Башни брать эльфа в плен, чтобы выпустить его за здорово живешь!» Однако почтенный Гвайлас узнал человека и говорит, что все было именно так. Долгузагар услышал, как перешептываются люди в шатре: их явно удивила эта история. — А на следующее утро мой правнук и его товарищ… — роквэн снова прочистил горло, — то есть два охтара, которым я наказал заботиться о пленном, доложили, что тот, полночи проговорив с эльфом, по пробуждении ведет себя как человек в здравом уме и твердой памяти. Долгузагар присмотрелся к Бэльзагару и действительно уловил в его чертах некое сходство с юным Андвиром. — Тогда я не успел найти почтенного Гвайласа, чтобы поблагодарить его за помощь, хочу сделать это сейчас, — и роквэн поклонился эльфу. — И после, по дороге к главному лагерю я не слышал, чтобы кто-то жаловался на поведение морадана, хотя с него никто даже честного слова не брал, что он не попытается бежать или причинить вред. Так что я забыл о нашем пленном до того дня, когда разразилась гроза. Должно быть, могучие чары лежали на нем: во время бури стало ему еще хуже, чем раньше. Когда меня позвали взглянуть на морадана, клянусь, пальцы у него сделались чуть ли не прозрачные, словно дождь размыл его, как надпись, выведенную мелом на аспидной доске! Сравнение это неприятно поразило Долгузагара. Но что, если правнук-менестрель унаследовал свой дар или его часть от Бэльзагара? Тогда чутье песнопевца могло подсказать роквэну, что «горе-морадан» угодил в ловушку, схожую с той, в которую попал древний эльфийский король, когда попытался сразиться с Тху в мире, созданном песней. Когда для Саурона и наш, реальный мир — всего лишь песня, которую он сам помогал сложить! Темный зов сработал как приманка, что заставила неопытного смертного вступить в черновик, который в отличие от законченного перевода не защищен полнотой авторского замысла. И бывший комендант словно сделался плоским сравнением или избитой рифмой, так что Саурону оставалось только вымарать его. От этой мысли Долгузагара передернуло, почему-то это показалось ему куда страшнее смерти от оружия, или яда, или даже магии. А Бэльзагар уже добрался до появления Гвайласа: — «Вы не довезете его живым государю. Отдайте его мне, может быть, я успею! Прошу вас, помилосердствуйте!» — умолял меня эльф. Я, однако, опасался, как бы пленный не сбежал или не натворил чего похуже: кто знает, осталось ли в нем что-то от человека или он стал всего лишь перчаткой на руке темной силы. Долгузагара снова передернуло: воспоминания о черном шаре были слишком свежи. — «Этот человек умирает, я даже не знаю, смогу ли я довезти его до главного лагеря живым, и не знаю, помогут ли ему там. Но каждая минута промедления для него смертельно опасна!» — вот слова почтенного Гвайласа. И мне подумалось, что подобная участь — слишком даже для самого закоренелого злодея. И я позволил эльфу увезти морадана в главный лагерь. А когда, сам добравшись сюда, услышал о будущем суде, решил непременно на него пойти и рассказать о том, что случилось у Нурнэн и по дороге. Вот и вся моя повесть, государь, — и Бэльзагар склонил голову перед королем. — Верно ли я понял из твоих слов, — заговорил король, — что признание, которое сделал Долгузагар, сдавшись в плен, согласуется с обвинением, которое мы выслушали на этом суде? — Точно так, государь. Разве что не столь подробно, как описал следопыт Орлин, — бэльфаласский роквэн кивнул в сторону молодого дунадана, — но по сути верно. — Что ж, — промолвил Исильдур, — коль скоро, придя с повинной, человек являет деятельное раскаяние в своих проступках и преступлениях, твои слова, Бэльзагар, не останутся без внимания. Благодарю тебя за свидетельство. — Спасибо, что позаботились обо мне, — вполголоса сказал Долгузагар роквэну. — Было бы за что, — пожал тот плечами. — Как бы все ни обернулось, я рад, что ты оправился. Бэльзагар, поклонившись, вернулся на свое место, и король обратился к обвиняемому: — Ответь, Долгузагар: почему ты умолчал о том, что по своей воле сдался в плен и поведал о своем прошлом? — Потому что это не так, — буркнул тот. Исильдур поднял темную бровь: — Неужели свидетель солгал? Морадан покосился влево, чтобы не видеть удивленных взглядов Бэльзагара и Гвайласа. — Нет, я не это имел в виду… — пробормотал он. — Это правда. Только это не может считаться за явку с повинной и добровольное признание. — Почему? — Потому что это не было результатом сознательного выбора, — Долгузагар поднял глаза на короля. — Я был не в себе. А потому не могу нести ответственность за эти поступки и за их последствия, ведь на то не было моей воли. Исильдур некоторое время размышлял, не сводя взгляда с подсудимого. — Скажи, сын Мэнэльзагара, — снова заговорил король, — жалеешь ли ты о том, что сделал, пока был не в себе? О том, что сдался в плен и признался в своих преступлениях? И о последствиях этого поступка: что сейчас ты стоишь перед судом и стрелка весов застыла между жизнью и смертью? Долгузагар, задумавшись, опустил голову, и его взгляд упал на медную фибулу-остролист. Он поднял глаза на Исильдура: — Нет, я ни о чем не жалею, — и тут же добавил: — Просто это не то, что можно сказать в защиту. — Не тебе об этом судить, — возразил король. — Человек не может быть судьей в своем деле ни тогда, когда он пытается себя обелить, ни тогда, когда он пытается себя очернить. Второе нисколько не ближе к истине, чем первое. Как бы то ни было, поступок, который ты совершил в беспамятстве, оказался согласен с твоей свободной волей. Только тут Долгузагар заметил, что правая кисть Исильдура перехвачена толстой белой повязкой. Странно, подумал бывший комендант, он же правша и в защите силен не меньше, чем в нападении, как же он ухитрился так пораниться? Как будто уголек в руке держал. — Теперь я должен вынести приговор, — продолжал король, — но лорд Тиндол, вассал и родич государя Трандуиля, просил, чтобы я выслушал Гвайласа из Зеленолесья, сына Гвайлира, который объявил себя поручителем морадана. Однако законами Гондора дозволяется говорить на суде тем, кто не обвиняет и не оправдывает, лишь с разрешения самого подсудимого. Скажи, Долгузагар, сын Мэнэльзагара, позволишь ли ты говорить на этом суде эльфу Гвайласу? Бывший комендант знал, что никакие слова Гвайласа уже ничего изменить не могут, но ему все же хотелось крикнуть «Нет, государь, пусть он молчит!». Потом подумал: «Я все равно умру». — Да, — произнес он. — Пусть говорит. Эльф вышел в круг света и встал рядом с мораданом. — Благодарю, государь, — он учтиво поклонился королю. — И спасибо Долгузагару за позволение молвить слово, — Гвайлас светло улыбнулся другу. — С вашего дозволения, я хотел бы начать с самого начала. И эльф обвел взглядом всех бывших в шатре. Да он словно воин, который выходит на поединок, вдруг подумалось бывшему коменданту: Гвайлас, обладатель легкого нрава, был сейчас необычайно собран и сосредоточен. — Вышло так, что вскоре после битвы на Ородруине мне и моим товарищам было велено изловить черного мага… Долгузагар недоуменно уставился на зеленолесца: зачем тот взялся рассказывать о погоне и пленении Азраиля вместо того, чтобы сразу перейти к ночной стычке у дороги? Ведь Гвайлас не беспомощный рассказчик, неспособный начать с нужного места. Но тут по спине морадана пробежал озноб, как будто в шатре внезапно стало холодно. Не понимая, в чем дело, он покосился по сторонам и увидел, что странное почувствовал не он один: Бэльзагар и еще пара человек с бэльфаласскими гербами — должно быть, спутники роквэна — тоже стояли с недоумением на лицах. И до него дошло, что это не холод: просто люди, внимая рассказу эльфа, затаили дыхание и замерли, так что голос Гвайласа звучал в звенящей, полной напряжения тишине. Долгузагар заметил, как один человек что-то шепчет на ухо соседу — и на лице у того недоверие сменяется непритворным ужасом, словно безыскусная повесть эльфа была страшнее, чем мог представить один из ее героев. Пытаясь понять, в чем дело, Долгузагар снова окинул взглядом шатер, и тут его ожидало очередное потрясение. Следопыт Орлин стоял у стены, его лицо было в тени, и когда их глаза встретились, морадан наконец узнал этот взгляд, взгляд старого знакомого. Гондорский следопыт смотрел на Долгузагара глазами своего отца: жестокого убийцы и палача Аганнало, перебежчика, внушавшего страх и отвращение самым бестрепетным морэдайн Темной Башни. Долгузагар застыл, и понял, что сам глядит на Орлина, как дунэдайн — на Гвайласа: с ужасом, чувствуя, как бегут по спине ледяные мурашки. Так вот о чем рассказывал Гвайлас. Нет, не так: его рассказ как будто был стихами, положенными на музыку, которую они не слышали, а только ощущали. Песней, мелодию которой вел хор неслышных голосов. И музыка эта была исполнена такой скорби, что у Долгузагара сжалось горло и заболело сердце. Это был плач. Плач бесконечного множества голосов. Долгузагара словно увлекал за собой полноводный поток, каждая капля которого — слеза горя и утраты. Он тоже был частью этого потока, как Орлин, как Гвайлас. Это было о них всех, обо всех утраченных и утративших безвозвратно. И было что-то еще, настолько горькое и невосполнимое, что для этого не было и не могло быть слов, как будто плакал маленький ребенок. Он не удивился, когда увидел на лицах людей слезы. Исильдур словно смотрел на него с другого берега реки.       Помяни меня в час горя,       Помяни в годину злую:       Сам не знаю, где погибну,       Сам не знаю, где я сгину.       Я в чужом краю погибну,       На чужбине гибель встречу.       Кто мне выроет могилу,       Кто меня землей укроет? Долгузагар поднял голову. В шатре стояла тишина — но уже другая: будто перестала вибрировать перетянутая струна. И стало легче дышать, как после грозы. Он огляделся. Гвайлас уже вернулся на свое место у стены, а дунэдайн… дунэдайн смотрели на бывшего коменданта так, словно впервые разглядели человека, который стоял перед ними. На их лицах Долгузагар увидел изумление и оттого сам себе показался диковинкой: точно насекомое в капле смолы, превратившейся в янтарь и оправленной в серебро. Насекомое уродливое и кусачее, но янтарь и кольцо делали его… законченным. Тут до морадана дошло, что к нему обращается Исильдур, и он вздрогнул. — Подумай, Долгузагар, и ответь на мой вопрос: почему ты сдался в плен? — произнес король. — Ты всю жизнь служил Врагу. Так почему ты сдался на милость тех, с кем воевал? Долгузагар поднял взгляд на Исильдура. Сказать «я не знаю»? Но он знал ответ. По крайней мере, его часть: — Война закончилась, государь. — Да, война закончилась… — медленно повторил король, и они посмотрели друг другу в глаза. — Кто ты? — спросил сын Элэндиля. Не вслух и не шепотом, его голос прозвучал в мыслях морадана. Прежде Долгузагар разговаривал так лишь с отцом. — Кто ты? — повторил Исильдур. — Я… я убийца. Другой правды у него не было: он жил, как хотел, ему нравилась убивать, и он никогда не думал, что придется платить. Но цена оказалась слишком высокой. — Ты был убийцей раньше. Кто ты теперь? — Я не знаю. — Подумай. — Я… Долгузагар поднял взгляд на короля: — Я голос. — Чей голос? — Моего народа. Долгузагару вдруг вспомнились мальчик Талбор, Орлин и Аганнало. И он ответил: — Нашего народа. Исильдур медленно выпрямился и поднял правую руку. — Теперь я вынесу приговор, — произнес он во всеуслышание, и в шатре опять наступила мертвая тишина. — Внемлите, люди Арнора и Гондора, эльф и морадан! Долгузагар, сын Мэнэльзагара, совершил множество злодеяний на службе у Врага, и, будь мой приговор основан на одной лишь справедливости, он был бы «смерть». Но война закончена, и ты, Долгузагар, сам признался во всех своих преступлениях и раскаиваешься в них. И потому я оставляю тебе жизнь. Долгузагар покачнулся. Рудники-галеры, галеры-рудники, промелькнуло у него в голове. Король продолжал: — И ради Бэлэга, что из любви к справедливости и Турину заступился за друга перед престолом Элу Тингола и добился оправдания для сына Хурина, и ради Гвайласа из Зеленолесья, твоего друга и защитника, я оставляю тебе свободу. Краем глаза Долгузагар заметил, как Гвайлас вспыхнул, словно лицо эльфа вдруг озарило пламя. — Но ты должен дать обещание, что никогда более не вступишь в пределы Арнора и Гондора с войной или миром, добрым намерением или злым умыслом. Буде ты когда-либо пересечешь их границы, всякий имеет право убить тебя без суда и следствия. Даю тебе месяц на то, чтобы ты покинул пределы обоих королевств, и, если промедлишь, тебя ждет смерть. Король обвел взглядом всех присутствующих в шатре: — Если есть здесь те, кто считает сей приговор несправедливым, пусть говорят. Долгузагар, еще не вполне осознав случившееся, тоже огляделся: дунэдайн молчали, на их лицах читалось потрясение, но не гнев или несогласие. Исильдур перевел взгляд на морадана. — Может быть, тебя, Долгузагар Мэнэльзагаро, удивляет мой приговор, — промолвил король. — Но есть простое объяснение. Я думал, что после гибели Врага больше никто не умрет из-за него. Однако когда мы вошли в Темную Башню, нам пришлось биться с твоими сородичами, и плену они предпочли смерть от своего меча. А после мы увидели, что на каждого умершего с оружием в руках приходится двое или трое скоропостижно скончавшихся во сне или за трапезой: мудрые говорят, что Саурон забрал с собой своих слуг. И смерть этих людей была такова, что они могли бы позавидовать погибшим от собственной руки. Бывший комендант вспомнил лицо Изара, искаженное гримасой ужаса, его тело, скрученное, как у тряпичной куклы, и кивнул. — «Наконец последние жертвы Врага», — подумал я. И снова ошибся. Этот перечень продолжает пополняться. И я... теперь я начинаю понимать, что ненависть Саурона, укорененная в этом мире, погубит еще многих и многих. И мне претит добавлять в этот список чьи бы то ни было имена, пусть это трижды справедливо. Король помолчал, потом заговорил снова: — Готов ли ты дать обещание? — Да, — Долгузагар выпрямился, положил правую руку на сердце и громко, чтобы слышали все присутствующие, произнес: — Даю слово чести, что никогда не переступлю границ Арнора и Гондора, а если нарушу этот зарок, да будет кровь моя на моих руках. — Мне принести меч для присяги, государь? — спросил молодой оруженосец, стоявший позади Исильдура. — Не надо, охтар, — король перевел взгляд на Долгузагара, — от сына Мэнэльзагара мне довольно честного слова. Проследи, чтобы ему вернули его вещи и дали любого оставшегося без хозяина коня на его выбор. Сын Элэндиля взглянул в глаза морадану: — Прощай, Долгузагар, сын Мэнэльзагара. Желаю тебе верно распорядиться своей жизнью и свободой, чтобы не жалеть об этом, когда настанет срок отправиться на последний суд. «Прощайте, государь», — беззвучно ответил Долгузагар и низко поклонился королю Верных. Выйдя из шатра, он обернулся. Облака над горами вспыхнули алым от закатного солнца, и леса предгорий зажглись золотом и пурпуром. Птица плыла по быстрине между камышами, под желтыми цветами ирисов, но охотники уже затаились в засаде и наложили стрелы на тетиву. Он четко видел эту картину несколько мгновений, а потом ее размыли слезы.       Мне земля не станет ложем       И травою не укроет:       Как моя земля родная,       Обрету в воде могилу. А потом, откуда-то издалека до него донесся голос Гвайласа: — Пойдем? Долгузагар встрепенулся, словно его разбудили, и глубоко вдохнул горьковато-дымный воздух. Ему казалось, будто он провел в шатре месяц или год, но теперь он понял, что прошло всего несколько часов: день не успел угаснуть, хотя облака сомкнулись в плотную кровлю и поднялся холодный ветер, от которого Долгузагар зябко повел плечами. Они пересекли площадь и дошли до прохода между шатрами и палатками, который вел к воротам Ставки, когда Долгузагар вдруг наткнулся на чей-то взгляд. И застыл, как вкопанный, узнав в смотрящем человека, которого ночью видел во сне: того самого, что, как и сам сновидец, стоял сбоку от тропы. Невысокий, с серо-стальной сединой в темных волосах, ровесник Долгузагара, он глядел, как во сне: с осуждением, горько сжав губы. Только плащ на нем был не из влажных водорослей, а самый обычный, из черной шерсти, скрепленный серебряной пятиконечной звездой. К дунадану подошел златовласый эльф, одетый во все черное. Увидев на груди эльфа двенадцать звезд в геральдическом квадрате, герб Гиль-галада, Долгузагар понял, что черное — это траур, как у Исильдура. — Кто это? — спросил он. — Это Маллас из Эдэльлонда. До войны он был советником королей Гондора, а потом… — Нет, я про человека. Златовласый вассал Гиль-галада уже уводил прочь невысокого дунадана. Гвайлас смотрел вслед эльфу и человеку, и лицо у него сделалось таким печальным, каким Долгузагар его никогда не видел. — Ан элэн дин на-ворн уллант, бе Мордор, эннас кайа гват… В сумрак канула навсегда в Мордоре темном его звезда… — тихо произнес он. — Это дядя твоего спутника. — Азраиля?! — Да. Долгузагар почти не удивился. — Азраиль мертв, — сказал он. Гвайлас чуть кивнул. Долгузагар посмотрел на друга: последний кусочек головоломки лег на место. — Я так и не поблагодарил его, — произнес бывший комендант. — Он мне жизнь спас, два раза, а я ему даже спасибо не сказал. — Иногда ничего нельзя изменить, — тихо отозвался Гвайлас, — слишком поздно... — Слишком поздно… — повторил Долгузагар и огляделся. По счастью, в противоположной стороне площади он заметил над толпой русоволосую голову и рукоять меча. — Подожди меня здесь, только никуда не уходи, слышишь? Я быстро, — и Долгузагар бегом бросился через площадь. — Бар Орлин? Следопыт обернулся и посмотрел на собеседника с высоты своего немалого роста. — Да, бар Долгузагар? — Вы знаете, что ваш отец погиб во время той вылазки в Харондор, о которой шла сегодня речь? Тот кивнул. — Я хотел сказать… Мне жаль, что ваш отец умер такой смертью. Это было предательство. Узнав подоплеку того самого неудачного рейда, Долгузагар едва не убил Нилузира: за то, что использовали его как пешку, за то, что его людьми пожертвовали лишь ради того, чтобы старый нетопырь, Комендант Башни, сохранил за собой должность. Которую, по слухам, Сам собирался отдать перебежчику. Орлин некоторое время молчал, глядя на морадана своими серыми, как у Аганнало, глазами. — Вы первый человек, который пожалел о смерти моего отца, — он склонил перед Долгузагаром голову: — Спасибо. Вернувшись туда, где он оставил Гвайласа, Долгузагар не нашел друга, и сердце у него упало: он вдруг подумал, что эльф ушел, дабы не длить прощание, и они никогда больше не свидятся, — но тут его окликнули. Долгузагар обернулся и увидел молодого человека, весь суд стоявшего за спиной у Исильдура. — Вы не Гвайласа-зеленолесца ищете? — спросил королевский оруженосец. — Он ушел по срочному делу и просит у вас прощения, что не дождался. Пойдемте, мне приказано проводить вас за вещами. Не осмелившись спросить, сможет ли он попрощаться с другом, Долгузагар кивнул, и оруженосец Исильдура вывел его из ставки и повел куда-то вглубь палаточного лабиринта, на шум кузницы и запах горячего металла. Навесы около мастерских служили оружейными складами, в одном из которых хранилось оружие, временно или навсегда оставшееся без владельца. По слову королевского оруженосца человек в кузнечном фартуке отыскал в недрах этого арсенала большой холщовый мешок с пергаментным ярлыком, на котором значилось имя Долгузагара и стояла печаль бэльфаласского князя. Из мешка были извлечены Левый, Правый, кинжал и отнятая у орка кольчуга. Правый и Левый были очень тихими. Точнее, присмиревшими. И обрадовались, когда хозяин вернул их на пояс. Это было так же противоестественно, как если бы огромный свирепый волкодав вдруг принялся тоненько повизгивать, вилять хвостом и переворачиваться на спину, подставляя брюхо. Долгузагар осознал: мечи поняли, что однажды останутся одни. Ничьи: ведь у него нет сына. И так будет еще очень и очень долго, потому что хорошая сталь почти вечна. После этого молодой дунадан отвел своего подопечного в другую часть палаточного лабиринта, где помещались вещевые и провиантские склады и где тоже обнаружился приют ничейного имущества, хранитель которого, ловко передвигаясь на деревянной ноге безо всякого костыля или клюки, выдал Долгузагару седельные сумы и недельный запас простой провизии. Поглядев, как тот ежится на пронизывающем ветру, безногий интендант добавил к поклаже темно-красный шерстяной плащ с капюшоном. Они уже собирались уходить, как Долгузагар вспомнил: — А как насчет воды? Мехов пару бы? — Зачем? — удивился кладовщик. — Что значит — зачем? — тоже удивился Долгузагар. — Где на северной дороге воду взять, колодцы ведь отравленные. — Как — отравленные? — и кладовщик уставился на него во все глаза. — Да вы точно из Барад-дура вылезли: колодцы года четыре как почистили. Вожатый Долгузагара улыбнулся. Оба интенданта обращались к нему так, же как и Исильдур — «охтар», из чего Долгузагар заключил, что это имя, а не только звание молодого человека. Напоследок королевский оруженосец проводил морадана к коновязи, которая тоже была прибежищем бесхозного добра — на сей раз лошадей. — Берите любую, какая вам нравится, — сказал охтар по имени «Охтар». — И прямой вам дороги. И он повернулся, чтобы идти. — Постойте! — воскликнул Долгузагар. — А как же мне выбраться потом из лагеря? Что я часовым скажу? Охтар обернулся и глянул на него с улыбкой. — Просто выйдете — и все. И ушел, оставив своего подопечного наедине с лошадями. Делать было нечего. Сложив мешки и сумы на землю, Долгузагар отправился вдоль коновязи, стараясь не торопиться и время от времени оглядываясь по сторонам: не видно ли Гвайласа. В конце концов у него месяц на то, чтобы убраться восвояси, может, рискнуть и задержаться ненадолго, чтобы попрощаться с эльфом? Пару раз пройдясь вдоль ряда лошадей, мирно кормившихся из своих торб, он выбрал себе саврасую кобылу с черным ремнем по хребту, широкими ганашами и новыми, не сношенными подковами. Сняв с нее торбу, осмотрел ноздри и зубы и остался доволен: молодая, здоровая. Принес из-под соседнего навеса седло и уздечку поприличнее и только приготовился седлать, как услышал знакомое ржание: в конце коновязи стояла, навострив уши, серая с белой проточиной лошадь. — Гватро! — радостно воскликнул Долгузагар. Эльфийская кобыла подбежала к нему, но вместо того, чтобы поздороваться, вдруг цапнула зубами савраску за круп, отчего та, испуганно заржав, вырвала из рук у Долгузагара недоуздок и унеслась прочь на своих одетых в черные «чулки» ногах. Только после этого Гватро игриво прихватила друга-человека за ухо. — Ты что такое вытворяешь, а, зимрамит? — ласково укорял кобылу Долгузагар, оглаживая ее по шее и по холке. Только сейчас он заметил, что Гватро оседлана, а позади седла приторочены две набитые сумы. Он поднял взгляд и увидел в конце коновязи Гвайласа. И перевел дух. — Я принес твои вещи, — эльф подошел к Долгузагару и протянул ему ящик-футляр с арфой. — Твоя рукопись и то, что мы вчера написали, там, внутри. И еще запас бумаги, перьев и чернил. — Спасибо, — Долгузагар взял футляр, подержал его в руках и поставил под ноги. — Ты опять отдаешь мне Гватро? Гвайлас кивнул. — Но я не могу принять такой дар — насовсем, а не на время! Эльф лукаво улыбнулся. — Боюсь, мэллон, у тебя нет выхода: не думаю, что Гватро позволит тебе уехать отсюда на другой лошади, — и он значительно оглянулся на тучи серой пыли, которые подняла саврасая. Они помолчали. — Куда ты теперь? — спросил Гвайлас. — Отсюда ближе всего до Мораннона, туда и поеду, на север. А ты куда собрался? — спросил Долгузагар, увидев на поясе у эльфа меч, а за спиной — лук и колчан. — Я? — Гвайлас негромко свистнул, и из-за коновязи показался Мышастый с полными седельными сумами и темно-зеленым плащом в тороках и потрусил к собеседникам. — Я тоже на север. — В дозор? — Нет, — ответил эльф, затягивая подпругу на Мышастом. — Мой король отпустил меня: война окончена, скоро наше войско вернется в Лес. Слово «Лес» было явно произнесено с большой буквы. — Хорошо, что нам хоть сколько-то по пути, — осторожно сказал Долгузагар. Гвайлас поднял на него взгляд. — Сколько-то? Лет сто, я думаю. — Что?! — Я еду с тобой, мэллон нин. Ты забыл, что я обещал тебе? Я останусь с тобой до самого конца. Дети у меня уже взрослые, могут с век и без отца обойтись, — и эльф улыбнулся. — Ты что, женат? — поразился сбитый с толку Долгузагар. Улыбка Гвайласа сделалась еще шире. — А как же! Ее зовут Айвори, глаза у нее словно пылающие угли, а волосы темные, как у Соловья Дориата! Потом перестал улыбаться и добавил: — Если бы я погиб, она бы ужасно рассердилась. — Но как же тогда… ты вовсе не обязан ехать со мной! Я имел в виду совсем другое! — воскликнул Долгузагар. Гвайлас склонил голову. — А я именно это. До самого конца, пока живы ты или я. — Я освобождаю тебя от этого слова, — хрипло произнес Долгузагар. — Я не могу… не хочу, чтобы ты из-за меня… Он умолк. — Ты не хочешь, чтобы я ехал с тобой? — спросил эльф. — Нет, хочу, — сказал Долгузагар. — Очень. Но… ты же слышал все. Ты знаешь, что я за человек. У меня… Он посмотрел на свои руки, а потом поднял взгляд на друга. — Я убийца. — Зато я лучше тебя сочиняю музыку, — спокойно произнес Гвайлас. Долгузагар открыл рот, а потом, не найдя, что ответить, закрыл его. Эльф уже сидел в седле. — В путь? — спросил он. — Я помню на северной дороге один колодец, до которого мы как раз успеем добраться до темноты. Выехав из лабиринта палаток, времянок, навесов, шатров и составленных вместе телег, за рвы и валы, насыпанные из шлака и щебня, всадники дали свободу застоявшимся коням, так что те пошли галопом, вздымая клубы пыли. Скоро лагерь Последнего Союза исчез из виду. За спиной у путников долго маячил исполинский силуэт выморочной Темной Башни, но потом и он растворился в сумерках. — Скажи, пожалуйста, — спросил Гвайлас, когда Гватро и Мышастый перешли на шаг, — а что значит адунайское слово, которым назвал тебя король — «изиндубэт»? Долгузагар хмыкнул. — Буквально «говорящий прямо». В общем, пророк. — Понятно… — осторожно произнес эльф. — Да, кстати, — сказал Долгузагар, — я тебя тогда тоже про одно слово спрошу. Ты случайно не знаешь, что значит «Амбар-мэтта»? Гвайлас посмотрел на друга: — Так на квэнья будет «Конец Мира». Ты это от дунэдайн слышал? — Нет… в другом месте. — В каком? Долгузагар помолчал, глядя на темную полосу приближающихся гор. — Года полтора назад меня тяжело ранили во время вылазки. Эльфийская стрела вошла глубоко в грудь, и я бы умер, если бы не мой друг Изар. Но пока я бредил, в жару мне привиделось, будто я очутился в странном месте. Оно походило на Дагорлад — какой эта равнина стала после великого пожара и великой битвы. Но казалось, что сражение только предстоит. Еще там были эльфы, совершенно незнакомые. В бреду я не удивился им, а лишь спросил: «Что это?». И они ответили: «Амбар-мэтта». Я взглянул в небо и увидел, что алмазы на ножнах Дайморда, Небесного Меченосца, стали алыми. Получается, это и в самом деле была Последняя Битва. Некоторое время человек и эльф ехали молча. — Гвайлас, не мог бы ты придумать мне новое имя? — вдруг спросил Долгузагар. — А то «Меч Тьмы» — как-то не очень. — Тогда как насчет «Черного Меча», друг мой Мормэгиль? — улыбнулся Гвайлас. — Раз уж ты собрался на Дагор Дагорат. Долгузагар усмехнулся. — До нее еще дожить надо. А от бродячего менестреля с таким именем как бы слушатели не разбежались. — Хорошо, — кивнул Гвайлас. — Я подумаю. Через два дня они миновали Мораннон и навсегда покинули Мордор.

КОНЕЦ

1 апреля 2001 г. — 23 декабря 2015 г.