«Какая-то неуловимая перемена произошла в его поведении и во всем его существе. Раздражительность, которую лаской можно было превратить в нежность, уступила место тупому безразличию; меньше стало от своенравия балованного ребенка, который нарочно дуется и капризничает, чтоб его ласкали, больше проявлялась брюзгливость ушедшего в себя тяжелобольного хроника, который отвергает утешение и склонен усматривать в благодушном веселье других оскорбление для себя» Грозовой перевал. Эмили Бронте.
le matos – end of summer (5:05)
Зимой на съемной квартире всегда холодно, без обогревателя никак не обойтись. Квартиры с центральным отоплением недешево стоят. В девяносто пятом году в моем городе цены на жилье взлетели, поэтому я предпочел не дергаться и не менять шило на мыло. Если по молодости я еще мог чем-то рискнуть, то сейчас я даже не решаюсь пробовать новую еду, слушать новых музыкальных исполнителей, посещать новые интересные места, и все в таком духе. В общем, консерватор – слово, которое подходит под мое бесцветное пальто. За окном кружатся маленькие снежинки; иногда мне хочется, чтобы снег оказался бесплатным кокаином. Выйдешь на балкон, протянешь руку, соберешь чайную ложку и станешь счастливым. Под окнами десятиэтажного дома шумят машины, гудят автобусы, и все люди, одетые по-теплому, спешат, кто куда. Жизнь у них кипит, да оно и понятно, они ведь живые. Тусклые стены моей квартиры напоминают мне дом Ханны. Такие же безликие и холодные. Я, как вчера, помню школьные годы, ненавистный зеленый дождевик, печатную машинку и жаркое лето в Олдхиллз. Я помню по каким дням посещал больницу, помню имя и фамилию хулигана, в которого был влюблен. Его звали Куроо Тетсуро, он был наглым и бесстрашным, до мозга костей справедливым, и прятал ото всех свою добрую сторону, по-настоящему ребяческую и искреннюю. Осенью восемьдесят шестого Тетсуро впал в кому из-за пулевого ранения в легкое. Ему, на самом деле, повезло не умереть прямо на поле тем вечером. Все время, пока Тетсуро лежал в коме, я читал ему вслух «Грозовой перевал», слепо веря, что чтение поможет. Помню, как ждал его реакции, какого-нибудь ответа, как обычно это было. Но все, что я слышал – это монотонный писк аппарата и едва различимое движение кислорода в его горле. Потом я привык к этому звуку, и он стал мне нравиться. Ведь это означало, что Тетсуро все еще жив, пускай и не со мной, но он дышал. Когда мои часы приема заканчивались, я уходил домой и мне было страшно засыпать, в голову засела непростительная мысль, которая замучила меня и довела до состояния параноика. Я боялся больше никогда не услышать этот писк аппарата и мерное дыхание. Та осень была последней в Олдхиллз. Она всех изменила. Я думал, что девочка по имени Лили повлияла как-то на нас, но на самом деле, к большому и печальному удивлению, этим человеком стал Тетсуро. Мои родители развелись в восемьдесят седьмом, почти сразу, когда начались судебные дела. В начале девяностых, мать стала злоупотреблять алкоголем, не в состоянии справиться с разводом и постоянными стрессами. Сейчас она находится на лечении в пансионате, у нее часто происходят срывы. Мы практически не видимся. По праздникам я всегда звоню ей и спрашиваю, как ее дела. С того года я не видел отца, он, скорее всего, не выдержал давления и уехал из города. Что же касается Ханны, то она умерла в девяносто втором году в тюрьме на юге Пенсильвании. Мне было шестнадцать, когда правда об Олдхиллз выплыла наружу, как раз после аварии с поездом. Следственные органы по сей день ведут расследования и проверки, привлекаются федералы и верховный суд. Но тогда они пришли к выводу, что вот уже как тридцать лет велась контрабанда, связанная с торговлей детскими органами. Тогда для меня это был не малый шок. Ведь я попал в то самое невезучее число – в список на аукцион. Моя покойная бабушка выставила меня, как товар перед своими якобы знакомыми. Она собиралась продать меня. Только потом я осознал, почему к ней приходили каждый раз новые люди, которых я никогда повторно не встречал, и почему она неизменно просила меня остаться с ней. В деле торговли органами был замешан и сын шерифа, умело заметая все следы. А черный Мустанг оказался одним из перевозчиков и утилизаторов трупов. Госпиталь Святой Евы являлся местом проведения всех операций. Тела находили за городом, в реках и лесах. Но большее количество нашли в бочках. Господи, вы можете себе представить, как все это хорошо скрывалось? Я, наверняка, до сих пор не узнаю абсолютной правды, но даже сейчас это пугает. Один из водителей, что стрелял в нас той роковой ночью, погиб от столкновения с поездом, а второй с тяжелыми ранениями был доставлен в больницу. Через несколько дней после беседы с федералами он скончался от несовместимых с жизнью ранений. Старики, да и не только… в общем, исключительные жители Олдхиллз в любой момент могли заработать денег, продав человека, словно скотину, или заполучить донора вне очереди. И этими донорами были дети. Зло, что поселилось в Олдхиллз, было реальным. Злом были сами люди. В то же время они являлись и жертвами своих пороков, жестокой бесчеловечности, которая гноилась в них, словно изуродованная открытая рана. Когда ты ребенок – подросток, то ты не замечаешь грязи вокруг себя, не видишь ужасающей истины, какую тебе, в буквальном смысле слова, под нос суют. Я вам скажу… У нас с ребятами была одна фантастическая супер способность: не замечать зловонную слизь, покрывавшую весь город. Мы прятались от правды в траве на холмах, на водонапорной башне; вязали тарзанки, смотрели фильмы, любили вкусно поесть и попробовать пиво с сигаретами. Мы выдумывали монстров, что спали во мшистых берлогах, представляли Волковедьму в дремучих чащах Олдхиллз. И нам, как детям, было по-своему хорошо, не жаловались, что странно. Таким способом мы защищались от демонов. И пытались защищать друг друга. Но некоторые просто не могли противостоять корысти и злу. Когда начались судебные дела, за мной приехала мать. Тогда же из комы вышел Тетсуро. Наверное, я в своей жизни еще ни разу не испытывал такого сильного и светлого чувства облегчения. Я готов был тогда задушить себя от одной только мысли, что он никогда не очнется, так и умрет в совершенной несправедливости, в непомерном одиночестве. Его отца я видел всего лишь дважды в больнице. Мы с Тетсуро дали друг другу обещание встретиться после окончания школы. Словно в телевизионной драме, он поклялся приехать и найти меня, а я в свою очередь, ждать и отправлять ему письма, мы даже обменялись адресами, вот насколько это было серьезно для нас тогдашних. Думаю, в то время наши с ним отношения были гораздо ближе. Нас тянуло друг к другу точно магнитом. Его жгучее желание вырваться из Олдхиллз, из этого болота, что так яростно его затягивало, стало лучшей частицей моего собственного «я». На деле, я хотел остаться в Олдхиллз, попытаться абстрагироваться от полиции и раскрытых кошмаров, чтобы доучиться вместе с остальными ребятами и Тетсуро. Но моя мать мне бы ни за что этого не позволила, поэтому увезла меня домой, не желая связываться с судами и расследованием. Проще говоря – она снова убегала от проблем, совсем не думая о моих чувствах. Я помню тот ненастный ноябрьский день, когда срывался первый мокрый снег, а поля превратились в угольные чумазые пласты, я сидел в такси и смотрел в окно. Мимо проплывали холмы и низкие тучи над ними. С каждым пройденным километром я оставлял позади какую-то частичку себя. И я не мог повернуть время вспять, как бы того не желал. Порой, по новостям передавали нюансы громкого расследования в Олдхиллз, я старался не смотреть, чтобы не ворошить старые раны. За весь период я получил восемь писем от Тетсуро, иногда мы говорили по телефону, но очень мало, потому что карточки были дорогими. Прошло какое-то время, и я окончил школу. Я безумно ждал выпуска, даже заранее подготовил документы для поступления в местный университет, ведь я знал, что Тетсуро приедет, как мы договорились. Но этого так и не произошло. Потом только я узнал, что по адресу, куда я отправлял письма, он больше не проживал. Сейчас мне двадцать девять. Я не знаю, что с Куроо Тетсуро и остальными. Может быть, кого-то из них уже нет в живых… Я никогда не был женат, у меня до сих пор возникают сложности в общении с людьми. Все связи с ребятами из прошлого я давным-давно растерял. Мой гардероб состоит из серых и черных водолазок, строгих брюк. На пике моды девяностых я решил осветлить волосы, признаться, это было идиотским решением, о котором я пожалел. Сегодня я пытаюсь написать свою третью книгу, но пока выходит скверно. Некоторые критики считают, что моя писанина – редкостное дерьмо, и, порой, я думаю, что они правы. Последние годы я чувствую, что писательское дело мне уже не приносит такого удовольствия, как это было раньше. Отныне нет этих взвинчивающих эмоции, а вдохновение – вообще миф, выдуманный каким-то слабоумным. Все отошло в никуда. Буквально на днях я перебирал старые вещи, что забрал с квартиры матери, и нашел среди прочего барахла коробку, подписанную собственным почерком. В ней лежали мои вещи из школы: книги, футболка, кепка, потрепанные кеды, которые было жалко выкидывать, и я надеялся, что их можно будет починить. Я нашел коробочку – подарок на шестнадцатилетие от ребят: бритва и пенка. Вторая, конечно, давным-давно испортилась, но бритва выглядела как новенькая. Не помню, почему я ей не пользовался. Нашел футляр с очками, которые носил в школе, какие же они были безобразные, немудрено отчего надо мной все смеялись. В коробке валялись значки, стикеры, плакаты и кассеты, это мне на прощание подарили Бокуто и Акааши. Бейсбольная перчатка – от Шоё, зажигалка с обнаженной женщиной и наш общий фотоснимок на полароид от Кагеямы. На самом дне коробки покоилась стопка помятых листов, тогда я узнал в ней рукопись. Еще там был «Грозовой перевал», весьма потасканный, с растрепавшимся корешком. Я поймал себя на мысли, что хочу перечитать эту книгу, однажды вечером. И тогда я проплакал навзрыд.«Что не напоминает о ней? Я и под ноги не могу взглянуть, чтоб не возникло здесь на плитах пола ее лицо! Оно в каждом облаке, в каждом дереве — ночью наполняет воздух, днем возникает в очертаниях предметов — всюду вокруг меня ее образ! Самые обыденные лица, мужские и женские, мои собственные черты — все дразнит меня подобием. Весь мир — страшный паноптикум, где все напоминает, что она существовала и что я ее потерял» Грозовой перевал. Эмили Бронте.
***
«Мистер Хитклиф, у вас нет никого, кто любил бы вас, и сколько бы вы ни старались сделать несчастными и сына своего, и меня, нас за все вознаграждает мысль, что жестокость ваша порождена еще большим вашим несчастьем. Ведь вы несчастны, правда? Одиноки, как дьявол, и, как он, завистливы? Вас никто не любит, никто не заплачет о вас, когда вы умрете. Не хотела бы я быть на вашем месте!» Грозовой перевал. Эмили Бронте.
Кенма домыл тарелку, выключил свет на кухне и пошел в комнату. За окном во всю порошил снег в густой лиловой полумгле. Он несколько дней не проверял ни почту, ни автоответчик, не звонил редактору, чтобы узнать о правках на завтра. Сев в кресло, он налил себе в пузатый стакан виски и устремил слепой взгляд за стекло. Двадцать девять зим прошло. Глотнув спиртное, Кенма ничего не почувствовал. На компьютере беззвучно мигало уведомление: «Почта => Входящие: 5 новых сообщений. Тема => Правки! От кого: Мр. Дж. Леппингтон. «Почта => Входящие: 1 новое сообщение. Тема => От кого: Этого пользователя нет в ваших контактах»