The Human League – Being Boiled
На поле слетелось еще человек пятнадцать. Пока Кенма дошел с Шоё до «адского» круга, Дикий уже валялся на земле, набивая лицо одному из парней-одногодок. Пацанва подначивала и ревела. Клочки травы и комья влажной грязи летели во все стороны. Ругань стояла до небес. Из-за серой жижи было не разобрать, кому именно набивает морду Дикий: преппи-бою или кому-то еще. Они с Шоё пролезли меж школяров, подобно тому, как протискиваются фанаты к сцене, лишь бы увидеть своего кумира. И вправду – разгорался концерт. Дикому прилетело в живот коленями, а потом он оказался прижатым к сырой земле, принимая ответные удары – теперь его очередь получать по лицу. Кенма смотрел на все это – на драку, – а сделать ничего не мог. Не полезет ведь он разнимать их? Да и никто особо не вступался. Законы у банд были свои, нелепо вмешиваться в чужие разборки. Только вот внутри у него все поджималось от каждого занесенного кулака и глухого удара. Шоё что-то выкрикнул, но общий гул голосов сожрал эти слова. Потом кого-то случайно зашибло. Второй толкнул третьего, четвертый пятого, и понеслось. Как говорится, бабка за дедку, а дедка за репку. Парни бросились мутузить друг друга как по команде, воя словно спущенные с цепей голодные псы. Народ подтягивался к эпицентру и без всякого разбора кидался в рукопашную. Цирк какой-то. Чем тут уже поможешь? – Ты уверен, что это была удачная идея?! – спросил Кенма, оттаскивая в сторонку Шоё, пока не прилетело им обоим. – Я думал поддержать Куроо! – Лучше помоги себе сам! В неразборчивой панике Кенма споткнулся. Его с силой пихнули, что он чуть было не упал лицом в грязь, но удержался, хватаясь за «товарищеское» плечо. Кто-то наступил ему на ногу, пачкая кроссовки, мимо пролетел кулак, и он беззвучно вскрикнул, давая заднюю вместе с Хинатой. Их обтекали со всех сторон, размахивая сумками и руками. Грязь чавкала под ногами, в воздухе запахло кровью, будто бы разворачивались боевые действия. – Придурки! Я вам сейчас накостыляю! – орал Хината, пока его тащил за шкирку Кенма, – Нападаете на инвалида? Трусы! Дикий мой друг, оставьте его в покое! «Дикий – инвалид? Или ты это про себя?» Понятное дело он кричал в никуда, гам и шум бойни поглощали каждое слово. Парни дрались так, словно последний раз жили на этом свете. Никому не было дела, никого не волновали причины замеса – им просто хотелось выпустить пар под любым предлогом, даже если его и не существовало. Но если память Кенме не изменяла – то повод был. Их было достаточно. Начиная с прошлогодней смерти Лили Роквуд и заканчивая отловом шестерок грязеров. Боже, это ведь гребанный Олдхиллз! Социальное неравенство, классовая ненависть и все в таком духе! Кенма вытянул себя и Шоё из круговерти кулаков, и тот выругался, серчая, точно задиристый воробушек. Не будь у него гипса, то он наверняка ринулся бы в бой. Укатывая жмуриков этими же костылями. – Бля, хорош! – Его ведь… не убьют там? – с кислой миной осведомился Кенма, помогая другу встать ровнее на костылях. Он отдышался. – Эй, придурки! – не успокаивался Шоё, – ха-ха, он живее всех грязеров в Олдхиллз. Правда, сейчас какая-то жесть, будто осиное гнездо разворотили. Ого! Там даже девчонки дерутся. Кенма осмотрелся. Вокруг собрались такие же зрители, как и он. Стояли с разинутыми ртами и глазели на месиловку, страшась приблизиться на шаг вперед. Особо впечатлительные звали на помощь учителей. В толпе он разглядел бесстрашного Бокуто с камерой в руках, который активно штурмовал забияк из стороны в сторону, подбирая удачные и не очень ракурсы. Кенма пихнул локтем Хинату: – Как думаешь, он тоже прибежал помочь? – Вот же гребанный журналист горячих точек, – сказал Шоё. – Ты только посмотри на него. – Жизнь ничему не учит. – Ставлю пару центов, Дикий устроит ему трусовозку. – Ставлю на цент больше. – Идет. К месиловке по полю неслись Кагеяма и Танака, их черные косухи разлетались по ветру, будто крылья ворон. Кажется, Кенма вместе с Шоё выбрали ошибочную тактику оказания «помощи». Сразу видно, за Дикого и двор стреляют в упор. Или как там. Кенма просто замолчал и смотрел. Смотрел как Танака подобно сельскому гладиатору с ревом прыгнул в толпу, а за ним и Кагеяма, по дури или нет, неважно. Пару минут – и бриолинщики пропали, их поглотила молотящая ватага. Они переглянулись с Шоё. Ладно, признаться, Кенме уже любопытно увидеть, что там наснимал Бокуто. Такой чистый и тупой замес драчунов хотелось посмотреть на большом экране, попивая газировку или пиво с пиццей, под смачные комментарии Супервосемь. Толпе было кайфово, всем им нравилось быть бандитами, как бы это странно не звучало. Только вот Кенма понимал, что с возрастом эти дети лучше не становятся. Напротив, когда они вырастут, то игры в бандитов закончатся и претворятся в реальность. В толпу влетел школьник с бейсбольной битой в руках, и все тут же завизжали подобно резанным свиньям. – Эй-эй, там, зырь! Это же ребята, – Шоё навалился на Кенму, тыча пальцем влево. Из круга вовремя вырвались бриолинщики. Кагеяма под руки оттаскивал Рю в нокауте, а следом еле ворочая ногами шагал Дикий. Шоё тут же запрыгал к ним на костылях. Кенма вдогонку. – Мажоры совсем охренели, набрасываются средь бела дня, – сплюнул кровь Дикий, вытирая с лица ошметки грязи. – Дайшо предупреждал тебя! И остальных ребят тоже. Сунулись куда не надо, теперь расхлебывайте. – Мне нужно было кинуть своих? – Да! Теперь это война. – Черт подери, Кагеяма! – А вы какого хрена здесь делаете, мелкие? – Ох елы-палы, у тебя рожа в крови, – захлебнулся удивлением Шоё, подковыляв к бриолинщикам. – Я увидел, как Дикого лупят и подумал, что смогу чем-то помочь. – Одного гипса тебе мало. – Ты чего? Я лишь поддержать хотел, но там все в неадеквате. У тебя, часом, не папашин инстинкт проснулся? – Заткнись, блин. Сейчас не до шуток. – Что случилось? – спросил Кенма, оглядывая с ног до головы Дикого. Его лицо было пунцовым и избитым, глаз опух, почернел, губы расшиблены в кровь, одежда запачкана комьями грязюки. Потрепали его будь здоров. – Не совались бы вы в это дело, – ответил грязер. – Особенно ты, – кивнул он Кенме. – Вон там, кстати, Бокуто на камеру снимает, – указал за толпу Шоё. – Валите отсюда, – рявкнул Дикий мелким. – А можно с вами? – Нет. Ты не слышишь? Вали, покуда цел. Бля, охранники бегут, бери Рю под руку, скорее, – засуетился Кагеяма. Кенма еще раз взглянул на Дикого, тот в ответ задержался на нем взглядом, но столь жалким, будто ему не хотелось, чтобы его таким видели. Он оклемался, подхватил избитого Рю вместе с Кагеямой, и они поплелись с поля за школьную изгородь. Видимо, рукопись он еще не скоро ему прочитает. Ноги шли в противоположную сторону, а все нутро Кенмы тянулось за ними. За Диким. Но кто он такой, чтобы разделять с ним его проблемы. Да, на самом деле. «Кто?»***
На подходе к дому Кенма подустал. Очередной избитый день, который морально изматывал. Ему влепили неуд по геометрии. Сучьей геометрии, что он ненавидел вдоль и поперек. Этот раздел математики был совершено бесполезной тратой времени. Кенма мог поклясться – геометрия ему никогда не пригодится. Как вариант в гробу, если заняться нечем будет, и он решит вспомнить какие-нибудь геометрические формулы и начнет карябать по закрытой крышке ногтями. Но, погодите, мозги иссохнут, ногти расслоятся, а значит… «Не может быть, чтоб вся надежда была на старосту. Он ведь на меня как на дурака посмотрит, если я попрошу у него помощи…» Удручающие мысли об учебе быстро себя исчерпали, стоило ему заметить вдалеке отъезжающую от дома Ханны машину. Он прищурился, зрение хоть и паршивое, но незнакомый автомобиль трогался от лужайки дома бабушки. Редкость, когда к Ханне кто-то заезжал. Будь то дальние родственники или старые енотихи, Кенма бы точно об этом осведомился, ведь Ханна неисправно требует от него быть «при ней», когда прибудут гости. Он ускорил шаг. Может это было такси? – Бабушка, я дома, – с порога произнес Кенма, закрыв за собой дверь. Ни слова. – Бабушка? Сняв испачканные грязью кроссовки, Кенма повесил джинсовую куртку на крючок вешалки и прошел в глубь дома. Наверху послышались шаги. Ханна была у себя в комнате, но не отзывалась. Кенма постоял в гостиной, словно пытался уловить фантома, который только что покинул его дом. Он-то знал, все это выдумки, но ему хотелось подурковать, потому что скучно копаться в горшках без предыстории, и обитать в молчаливом доме без воображения чего-нибудь мистического. Чего стоит один лишь подвал и сарай на заднем дворе. Этим способом, к слову, он тоже вдохновлялся на написание рукописи. – А, это ты. Обед на плите. Еще не успел остыть, так что можешь приступать, – наверху на лестничной площадке показалась бабушка, держащаяся руками за поручень. Кенме никогда не нравился ее взгляд сверху вниз, а она частенько так на него смотрела, занимая позицию на лестнице, точно кошка, не одобряющая чужаков в доме. И от этого неестественного ощущения Кенме казалось, что Ханна была идеально неприступной и обжигающе холодной. Вовсе не родной. – Я, а ты ждала кого-то другого? – Полагала, тетушки приехали, – ответила Ханна, расправляя полы розоватого платья. – А кто заезжал? Я видел машину, – все же решил узнать Кенма. Ханна выдержала паузу, такую обычно делают, когда не желают отвечать. – Из банка привезли документы. Когда позвонят в дверь, откроешь тетушкам. А я пока прилягу. Кенма почувствовал на загривке стужу. Вследствие старческой хвори или чего-то там, бабушка становилась едва узнаваемой. А может быть он попросту раньше не замечал ее повадки, манеру речи и взгляд. Во всяком случае, спасибо, что аппетит не пропал. Не переодеваясь он отправился на кухню, оттуда исходил томатный запах. Наконец-то не рыба. Сегодня сбежать из дома не выйдет. Дождь. Хината на костылях. Бокуто наверняка разбирает пленку, а Дикому не до рукописи. Вот же засада. Кенма сидел на верхней ступени лестницы, слушая, о чем на кухне кудахтали тетушки, прибывшие в дом пару часов назад. С каким же сальным блеском в глазах они таращились на Кенму, когда тот встречал их в дверях. Улыбки до ушей, на зубах губная пошло-розовая помада, и дребезжание золотых цацек на толстых шеях и отвисших мочках ушей. Они всегда были такими отталкивающе-отвратительными? С каких пор он стал замечать даже самые незначительные детали? Образы старух отчетливо сохранились в голове, и он подумал о печатной машинке. Эхом в памяти раздался звоночек. Лязг клавиш. Момент, когда он нашел дедушкину машинку в сарае. С этого все началось. Процесс создания рукописи увлек его, и время возвратило Кенму за старое крыло школы, окруженное безобразными липами. Затем в день на водонапорной башне: стук стекла, каким-то чертом нарисовавшийся Дикий в окне, спаливший его читку. «Каким было его лицо?» И вот они уже вместе что-то правят в черновом варианте, спорят, перекидываясь колкостями и сладкими батончиками. Давят ногами гнилые яблоки, обсуждают дальнейшее выживание МакРиди в снегах севера, охоту за пришельцем. Размышляют, как работает космический корабль, и как им руководит «Нечто», если у него непонятная форма и вместо рук – клешни. Солнце раскаляется, на дворе знойное лето. Книжки из библиотеки все еще пылятся на полу и столе. Запах бриолина и сигарет наводят на дурные мысли. Сокровенные. Кенма меняется. Ливень. Место под мостом. Травинки, прорастающие из кирпичиков. Идиотская дрожь во всем теле. Поцелуй. Кенма вскочил со ступенек и удалился в комнату, захлопнув дверь. «Срочно выбрось эти мысли из головы», – обругался на себя. Он взглянул за окно, на забор участка дядьки Верна. И снова словил хлыст памяти. Муравей, перебирающий лапками по ноге. Запах срезанных листьев. Нагретые доски. Молчание по ту сторону изгороди. Куда бы он теперь не смотрел, о чем бы он не думал – все приводило его к одному человеку. К Куроо Тетсуро. Если раньше его сложностью был наиглупейший шантаж от сопляка-грязера, любящего держать школяров округи в страхе. То сейчас этот самый сопляк-грязер стал по-настоящему грандиозной проблемой, у которой, видимо, не было решения. «Феерический идиот» Кенма сел на стул и, стыдясь собственных желаний, закрыл лицо руками. Он из себя совершенно ничего не представляет, тогда почему это происходит, почему он так тянется к Дикому, а тот, в свою очередь, жить ему спокойно не дает? Теперь он начал понимать одну простую вещь – Куроо его пугает. Пугает своей непредсказуемостью, загадочностью и в то же время открытостью, будто у него душа нараспашку. Кенма убрал руки от лица и уставился на печатную машинку. Ему хотелось написать о своих чувствах, спрятав их за чувствами персонажа рукописи. И он точно знает – Дикий снова его раскусит. В легкую. Как раскалывают орешек. Выпрямив спину, Кенма приступил отстукивать по клавишам машинки. На желтоватой и шероховатой бумаге появлялись пропечатанные буквы, складывались в слова, а те в предложения. И текст творился подобно тому, как кропят над ожерельем, постепенно насаживая бусинку за бусинкой на невидимую леску. Нелегко писать о чувствах, когда героя хотят сожрать зомби, но Кенма это преодолевает. Желание одно: делиться рукописью с неукротимым грязером, что ходит куда хочет и делает, что хочет. У того нет ни слабостей, ни сожалений. Но он любит, когда ему читают вслух. Ему нравится рукопись Очкарика.Лучше надеяться. Ожидания приводят лишь к разочарованиям
Последние месяцы в Олдхиллз должны были стать совсем другими. Тогда мне казалось, что я могу все пережить. Что мне будет, я же подросток, почти выпускник без одного года. Может, какая-то часть меня ненавидела себя в то время, другая молила принять все как есть и оставить позади. Но, знаете, на самом деле мы ничего не забываем, никогда. Вам кажется, что вы что-то забыли, но это лишь самообман. Иллюзия, так сказать, чтобы мозгу легче было. Люди, похороненные внутри вас, навсегда остаются с вами, и со временем могут только уйти на дальний план. И как бы вы не хотели избавиться от вещей, случившихся с вами – не сможете. Такого не бывает. Задайте себе вопрос через много-много лет, помните ли вы лето N-ого года, а тех, кто с вами тогда был? Помните цвет неба и травы на закате? Как пахли яблоки и остывший костер? И как по волшебству или злому року вы освежите память, и вас вывернет наизнанку от теплоты воспоминаний или же от отвращения. Кусочки пережитого вами когда-то вплетаются под кожу и остаются с вами до самой смерти, они будто становятся вашими крохотными частичками. Моя последняя осень в Олдхиллз была самым трудным временем года. Нет, я не болел, не хватал грипп. В те дни город и люди в нем изменили меня. И я хочу рассказать в своей выдуманной книге, что со мной случилось. Как я потерял себя и вновь нашел.***
Кенма попрощался с Бокуто и Акааши после уроков и направился за мост, в район грязеров. Бокуто предлагал им всем собраться в субботу, посмотреть на кассете какой-нибудь фильм, а потом отправиться на поиски машины и под вечер остаться с ночевкой у него в подвале. Конечно, Кенме эта затея нравилась, он, как и многие другие, очень быстро привыкал к хорошему. Дом Дикого не сложно было найти. В конце концов это то место, где они перешли черту. По случайности или же нет. Уже не имело значения. У крыльца стоял мужчина, что-то держал в руках. Высохший, жилистый, и с погано загорелой кожей. Кенма изначально подумал, что это рабочий. А когда подошел к почтовому ящику и взглянул на лицо, понял – это отец Тетсуро. – А, здравствуйте. – Чего тебе? – спросил недобро мужчина без обиняков. – Куроо Тетсуро дома? Отец неспешно завернул в тряпку железную деталь (видимо от автомобиля), и молча ушел в дом.RY X – Berlin
Кенма стоял у дорожки, не решаясь приблизиться. Ясное дело ему тут не рады. Он прождал от силы десять минут и уже заподозрил, что Дикого дома нет и к нему никто не выйдет, а папаша ушел, потому что хотел отмазаться от очередного школьника, который пришел к его сыну. Но тут дверь топорно заскрипела и на улицу вышел грязер. Выглядел потерянным. Он явно не ждал увидеть сегодня Кенму. – Ты… пришел? – Ага. Не надо было? Сейчас поверну обратно. – Нет. Просто я… забыл. – Почувствуй себя на моем месте, – ребячливо извернулся Кенма, рассматривая безобразный и смачный синяк над бровью Дикого. – Ха, никогда в жизни, – поспешил ответить Дикий, – ладно, давай сюда свои почеркушки. – Вот так, у дома? Дикий обернулся на холодные окна маленького домишки. За ним обычно не следит всевидящее око, как бабка за Очкариком, но интонация Кенмы его чутка смутила, будто они сейчас обменяются игрушками как в начальной школе. Или же порно-журналами. Этого ведь стыдятся? – Пройдемся тогда, – Грязер всунул руки в карманы джинс-труб и ссутулившись пошел по улице. Кенма кивнул и по пути достал скрепленные блоком листы. По дороге к дому он пытался себя убедить, что Дикий воодушевится, если узнает о начатой главе, но, видимо, ушибы сильно болят. Кенма рискнул спросить: – С кем ты подрался? – С придурком. – Многоговорящий ответ. – Ты и такие слова знаешь. – Нормальные слова. – Он правда придурок. И не достоин даже обсуждения, – Дикий забрал рукопись из рук Кенмы и пошелестел бумагой. – Не станешь читать? – Только не на твоей территории, – отказал ему Кенма. – Твое дело, разумеется. Трудно было придумать сцену с огнем? – Нет. – Что, совсем? – Я понял о чем пишу. Какая у меня история, и что я хочу рассказать. Так что… теперь я отчасти понимаю писателей. Дикий пересчитал листки. Почти двадцать. Он не скрыл удивления и легкой усмешки. Кенма смекал, что эта усмешка означала: Дикий вернется домой и вечером заляжет за чтением. Или же насладится сполна правками. Он вроде бы мастер драк и разборок, крутых взрывов и пафосных фраз, будет где разгуляться. Хотя Кенма писал без уступок грязеру, он рассчитывал его впечатлить. Если уже не жаждал… «Ему нравится» Кенма опустил глаза, взглянул на часы. Те – на своем месте, слегка поцарапанные за время шантажа Диким, но ситуация забавная. – Чего молчишь? – спросил грязер. – А ты? – Считал. – Там немного. – Не прибедняйся, Очкарик. С недавних пор ты пишешь, как конвейер. Хорошо пишешь. Простым ребятам до тебя далеко, литературному кружку уж точно. – Откуда ты знаешь про литературный кружок? – Бокуто мне все уши проездил одно время. Я бы и сам туда пошел, но знаешь, таких как я там не любят. Думаю, я бы им сразу не понравился. У Кенмы чуть не вырвалось: «понравился». Он зажмурился на секундочку, случайно закусив щеку. Нет, конечно с такой рожей опухшей не понравился… но в целом! – Правильно, что не пошел. Там одни зануды. – Во-во, Бокуто то же самое говорил. Он свалил оттуда, когда его эссе по одному фильму обоссала Анжелика из выпускного класса. – Анжелика? Не знаю, кто это. – Да неважно. Она как два года тут не учится. Говорю, как было. Мне пришлось утешать его, как малого дитя. Бред же, ну. А потом сидеть весь вечер и пересматривать с ним его самодельные фильмы. Чуть мозг не вышел. Сейчас Бокуто еще более-менее нормально их делает. Ну, там, концепция, сюжет. А раньше это были макаронные монстры на фоне коробок… «Макароны!» Кенма отметил, с какой теплотой Куроо это вспоминает, и сквозь улыбку представил, как наивно это выглядело. Кенма еще хотел поспрашивать о чем-то таком, но отступил. «У всех есть секреты» Мальчишки замолчали на какое-то время, двигаясь плавным шагом вниз по улице. На маленькой блеклой лужайке детишки играли в фрисби, туда-сюда носилась белая дворняжка и лаяла на задорно кричащих детей, мимо проезжавшая старая развалюха хрипло сигналила двум скейтерам, что виляли по всей дороге. За пару лет мальчишек с досками на колесах заметно прибавилось. – Зависать с тобой – то еще занятие, – наконец выдавил из себя Кенма, когда Куроо намерился что-то ему сказать. – А? Что это еще за занятие? – Прикольное, – еле слышно, почти робким шепотом, произнес он. – Ты столько имен называешь, столько историй рассказываешь. Мне нравится. – Да что ты такое несешь, – в голосе грязера послышалась досадная застенчивость. – Ну правда… Слушай, а хочешь, я почитаю тебе ту книгу? – Какую? – вдруг встрепенулся Дикий. – Грозовой перевал. Я так и не взял ее у тебя. – А ты хочешь? – Мне интересно, что там, – поторопился оправдаться Кенма. Он судорожно искал оправдание и ложь. Ему попросту хотелось больше времени проводить с Куроо. – Хотя, это слишком. Где мы вообще ее читать будем? Забудь, я выгляжу как дурак. Дикий остановился, резко взмахивая рукой. – Я согласен.Сон
Le Matos – Davey's Apology
Искать машину оказалось совершенно непростым делом. Мустангов много, была даже пара темно-синих. Но Кенма и остальные ребята, включая Шоё, были уверенны, что они видели чисто черный Форд Мустанг 70-го года, с посеребрёнными ручками на дверях и воздухозаборником на капоте. Машина будто испарилась с того времени, когда ее видела банда Дикого на свалке. Однажды ему приснился сон. Он не был похож на самый страшный кошмар, какой обычно приходит ночью, но было в нем нечто зловещее. Будто Кенме было никуда не деться. Лили Роквуд ему давным-давно не снилась. До этой ночи. Кенма по привычке закрыл дверь в комнату, а перед тем как отойти ко сну выпил стакан теплого молока. Из приоткрытого окна доносились порывы прохладного ветра, срывающие с деревьев листву. Он лег в постель около полуночи, окончив писать доклад по обществознанию. Стоило ему прикрыть глаза, как он увидел перед собой холмы и леса, мелькающие отблески окон автобуса. Деревья петляли, становились темнее. В автобусе он ехал один, неизвестно куда. Кенма не сразу понял, что это сон. Лишь когда за стеклом сгустились тучи и сиденье из-под него внезапно исчезло – стало понятно, что это ночные шутки подсознания. Теперь он стоял во ржи, густой и колючей, глядя на громадные кубовые облака, что клубились у него над головой. Он все шел и шел, но поле не кончалось. Посреди колосьев показался ребенок. Девочка обернулась, и Кенма узнал в ней Лили Роквуд. Она будто его подзывала на что-то посмотреть. Лили нашептывала, и чем ближе Кенма к ней приближался, тем отчетливей становились ее слова. «Рядом. Берегись. Убегай. Поторопись» «Поторопись» «Поторопись» Девочка повторяла считалочку из Демона. Снова и снова, пока Кенма не дошел до нее. Она указала тоненькой ручкой в рожь и застыла, глядя безжизненными глазами вдаль. Кенма опустил взгляд. На земле в желтых колосьях покоилась дохлая выпотрошенная лисица, кишащая личинками мух, те копошились и чавкали, разрывая ее разложившиеся ткани. От этого зрелища нельзя было оторваться: Лили в невинно-голубом платье, указывающая на труп лисы с дырой в брюхе. А когда нашли тучи, и в небе сверкнуло, то раздался гудок близящегося поезда. Кенма увидел падающего с насыпи из песка Дикого. Грязер заново падал и поднимался, будто пленку в его сне перематывали вспять, не позволяя смотреть дальше чертов арт-хаус. Он попробовал крикнуть ему, но во сне не дают права голоса. И Из Кенмы ничего не вылетало кроме воздуха. Когда Дикий упал в последний раз, то во ржи показалась волковедьма. Такой, какой ее представлял Кенма. Старуха с синеватой кожей, из туловища которой рос плешивый волк. Тогда ему хотелось убежать, и на следующий миг он проснулся в ледяном поту, уставившись в пустоту своей комнаты. Мозг просто играл с ним. Он все это видел ранее. Лили в яме, голубое платье на девочке из магазина, что капризничала посреди зала, выпрашивая у матери игрушки. Запомнилась она ему как раз-таки цветом одежды. Голубой – цвет спокойствия, и никак не ассоциировался с заревой и крикуньей. Дохлую лису ему показывал Дикий на поле, в надежде, что Кенма начнет писать лучше рейтинговые сцены. А нужно было всего лишь взглянуть на покойника в морге отца старосты Кейджи. Поля, железная дорога и холмы – часть городка, насыпи были на свалке. Волковедьму он представил после рассказа Бокуто. А Дикий падал как раз в драке у школы. Кенма подержался за грудь. Сердце сбивалось с ритма. Лили снова ему приснилась. Но почему сейчас, когда ее все забыли? День вышел тухлым. Кенма сидел за письменным столом и читал отрывок из статьи о «Грозовом перевале». На днях Дикий обещал ему отдать книгу. А он взамен пообещал прочесть несколько страниц. Все честно. «Я бродил вокруг могил под этим добрым небом; смотрел на мотыльков, носившихся в вереске и колокольчиках, прислушивался к мягкому дыханию ветра в траве – и дивился, как это вообразилось людям, что может быть немирным сон у тех, кто спит в этой мирной земле». Грозовой перевал. Эмили Бронте. «Красиво» – подумал Кенма. Слог показался ему необычайно очаровательным. Предположил, что смог бы понять литературу прошлых столетий, чему-то подучиться, погрузившись в столь насыщенные описания. «Он всегда, всегда в моих мыслях: не как радость и не как некто, за кого я радуюсь больше, чем за саму себя, – а как всё моё существо». Грозовой перевал. Эмили Бронте. Теперь Кенме стало любопытно, какой была мама Тетсуро. Точно не из робкого и глупого десятка, раз ее покоряли такие строки, и она осмеливалась читать их своему сыну. Сколько лет было Тетсуро? Что он понимал? Столько всего хотелось спросить. Кенма отвлекся от чтения, глядя за окно. Забор больше не пригревает солнцем. Мошки и комары попрятались от нагнавшего их холода, листва намокла и окрасилась в оранжевые и красные оттенки. Его шестнадцатая осень. Странно, но свой грядущий день рождения можно не праздновать и даже не говорить никому о нем. В конце концов это просто день. «Думаю о всякой ерунде» – оборвал себя Кенма, закрывая потрепанный литературный журнал, который он взял вчера в библиотеке. Когда начало смеркаться, он вышел на прогулку. И до самой ночи не мог избавиться от мыслей о книге, которую читала Дикому его мать. А о своей он даже не вспоминал.***
– Вот это да. Тут слушок пошел, что городской совет в этом году не станет устраивать ярмарку и Хэллоуин, – ошеломленно проговорил Шоё. – Впервые слышу. Уже бывало? – спросил Кенма, складывая в почтальонку выданные тесты по биологии на последнем уроке. – Никогда! Это впервые. Будто дети пропадают лишь на праздники. – Они перестраховываются, скорей всего. Шоё стукнул костылем в дверь, та открылась, и ребята вышмыгнули на улицу. Было пасмурно и хмуро. – Ты чего такой кислый? Неужели тебе не обидно? – Прости, я бывал на ярмарке лишь раз. И не знаю, что сказать, – Кенма на ходу протер вымазанные в чем-то очки. – Может, Хэллоуин устроят в школе, на закрытой территории. – Да ну. Представь, как будет уныло? Где ты насобираешь конфет, у училки Даклин? – Кхе-кхе-кхе… – передразнил Кенма, – или… ярмарка и Хэллоуин будут проходить до определенного времени. – Засада… комендантский час! – По-моему, это никого не останавливает. К Шоё подбежал Лев. Негромко извинившись, он отдал парочку увесистых учебников. – О, ты как? Как твоя нога? Извини, что задержался. Я запарился переписывать параграфы, – Лев посмотрел на Кенму и кивнул ему, но как-то неуверенно. В классе они практически не общались с того самого дня. – Да пустяки. Какой ты старшеклассник, если ни разу не носил гипс? – саркастично отозвался Шоё. – Живой, не видишь что ли? – Вижу… Мужественный перелом. – Прикольное название! Кажется, твой дед тоже себе что-то ломал? – Откуда знаешь? – Мои предки говорят на повышенных тонах. Мальчишки обошли школу. На выходе, у ворот, столпились школьники. Кенма предположил, что там снова драка (что не удивительно). Подойдя ближе, он заметил несколько учителей, медиков и белую машину неотложной помощи. Никто из столпившихся открыто не паниковал, но в воздухе повис взволнованный ропот. – Что на этот раз случилось? – узнал Шоё у первого попавшегося ученика. – Девчонке стало плохо на поле после уроков, – пожал плечами тот. – А из какого она класса? Вдруг, я знаю. – Э-э-э, из седьмого. Ее зовут Ники, кажется. К медикам подбежала учительница, вероятно классный руководитель, и потребовала ехать вместе с ней. Но мужчина в медицинской форме сердито отмахнулся, ссылаясь на закон о не допуске незнакомых лиц. Двери машины захлопнулись, зажглись мигалки и завыла сирена. – Ладно, идемте, чего тут стоять, – хлопнул по плечу Кенмы Шоё, словно для него вопящая скорая у школы была в порядке вещей. Кенма оглянулся на толпу и вышел на свободный тротуар. Не придавая никакого смысла случившемуся, он пошел домой. После трупа в яме его вряд ли что-то проймет. А завтра в главном холле школы он увидит стенд памяти о Ники Прайс, заваленный открытками, письмами, мягкими игрушками и свечами. С фотографии на вошедших будет смотреть девочка с синими, как снег в сумерках, глазами.Разбитое сердце глупого рыцаря, или «никто», «кто-то» и снова «никто»
Кенма хотел, чтобы этого временного отрезка не существовало в его жизни. Буря, что так долго глумилась над ним, наконец начала срываться. В точности, как в «Грозовом перевале». Он покидал стены школы, направляясь к месту встречи с Диким. Нынче грязный и сырой яблоневый сад был единственным местом, где они могли почитать книгу. Сама история захватывала Кенму, прежде он ничего подобного не читал. Его в принципе не интересовала литература викторианской эпохи, тем более творчество сестер Бронте. Но в этой книге было что-то особенное. Кенма ненавидел дожди, которые заливали Олдхиллз. Вот после одного из таких добираться из точки А в точку Б представлялось занимательно игрой «как дойти и не вступить в дерьмо». Зеленый дождевик лежал в почтальонке в угоду бабушке, но Кенма его не надевал. – Черт подери, как медленно ты ходишь, – возмутился Дикий, отлипая от ствола дерева. – Принес рукопись? – Я думал, мы будем читать «Грозовой перевал». – Ну да, его я тоже хочу послушать. Но рукопись больше. Кенму это смутило. Он чувствовал себя дураком. – Не могу я тебе ее каждый день носить. – Почему не можешь? – искренне удивился Дикий. – Потому. Сначала ее надо напечатать, потом исправить, а потом снова напечатать, – хмыкнул Кенма. Они шли вглубь сада, подальше от ворот и сетки. – Но для этого как раз есть я. – Пойдем уже. – Мой дед так ворчал. Кенма пропустил свой ответ. Заговорил спустя некоторое время, жамкая пальцами вытянутые рукава вылинявшего пуловера. – Тебе не кажется, что Олдхиллз был создан для того, чтобы в нем умирали и пропадали дети? – Когда тут живешь с рождения, то ко всему привыкаешь. Где дети не пропадают? – Нет. Скажи, какого ты мнения? – Ты о девчонке Прайсов? – Не только о ней. Вся ситуация смешная и страшная, – Кенма развел руками, обходя грязевую кашу под ногами. – Поначалу все поднимают панику, устраивают заговоры, ищут на кого можно свалить несчастье, а затем, как по щелчку пальцев, забывают. Людям здесь мозги промывают? Дикий пустился по-доброму глумиться. – Вторжение похитителей тел, да? Я угадал отсылку? – Угх, чтоб тебя. Мы не о фильмах говорим! – Поступай на кафедру криминалистики, будешь совершать успехи, – Дикий всунул руки в карманы косухи. – Ха, представляю тебя, чудика в очках, что пьет только чай с сахаром, и время от времени наклеивает на доску, как Бокуто, вырезки из желтой прессы про иллюминатов и массовый гипноз. О, я бы на это посмотрел. У тебя наверняка в дружках был бы какой-нибудь пацан-шило-в-заднице. Не изумлюсь, если рыжий. Беспардонный идиот. Кенма насупился. Грязер не намерен был говорить о мертвых девочках. Он словно что-то скрывал, умело прячась за ухмылкой в тридцать два зуба. Когда они пришли в сад, Кенма надумал спросить о другом. Его мучало любопытство. – Тебе так смешно с этой бессмыслицы? – Я веселый парень. – Почему твоя мама читала тебе «Грозовой перевал?» Куроо подавил смешок и посмотрел через плечо на Кенму. Ох уж эти его нахмуренные брови и заляпанные очки. – Говорил уже. Она любила этот роман. У нас в доме почти не было детских книжек. Мать говорила, что они мне быстро надоедали. – А где она сейчас? И тут Дикого резануло где-то в области кадыка. Он не любил говорить о своем прошлом во всех подробностях, о том, что когда-то случилось. Лишь слабаки рассказывают о трагедиях, уповая на то, чтобы их пожалели. Он ведь поклялся, что никому не позволит себя жалеть. Но странно, что Кенма не походил на «жалунов», которые тяжело вздыхают и заводят шарманку сочувствия, стоит им только слабину показать. – Чудик, ты будешь мне сегодня читать? – Буду, но… Дикий выдержал взгляд на Очкарике. Тот совсем не имел чувства самосохранения, так и нарваться можно. – Она ушла от вас? – Кенма посмотрел в глаза Дикому, что изменились в выражении – стали совершенно уставшими, на его зажжённую сигарету, что тлела на кружащем возле них ветру. На подсознательном уровне он уже знал правду. – Ушла, – сухо ответил Куроо, давая понять, чтобы у него больше ничего не спрашивали. Кенма опустил глаза, нашел устойчивую доску на двух пнях и присел под шиферный навес. Достал книгу и раскрыл ее на месте, где остановился читать. На мгновение ему показалось, что он почувствовал едва уловимый запах духов, исходящих от пожелтевших страниц… Без лишних слов, Кенма приступил к чтению, закрыв книгой лицо. «Она умерла» Дни становились короче, а из-за пасмурной погоды стремительней наступала темнота. Кенма мог читать при нормальном дневном свете, и как только его глаза чувствовали, будто им песок засыпают под нижнее веко, он захлопывал книгу и отправлялся с Диким домой. Этим октябрьским вечером грязер был необыкновенно тихим и мирным. Кенма подумал, что он переживал из-за недавнего разговора, в конце концов, он в чем-то ему открылся. И без всяких благих матов с кулаками. Кенма уже встречал на своем пути детей, которые остались без родителей, но, он не имел понятия, как стоит с ними себя вести. Это так странно, отчасти неловко: после открытия правды что-то меняется, словно боишься как-то оплошать, и кажется, что многие темы запретны для обсуждения и прочее бла-бла-бла. Грустят ли они, когда слышат чужие истории, плохо ли им, когда они видят, как чей-нибудь отец берет с собой на рыбалку своего ребенка? Для Кенмы это было проблемой. Как давно Дикий потерял маму? – Ты пойдешь на ночевку? Спрашивает грязер Кенму, но тот не слышит. «Каково Дикому?» – Очкарик, ты слышишь? «А если он такой хмурной и задиристый из-за потери матери? А как она умерла? Так, стоп. Тебе же ответили, перестань лезть в бутылку» Кенма содрогнулся в немом возгласе, когда почувствовал на затылке легкое касание руки Дикого к своим волосам. – Ой! Что ты делаешь? Дикий тут же всунул руки в кожанку, отвернув морду-тяпку: – Хотел подзатыльник дать. О чем ты, черт возьми, думаешь? – Прости, я прослушал. – Бокуто устраивает ночевку на следующих выходных. Ты придешь? «…» – Такое себе веселье оставаться дома с бабушкой. Так что да, я приду. – Класс. Расскажешь страшилку. Кенма внутренне размяк, словно хлебушек в молочке. – Кстати, его мама вкусно готовит пиццу. – Ага. У него всегда в холодильнике есть что пожрать. Ближе к центру, на тихой улочке, они помедлили. Сумерки наступали быстро, однако свет, будто легкое дыхание глубокой осени, еще долго густел и дрожал сквозь пожелтевшие листья. Вдалеке залаяла собака, готовящиеся ко сну воробьи зачирикали и заспорили в ветках деревьев. Тарахтели машины и после долгого трудового дня устало ползли домой, будто нагруженные мулы. Вечер растягивал звуки, превращал их в бесконечный музыкальный перелив. А Дикий тихо напевал рокабилли. – Помнишь, ты говорил, что тебе нравится зависать со мной? – вдруг спросил он. Кенма тут же расправил плечи, что делал реже обычного, и саркастично хмыкнул: – Мне память отшибает, я такое не говорил. У тебя есть доказательства? – Ну ты мелкий, – Дикий обхватил рукой его за шею, вновь прижимая к груди и взлохмачивая ему влажные от накрапывающего дождика волосы. – Надеюсь ты отработал за лето приемы и удары! Тебе лучше поторопиться и продемонстрировать мне их. Дикий держал крепко и Кенме не особо-то и хотелось вырываться из этой хватки… если честно. Куртка пахла какой-то приятной гарью. О, навевает воспоминания. Много воспоминаний. Еще немного и можно было его обнять… Они дурачатся ровно до тех пор, пока им не сигналит с дороги машина. Точнее сигналят Дикому. Кенма ощущает холод – его тут же отпускают, и Дикий отходит, неуклюже швыряя слова: «Я сейчас, стой тут». А Кенма, как дурачок, стоит и ждет, глядя на красную машину на обочине противоположной стороны. За рулем какие-то незнакомые ему парни, но судя по реакции Дикого – он болтает с местными «шишками». И, господи, каким же надо быть идиотом, чтобы понадеяться на что-то хорошее. Давно ему не давала жизнь под дых. Кенма слышит, как парни из машины зовут Дикого ехать вместе с ним на окраину города, где вот-вот начнется какая-то тусовка. Кенма слышит, как они расспрашивают Дикого. Кенма слышит, как они говорят о нем, называя его «педиком». Кенме неприятно. – Так ты с нами или с этим неудачником? – говорят они как можно громче. – Тут чирикнули, что ты постоянно таскаешься с очкастым и еще с какими-то мелкими. Кто он вообще? Дикий мешкает пару секунд и затем его лицо веселеет, в сумеречных фонарях отчетливо видно – он совсем другой с авторитетами. Отшучивается, объясняется. Грязер даже не оборачивается на него, прыгает в тачку и укатывает, называя Кенму: «никем». Ни шестеркой, ни Очкариком, ни Неудачником. А «никем». Кенма не двигается. Просто стоит и смотрит на машину, силуэт которой пропадает в куриной слепоте. Розовые задние фары исчезают на втором перекрестке, и он остается совершенно один.***
На съезде с Роузстрит, около аллеи банков и будочек с займами, за рулем машины сидел Кагеяма Тобио, прогуливая школу, и терпеливо ждал отчима. Тот застрял на пару часов в баре через дорогу, и видимо, вылакал весь виски, что у них был. Кагеяме оставалось дождаться, пока его не выдворят оттуда за развязный язык или еще за что-нибудь. Он отмечал таким образом получку, и даже мог забыть про собственного пасынка, что ждал его снаружи, точно послушная шавка. И так было каждый месяц первой пятницы. Кагеяма смотрел на двери бара, что работал с двенадцати дня, на кой черт, спрашивается, и безмолвно честил отчима на чем свет стоит. Ясное дело, отчим брал его с собой, чтобы потом не садиться за руль Крайслера. Удобно пристроился: «привези-отвези-подожди, пока я вливаю в себя не скверное пойло, ведь сегодня у меня есть на это бабки и право». Втюхивает свою религиозную хрень, заколачивает на этом капитал, потом половину из получки разбрасывает налево и направо, окрыленный временным везением. А под конец месяца они ругаются с матерью и жалуются друг другу как им тяжело, а еще сына воспитывать, вот незадача-то. Вдобавок, делают вид усердных христиан и по воскресеньям ездят в церковь. В «початочник», так про себя называл то место Кагеяма. Кукуруза, пьяницы и дети. Как зоопарк или курятник, только «початочник». И его заставляют. Уже тошнило гладить белые накрахмаленные рубашки и выслушивать от отчима недовольства, вперемешку с религиозной бредятиной, мол, что одевается он в мундир дьявола, ага. Такие люди казались Кагеяме гадкими и подлыми. Они не были честны с самими собой. Даже сейчас, поглядите, когда солнце в зените, искренний христианин навеселе выходит из бара, шатаясь и проклиная неугодных, идет нетвёрдой походкой до Крайслера. Садится на переднее сидение и приходит в какое-то замешательство, будто что-то не так. – Ты ездил куда-то? – спрашивает он невпопад. – Нет. Тебя ждал. Кагеяма смотрит на отчима и дает ему немного поразмыслить. На самом деле он успел прокатиться до заправки и поболтать с приятелями, но лучше отчиму об этом не знать. Ни о чем, когда мозги превращаются в пьяную сумятицу. Однажды в таком состоянии он ему чуть нос было не разбил. – А, точно. Ну, тогда заводи, чего ждешь. От него разит спиртным. – Ма просила купить овощей. – Да-да, езжай, – нервно затряс пальцами отчим. – Овощи. Тц, как придумает что-то, как наготовит, есть потом невозможно. Кагеяма поворачивает скрипящий ключ, дает по педалям и выворачивает руль на дорогу. Временами от бессилия подмывает разогнаться до ста километров в час и во что-нибудь врезаться, да так, чтобы угробить треклятую машину вместе с отчимом. Чувство кропотливо перерастает в необузданную злобу и ненависть, и ему кажется, что однажды он просто сорвется, а стоп-крана не сыщется. Это не он портит жизнь семье, а эта сраная религиозная морда, считающая себя полноправным хозяином в доме и диктующая как ему жить. Мигание желтого света отвлекло Кагеяму от жестоких мыслей. Он остановился на светофоре, пропуская пешеходов. Желтый цвет напоминал ему Хинату Шое, очередного обалдуя, что не переходит дорогу в положенном месте. Бегал бы он сейчас, если бы не та ночь? Так странно. Кагеяма чувствует ту неприятную вину. Но брать ее на себя ему не хочется. Может ему все-таки разогнаться???***
RY X – Thunder
Было бы смешно, если б не было так грустно. Из разряда: крутые парни позвали гулять всех, кроме меня, и теперь я буду страдать. Унижение, предательство, злоба. Три вещи, которые жрали Кенму изнутри с того вечера. Хотелось все к шакалам выбросить, от всего избавиться, как говорится отмыться, лишь бы только заглушить безумный лязг в голове. Выждав, пока бабка уйдет в банк, он решил покончить с этим дерьмом. Швырнув рукопись и книгу в стену (сожжёт он ее после), Кенма схватил печатную машинку со стола и пошел на задний двор. И за сараем стал кружить вокруг машинки, прокручивая в голове все связанное с ней. От начала и до «конца». Сегодняшнего конца. – А-а-а-а-а-а! Кенма достал из сарая пыльный топор, заорал на машинку. Стальной обух значительно перевешивал легкую рукоять, ощущения были диковинные, ведь он даже ни разу дрова не рубил – а значит – и топор не держал. До сего момента. – Чтоб тебя! Чертова ты… блин! А-а-а-а! Механизм безмолвствовал, точно смирился с участью быть разгромленным вдребезги. От настойчивого помалкивания машинки Кенма снова закричал. И посрать, если дядька Верн услышит. Сунет сюда свой нос и получит по котелку топором, что мозги брызнут. Как долго эмоции кипели в Кенме – он не помнил. Но пока ходил вокруг да около, посматривая сверху вниз на клавиши и корпус машинки, то как на автомате придумал историю. Издевательство какое-то, в самом деле. О школьнике, который взял топор и пошел рубить всех налево и направо. Уже пораздумал, как бы сочно смотрелась фраза: «нарубил дров» на страницах этой истории. Иронично, с черным юмором, не так ли? Дальше мысли сами понесли его. Чтобы испытывал главный герой этого короткого рассказа? Обиду и злость. Вполне настоящие и самые частые человеческие эмоции. Героя бы опечалил поступок человека, которому он доверял, и это оказалось сродни предательству. Вдобавок, какой-нибудь дурак еще масла в огонь подлил (вместо дров, ха-ха-ха!) и понеслась. Так бы и гласило название: «Дейв берет в руки топор». Кенма отставил топор к стенке сарая, присел на увядшую траву и уставился на машинку. Его предал Дикий. Унизил и сделал больно. Разбитая задница на свалке так не болела, как теперь его грудина. Что это? У него саднят легкие и это туберкулез? У него аритмия, от которой разрывается сердце? У него глаукома, потому что муть стоит в глазах? Почему стало так невыносимо после выброшенных, казалось бы, на ветер слов. Почему они (мудаки в машине) так ловко забрали его? Откуда у них такая сила, такого не должно было быть! Теперь для него как будто ничего не существовало. Кенма осознал, что отныне не сможет писать для Куроо Тетсуро историю, не сможет читать ему вслух. Нет, на самом деле эти вещи он сможет делать, но только… с какими чувствами? Зная, что им пользуются, убеждаясь в очередной раз, что нет ничего святого. И к чему тогда эти дебильные поцелуи, от которых ноги дрожали и было так страшно, что хотелось на месте умереть? Как же честность по отношению друг к другу? Впервые у него появился друг, человек, которому можно было доверять. А какие-то чужаки, мнящие себя крышей грязеров, отбирают у него этого «друга». Как он мог так легко с фальшью оставить его, назвав никем? Кенма вырос, но понятия из самой ранней его юности до сих пор остались. Он вдруг почувствовал, как тело тяжелеет, от осознания, что вот так все резко пересралось. До каких пор он будет вверять свои искренние чувства грязеру и терпеть? «Кончай ныть» Кенма заправил волосы за уши, вытер влагу с глаз, стыдясь, что его могут увидеть, бабушка например. Мерзко-то как. Он поднялся с земли. Взял машинку в руки и пошел в дом. Предоставил ей еще один шанс. Шанс все исправить – забыть. Еще каких-то полтора года, и он отсюда уедет. Так он подумал.Кенма Козуме наносит ответный удар
Сделать вид, будто ничего не было – безупречный ход. Все-таки учитель у него потрясающий. Куроо Тетсуро – мастер по чистым листам и по прикидыванию шлангом. Но что с ним будет, если ему в лицо бросить атомную бомбу, под видом «правды» в присутствии публики. Кенма напяливал водолазку цвета индиго, стоя все на том же месте: перед зеркалом в комнате. Отныне не смущали прыщавый лоб и сутулая спина, заросший котелок и нелепые очки. Пускай смотрит, пускай Дикий издевается. Двуликий «храбрец». Кенма поглядит, как тот запоет на ночевке у Бокуто. Он просто обязан был попасть туда. Даже ругань с Ханной его не остановит. Бабушка взбеленилась, точно жаба, из-за пластинок, которые Кенма достал в ее отсутствие. Мальчишке приспичило в срочном порядке послушать музыку на старом проигрывателе, и он был уверен, что мелодии его поскорее успокоят и приведут в чувства. Но Ханна отставать не хотела. И ежедневно проверяла на месте ли колесико и детали, цела ли коробка, и все ворчала-ворчала-ворчала. Господи, как будто Кенма жопой прыгал на футляре и проигрывателе и жевал виниловые пластинки, а не музыку слушал. Какой же спесивой сквалыгой была Ханна. Иной раз коса шла на камень, и обоим становилось несладко. Но, вы не забывайте, как было написано не раз: у Кенмы замечательный учитель. – Я достал кассету с режиссерской версией! – восторженно объявляет Бокуто, вываливая на кофейный столик внутренности ранца. – Обменялись на покрышках с одним пацаном на банку клея. Не согласен с ним, трава получше будет. Хиппи же не идиоты. – В сто раз лучше. Клей херня. Видел одно время, как сморчки вымачивали бумагу в нем, высушивали и дымили. Не позавидую их мозгам. – Дикий стаскивает кассету в коробке, обложка которой выглядит стильно: «Изгоняющий дьявола», – пхах, мы три часа будем смотреть религиозную муть? – слышал о нем. Интересно, хоть? – Да! Люди в кинотеатре падали в обморок. Некоторым даже скорую вызывали. Говорят, фильм страшный. – М-м-м-м, ты надеешься схватить приступ? – Пощекотать себе нервы. – Сходи ночью в лес к той яме, где лежала Роквуд, – Дикий заправляет набриолиненные волосы назад, устраиваясь удобней в кресле друга. – Устроишь себе свидание с маньяком. – Маньяк-маньяк… Это не официальная версия. Дело стоит и не движется. Про Лили и остальных все забыли. Копы теперь занимаются делом поважнее – копают под аристократов. Тут вмешивается Акааши, нечаянно, но к слову: – Моего отца взяли под подозрение. Он единственный, кто… хм, проводит санкционированные вскрытия. – О-о-о, вот это поворот. То есть, эти дебилы в форме реально думают, что твой папаша причастен к исчезновению детей? У шерифа кукуха едет? – Они и на тебя думали, – невозмутимо отвечает староста Дикому. – Как я слышал, шериф болен и теперь всем заправляет его сын. Он работает с федералами. – Эх, хочу работать вместе с батей, – говорит Бокуто. Кагеяма перехватывает у грязера кассету и кривит гримасу: – Почему мы будем смотреть именно этот фильм? – Испугался? Знаешь, как таких называют? – Шоё прыскает и забрасывает в рот парочку малиновых драже в солёной карамели. – Потому что я директор кинотеатра, и мне решать, какие фильмы запускать, – простецки отделывает того Бокуто, ковыряясь с видиком. – Цепляет твои исусьи чувства? – Шутка юмора, – Кагеяма как всегда бычится. – Я веселый парень. – Вообще-то, это моя фраза, – Дикий дает подзатыльник Бокуто. «Где-то я это уже слышал» Кенма занимает место на стульчике, подальше от остальных, и наблюдает. Прожигает дыру в Диком, тот, ну сто процентов, должен почуять, как пахнет жаренным. Грязер общается со всеми на равных, без оскорблений и ругательств, тщательно игнорируя Кенму. Корпит над видиком вместе с Бокуто. Он даже поспевает наклеить что-то на доску детектива: вырезку из газеты про смерть Ники Прайс. Кенма представляет, как Дикий тайком кладет цветы в память о нем в стенах школы, он же не будет притворяться до конца своих дней? Что бы он сказал? Что бы сделали ребята, если бы Кенма оказался на месте одного из убитых? Кенма допускает до руля отчаянные соображения: что, если все они общаются с ним из-за выгоды? Фальшиво притворяются. Раз Дикий смог, то и они тоже. Сидит и грузится какими-то параноидальными мыслями. От гадости в голове не легче. Хоть бы фильм помог. «А если я сделаю что-то другое. Что-то очень плохое. Настолько ужасное, что ты будешь ненавидеть меня» – голос Дикого чуть ли не звенит на повторе. В такой ситуации, наверняка, стоит все отпустить и притвориться, что так оно и должно быть. Но чувство несправедливости не отпускает. Люди из-за этого потом страдают чуть ли не всю жизнь. Так чего будет стоить Кенме справедливость? Вроде хочется и кино со всеми посмотреть, но его настроение ему подгаживает. Шоё хохочет на весь подвал. Кагеяма проигрывает тому в броски драже. Бокуто ставит на стол замаскированные бутылки с пивом и настойчиво предлагает поскорее зарядить. Кенма чувствует эмоциональную усталость, подумывает уйти. Зря он пришел. Что-то в нем перегорело, но одну бутылку, тем не менее, берет и опрокидывает на вступительных титрах, кивая Бокуто, лишь бы тот унялся. Фильм начинается, а парни не утихают, не втягиваются в сюжет, посасывая с горлышек пиво. У Кенмы спрашивают о чем-то, он не отзывается, скучающе таращась в телек, на экране которого идут маленькие цветные полосы – дефект пленки. Он существенно голоден, алкоголь на пустой желудок тотчас шибает в виски и через какое-то мгновение полосы кажутся ему забавными. После пива уже не так уныло, и как бы «пьяному море по колено». Дождался состояния легкого опьянения, когда по ногам разливается тепло, а в глазах скачут очертания предметов. У него вновь что-то спрашивают. – Э-э-э, вы поссорились что ли? Слышится от Бокуто. – Да забей. Очкарик просто не с той ноги встал. – Задолбал так называть, – развеивается неожиданно Кенма. – Зевс всемогущий, ты умеешь говорить, – добросердечно подшучивает Бокуто. – А я думал, что больше не услышу от тебя историй. Фильм отпадный, будет что потом придумать! Тут перебивает Дикий, и даже не смотрит в его сторону. – Что-то раньше тебя это не напрягало. – То время ушло. На экране мелькают статуи, кто-то держит в руках фигурку какого-то божка из древней культуры. А затем в кадре появляется священник и его быт. Одному из главных героев уделяется немалый хронометраж. Хината шутит о будущем Кагеямы, обрисовывая его в рясе и с пятью детьми, а тот дурачина, абсолютно беспомощный и не умеет отвечать на подколы. – Пф, что плохого в кличке? Кенма бросает взгляд полного презрения на Дикого. Как же он его достает. Прилип, точно банный лист. Идеально прикидывается шлангом. – Тебя пометили как скотину, а ты и горд. И считаешь, что всем нужно давать погоняла. Хочешь обрадую? Твое мнение никому не всралось. – Слыш, что за гон? – Дайте посмотреть кино, я еле вырвался из дома, – раздражается староста. – Там сестра мешает, тут вы. Хочу смотреть кино! – А че позвали этого зануду? – Подеритесь, ха-ха, – коварно предлагает Дикому Кагеяма, ухмыляясь во весь рот. – Парни! Вы мешаете! – Единственный, кто мешает – вот этот полудурок, – у Кенмы внутри закипает то ли от алкоголя, то ли от желания врезать говнюку. – Лучше меня не бесить. – А то что? Побьешь меня и начнешь шантажировать, как было в девятом? Расскажешь всем, что я пишу книгу, расклеишь повсюду копии. Или… расскажешь, что я педик? Так твои друзья говорили. Может, они и правы. У Хинаты глаза на лоб вылезают. – Кенма-Кенма… вау, ты пишешь… книги? – подыгрывает тот. – Не лезь, Шоё. Все тайное становится явным, – Кенма подымается с дивана, и картинка уплывает, телепается. Его малость штормит, он повторно обращается к грязеру, – знаешь, не ты один можешь шантажировать. Ты ничем не лучше меня. – Что ты городишь? – Наоборот, ты даже хуже. Пацанва бегает глазами от Кенмы к Куроо, словно следят за партией в настольный теннис. – Блять, кто-нибудь успокойте уже его, – Дикий накреняется в кресле, глазея на Кенму. – Я все понял, вы точно поссорились! Давайте на камень-ножницы поспорите и извинитесь друг перед другом? – Иди в очко, Бокуто. Мы, что, перваки? – Ладно-ладно, не агрись так. Тогда смотрите фильм, чего вы. – Он в жизни не извинится первым, даже если знает, что не прав. Жалко смотреть, – Кенма берет ветровку со спинки дивана и идет к лестнице. – Ты куда? – вытягивается Шоё: хочет встать, да костылей рядом нет. – Домой.WILDES – Bare
Кенма бесшумно уходит. Совсем уходит, пропуская мимо ушей мольбы Шоё и Бокуто остаться. Хорошо, что родители Супервосемь не видят его и не расспрашивают, почему он не остался ночевать (и даже если бы спросили, Кенма что-нибудь соврал). На улице поздно. Без малого одиннадцать вечера. Кенма не торопится возвращаться домой. В нем бурлит отчаяние: нет и той малой толики облегчения. Напротив, он не докричался, раскрыл себя, испортил вечер ребятам и ушел, не попрощавшись. Ему хочется реветь, как пропавшему в толпе ребенку. Чего он добивался? Вышло глупо. И теперь по глупости, душит в себе распустившийся цветок. Травит сорняков-предателей. Что это так жжется внутри?.. Он испытывает это чувство впервые: оно невыносимо острое. «Я все испортил» Пустынные темные улицы Олдхиллз кажутся отстраненными и одинокими. Кенма пытается запереть в себе рвущуюся наружу злость. Не выходит. Он дерется с повстречавшимися кустами, пинает их и колотит, не отошедшие от лета жесткие ветки царапают ладони и пальцы. Неподалеку от него проезжает машина из окон которой вопят девчонки. Навевает воспоминание ночи после ярмарки: тройные одеколоны, высокие начесы, задорные вопли и визг тормозов. И, о, боже, лицо бабушки. Злость постепенно утихает, словно в небольшой костерок выливают из ковша воду. Кенма берет себя в руки, рассуждая, что так или иначе жизнь не кончена, напрягает лишь то, что ему придется притворяться перед остальными и всячески не нажить себе врагов. Мириться со званием шестерки никак не хотелось: давно пройденный этап. Значит, он что-нибудь сообразит. Кенма осознает, что привычные для него дни окончены, и к горлу подступает комок. Позади доносятся шаги. Кто-то приближается. А если это за ним? Если это маньяк? И завтра Кенмы не станет, а фантазия с цветами в стенах школы претворится в реальность? Сердце застучало быстрее, в промежутке между горящими фонарями – кромешной тьме – виднелся лишь силуэт, уверенно идущий прямиком к Кенме. – Никто не поверил, что ты в самом деле пошел домой. Знаешь же, какая ситуация в городе. Одному лучше не бродить. И злость вновь вспыхивает в нем, когда на мутный оранжевый свет выходит Дикий. Кенму ошпаривает от одного облика грязера. Несносная черная косуха, едва ли не стертая до дыр, серые джинсы, ботинки, сигарета за ухом. Невнятное выражение на лице. Он что, прибыл разобраться с ним??? – Катись обратно, – процедил Кенма. Дикий остановился в нескольких метрах. Грудь его вздымалась туда-сюда. Вероятно, бежал. – Я пойду с тобой. – Ты пойдешь в жопу. – Не пойму, чего ты добиваешься? – Оно и понятно. – Ты так взбесился из-за того, что я тогда свалил с парнями? – Прикалываешься? – Я что, не могу потусоваться со своими друзьями? – Если ты считаешь их своими друзьями, то ты круглый идиот, – Кенма стал неуверенней себя чувствовать, будто в коленях появилась дрожь. Дикий же перед ним, так в чем проблема? Вот так всегда с ним. «Уходи» – Завидуешь, что у меня есть друзья, а у тебя их нет? – нагло выдает Дикий. – Мне такие и не нужны, – выпускает язвительный смешок. – Какие? Кенма спотыкается на доводе. Его раздражает манера, в какой сейчас говорит Дикий. – Тебя это не волнует. – Да, я же, блять, не море. – Иди, куда шел, и отвали от меня. – Все же злишься. Или… ревнуешь? – Почему ты такая задница? Ты даже не понимаешь, что происходит, или делаешь вид. Вам, грязилам, наплевать на всех, кроме себя. Ищите выгоду, пользуетесь людьми, притворяясь, что вы чего-то стоите. А на деле – ты ничего не стоишь. И я тебя совсем не боюсь. Твой шантаж отныне не работает. Иди, расскажи всем, кто я такой, натрави свою банду таких же пакостных грязил. Получаешь удовольствие, портя жизнь другим??? – Ты меня совершенно не знаешь. На все есть свои причины, – Дикий меняется в голосе, тот становится грубее, словно терпение заканчивается. – Да? Какие? Прикидываешься, что у тебя одного проблемы, корчишь из себя глубоко израненного. Весь такой независимый, а чуть что – стелешься перед какими-то отбросами, которые два плюс два сложить не могут. – Здесь так устроено, ты не пойдешь против системы. Кенму захлестывает, словно валами форт. – Ты пошел против нее, когда полез ко мне! Когда повалил меня на пол! – Попридержи коней, слышишь? – Дикий сходит с места. – Это ты какого дьявола начал? Приехал сюда, очкастый неудачник, влез куда не надо было! От исступления в Кенме что-то завинчивается в тугую спираль. Пару шагов и он готов втащить. В ушах бабахает пульс, пальцы собираются в кулак. – Ага! Угораздило приехать в этот обосравшийся город, мажоры, бриолинщики, маньяки, бабка, гребанная школа. И ты – мой худший кошмар! Хотел увидеть отработанные удары за лето? Держи, грязила!!! Дикий от замешательства пропускает первый удар, и Кенма успевает двинуть первым: напрямик по скуле. Херак! Боль в руке такая неимоверная, что можно обоссаться; бьет не тем местом, а со второго раза сжимает кулак как положено, но отлетает от встречного удара Дикого, который немедля приходит в себя. Кенму шатает, мозги в голове словно растаявшее желе в блюдце – плескаются из стороны в сторону. Дикий рычит во весь голос. Удар грязера жжется на щеке. – Ты и так перевернул все мое представление, а еще что-то хочешь, точно девка на первом свидании. – Перевернул? Ты траву куришь каждый день! – Заткнись, блять! Что ты знаешь? Думаешь, ты меня знаешь? Ты меня не знаешь, ты ничего не знаешь! – Ты прав, я ничего не знаю, но по крайней мере знаю, что чувствую, и не лгу себе. Дикий стискивает зубы и кулаки, замахивается на Кенму, но в последний момент отталкивает его, и потом с силой хватает: – Лучше бы я тебя никогда не знал. Ты во мне все к хуям перевернул! – Что я сделал?! Меня вообще никто не замечал! – с переносицы слетают очки, Кенма прихватывает за руки Дикого. – Отпусти, мне больно! – Ты испортил мне все представление о людях. – Отпусти! Кенма барахтается, будто рыба на крючке. Оба бестолково суетятся, и неуклюже падают в холодные и сырые грязные листья, перекатываясь по земле, как две гадюки. – Ты меняешь меня, а я этого не хочу! – шипит на него Дикий, когда Кенма разбивает ему губу отбитым кулаком. – Прекрати меня лупить. – Я никого не меняю. Это ты бежишь от правды, трус, – Кенме не дышится, на груди у него сидит грязер, удерживает за руки и срывается на маты. От него исходит жар и какое-то горестное отчаяние. Это ощущается в воздухе, он будто изживает собственные эмоции. – Я трус? Не смей меня называть трусом. Ты понятия не имеешь, каково это, быть тем, кем ты не являешься! Ты не жил, как живу я, и тебе не понять, – Дикий выпускает руки Кенмы и обессиленно опрокидывается на землю, оставляя затею бить друг другу морды. Мальчишки валяются. Приходят в сознание после грызни. – Не только у тебя одного проблемы, – закашлялся Кенма, нащупывая очки. Лицо щипало и горело, в висках колотила кровь. Он ни на что не решался, звуки сами вылетели у него из горла. – А ты знаешь, как живу я? Родители при первой же возможности избавились от меня, как от ненужной вещи, сослали на край света, к бабке, которая меня ненавидит, я это знаю. От меня ждут совершений, которых я никогда не сделаю. Из меня ваяют идеальный сосуд, и залепливают дешевыми пластырями трещины – мои недостатки, по их мнению. Меня задирают на пустом месте, режут мне волосы, разбивают очки и шантажируют лишь потому, что я слабее. Обманывают, используют, дают какую-то надежду на дружбу, а потом снова выкидывают, убеждаясь, что я прибегу назад. У меня и там-то не было друзей, я даже ни у кого не ночевал никогда. Не читал никому. Откуда эта несправедливость?! – лицо Кенмы побагровело, и он готов был вновь разразиться гневной тирадой, но едва чувствуемое дрожащее дыхание Дикого его застопорило. Дикий сбивчиво дышал, вглядываясь в безропотное дождливое небо. Казалось, подсвеченные низкие облака вот-вот упадут. Он забормотал: – Мне нелегко принять, что ты во мне что-то меняешь. Я чувствую себя уязвимым, жалким и… грязным. Оно и правильно. Грязер же. – Ты не грязный, – без сил вымолвил Кенма. – Нет, грязный, – Дикий положил ладони себе на лицо. – О чем ты...? М, хочешь, я буду называть тебя бриолинщиком? – Дело не в этом. Помнишь день, когда ты застукал нас у бензоколонки… меня потом отстранили от занятий на две недели. Я был просто в ярости. Ты возник из ниоткуда и сразу сдал меня. – Я не… – Позже я узнал, что это был не ты. Это случилось, когда мы… ну, я, обстриг тебя. Думал, что так отомщу. Я был под домашним арестом и целыми сутками находился дома. С мачехой. Кенма привстал с земли, нечто ему подсказывало, что разговор серьезный. Весь гнев и обиду как рукой сняло; холодная пред дождливая ночь и нерешительный голос Куроо отрезвили его. – Я злился, так безнадежно злился на тебя, потому что думал, что из-за тебя все это и повторилось. Опять. – Что повторилось? – Иногда я просто хочу умереть. – Эй, повремени. Она тебя бьет? Ну… мачеха. Дикий мотнул головой. Смолк. Ему не поддавались слова: будто висели неподвижно в воздухе, а как только он хотел их произнести, то они начинали неистово метаться, подобно затравленным зверям в клетке. И сердце от этого обливалось кровью. Ныло. Кенма услышал надрывный стон. Это Куроо заплакал. – Я не знаю, кто меня таким сделал, кто сломал. Я хочу уйти из этого места. Но она не прекращает... – Бить тебя? – Не прекращает меня насиловать. А затем появляешься ты в моей жизни, и я понимаю, что что-то не так. И мне так душно, так мерзко. Ты все во мне переворачиваешь. – Постой, а полиц… Дикий прервал его, быстро вытер лицо руками и сел, облокотившись на колени: – Зная отношение полиции ко мне – не поверят. Однажды об этом узнал отец. Мачеха преподнесла все так, будто это я к ней полез. Я еле ноги унес. Ха, сопляк, не умеющий член в штанах держать. А я ведь ничего такого не делал. Меня принуждали. Каждый раз, когда мы оставались с ней наедине, она приходила ко мне в комнату, красила губы красной помадой и делала это. Злилась, что у меня не вставал, и делала это еще больнее. Говорила держать рот на замке, иначе весь город об этом узнает или отцу расскажет. Впервые это случилось, когда мне было двенадцать. С тех пор я болтаюсь где угодно, только бы не дома. Только бы не с ними. Кенма на мгновение потерял дар речи, лишь глядел на Куроо, не веря своим ушам. И мысли не было, что сейчас он сочиняет. Это была горькая, пробирающая до костей, правда. Кенма потер глаза под заляпанными очками, собрав выступившую незамеченную влагу. Защемило в груди, следом что-то провалилось, образовав пустоту. Он не знал, что делать и говорить. Даже не дышал практически. Куроо смотрел перед собой на чью-то лужайку. В доме напротив загорелся свет. Они разбудили живущих на этой улице. «Думай-думай-думай. Говори. Не молчи» – Мы… что-нибудь придумаем. Как в книжке главу. Вместе, – Кенма едва шевельнулся и бережно, со всей нетвердостью, что у него сейчас была, дотронулся рукой плеча Куроо. Он дрожал, и был холодный, как мертвец. «Замерз»***
The Newton Brothers – Faculty Meeting
Кенма достиг того возраста, когда мог уже сам себе в чем-то признаться. Вероятно, не каждый человек обладает этим качеством или силой духа, называйте, как хотите. Например, Ханна или его родители – нет. Повергло в шок, что Дикий оказался не из их числа. Кенма достал из-за кровати рукопись и книгу, опутанные липкой паутиной; пока те валялись паук поспел наплести сети. Погладив ладонью по корешку, он снял паучью шальку и то же самое проделал с рукописью. Несколько страниц выпали из скрепленного блока и, помятые, упали на пол. Кенма вперился взглядом в первую страницу, края которой были порваны в последствии удара о стенку. На автопилоте он приступил к чтению. Дикий как-то раз ему сказал: «Здесь тебе не стать писателем. Не поймут». Да уж, как в воду глядел. Часть лица внезапно прострелило и Кенма охнул. Синеющая скула пульсировала, напоминая о недавней драке посреди улицы. Спасибо Дикому, что бил не в полную силу, с его-то телосложением. И спасибо не растущему носу за ложь, сказанную бабушке. «Было темно и я не видел их лиц» «Я пошел домой, потому что почувствовал себя нехорошо. Тогда меня и избили. Их было двое, но я не разглядел» «Не надо идти в полицию» Ханна кичливо разглядывала синяки и ссадины на лице внука и была крайне недовольна. «Молодой человек», – говорила она, – «С таким лицом ни на какой бал. Позор.». Кенме было не до бала – не до дня рождения. Из головы не выходила история Куроо Тетсуро. В холодную осеннюю ночь, когда на небе ни звезды, а ветер такой мокрый, что лицо все обветривает, Куроо будто обнажился перед ним, выпустив из себя маленького забитого ребенка. Ребенок тот дрожал и плакал, страшился жизни и пытался избавиться от демона, которого в него силой посадили взрослые. И ребенок больше не хотел взращивать этого демона, он кричал о помощи и просил избавить его от страданий. Духу не хватало поверить в кошмар, который творился за дверями дома Тетсуро. Как давно он живет так… как живет? Возможно, все началось гораздо раньше, а его детская память попросту блокировала травмирующие воспоминания. От этой вероятности делалось одновременно страшно и грустно. Кенма пробовал искоренить гадкие мысли и представления, как именно мачеха делала это с Тетсуро. А затем наступал ступор: как он будет смотреть ему в глаза, зная всю правду. Ведь Кенма ничего не мог сделать с его мучительным несчастьем. Он не мог его спасти. Но мог разделить все это с ним… Кенма внимательно читал, постепенно окунаясь в историю, выученную вдоль и поперек. В комнате пахло горьковатой жженой листвой. Дядька Верн жег накопившийся за сентябрь растительный мусор, за забором виднелась струйка коричневатого дыма. Отсыревшие ветки не давали костру разгореться. «…Парень походил на свободолюбивую птицу, но опасную, с острыми когтями и крючковатым клювом, как в передачах Дискавери или Би-би-си. Крылья его были размахом в полтора метра, а огненные перья искрились под ярким солнцем. Я встретил его случайно, он спас меня и моего друга Джимми от своры зомбарей…» «…Черный матовый мотоцикл и черная куртка с шипами. Я хотел быть похожим на него…» Не солгать. Прототипы слишком очевидны. Дикий писал о себе, а Кенма о себе, потом они обменивались образами, и в итоге получалась вот такая история. О зомби и мальчишках, что пытались выжить, по-всякому помогая друг другу. Эта книга о них самих. В доме раздался приглушенный звонок, похожий на звук отлитого колокольчика. Кенма тут же отложил рукопись и покинул комнату с мыслью, что в дверь звонит либо почтальон, либо кто-то пришел к Ханне. Спускаясь по скрипучей лестнице, он заметил бабушку в брючном сине-фиолетовом костюме, идущую к двери. Она была убеждена, что этот цвет ей к лицу, а Кенма считал иначе: синий цвет придавал Ханне замкнутость и равнодушие. Обычно она никогда не открывала дверь первой, и негласная обязанность принадлежала внуку. Поправив шелковую белую повязку-ободок на седых волосах, Ханна взглянула в зеркало, висевшее в прихожей, и щелкнула замком. Дверь отворилась, и на крыльце показался мужчина молодых лет в полицейской униформе участка Олдхиллз. – Кенма, пойди к себе в комнату, а лучше, застели мне постель и приберись, – скомандовала она таким наигранно-нежным голосом, прежде чем впустить мужчину в дом. – Это полиция? – озадачился Кенма. – Поднимись наверх, – повторила бабушка. И Кенма послушался, оглянувшись на полицейского в прихожей, перед тем как скрыться в темной комнате. Малознакомое лицо. Но это был точно не тот коп, что допрашивал его в прошлом году. Внизу, в гостиной, работало радио, Кенма с досадой заподозрил, что не услышит разговора. Чисто из любопытства. Он вынул из комода свежее постельное белье и принялся застилать матрас. Зачем к ним в дом пришел полицейский?Пицца без ананасов
– Ничего себе, – присвистнул Шоё. – Ничего себе, – пробасил Бокуто. – Вы и вправду подрались. Болит? – Да. – Недурно выглядит. – А кто учил Кенму драться? – снова спросил Шоё. – Я, – Дикий хмуро взглянул на Рыжего. – Карма, чувак, – Бокуто рывком сдернул с себя клетчатую рубашку и повернулся жопой к стене. Следом натянул майку с зеленым принтом: «I luv smdy» и зафиксировал волосы повязкой – во всеоружии перед уроком физкультуры. Настроение у него было воодушевлённое, по прищуру можно было сказать, что он что-то замышлял. – Т-а-а-а-к, а из-за чего вы подрались? – Не, лучше скажи, вы помирились? – Я вам обоим морды набью, хватит лезть ко мне. Мы просто повздорили немного. – По мелкому не видно, что вы просто повздорили, – Бокуто впервые назвал Кенму мелким. – Он меня избегает! – нажаловался Шоё. – Блин, чего докопались? Сами разберемся. Супервосемь обвязал шнурками пухлые голени, замечая, что Куроо не переодевается: – А ты… снова прогуливаешь? – Есть идея получше чем заняться, – пожал плечами Дикий. – Я понял, не любишь смежные пары с другими классами? – Это тоже. – А мне наоборот нравится. Тренер не успевает за всеми уследить и не грузит изнуряющими упражнениями. – Ага, и вы как старые черепахи в доме престарелых, ходите по стадиону сорок минут, – Дикий был мрачнее тучи, – ты-то на кой хрен на поле идешь? Ты же калека. Шоё заулыбался грязеру во весь рот: – Сохну по беготне. – Какие вы зануды. – Ладно, с Кенмой хочу повидаться. Но про бег это я серьезно. «Гики», – бросил про себя Дикий. В мужской раздевалке жутко разило амбре. Летали туда-сюда кроссовки, мастерки, чьи-то трусы. Парни с одиннадцатых классов толпились, как овцы у кормушки. Где-то между рядами шкафчиков разворачивалась фальшивая перепалка. В стенах звучали шлепки полотенцами. Дикий не любил это место; чрезмерно много людей, все толкаются, воняют, разбираются друг с другом. Каждый норовит что-то учудить. В пятом классе Дикий стеснялся ходить в общий душ после занятий на стадионе, постоянно испытывая внутренний дискомфорт из-за шрама на спине. Однако, спустя время решил абстрагироваться. Шрам оказался его преимуществом. Многие мальчишки, особенно помладше, с неподдельным любопытством спрашивали откуда тот у него, и считали, что ничто так не красит мужчину, как шрамы. Но какой-то конкретной истории у Дикого не было. Он все выдумывал, и байка о его шраме до сих пор оставалась школьной загадкой. В толпе затесался худющий мальчик в очках с кривой оправой, и Куроо неожиданно подумал о Кенме: как тот себя чувствовал по возвращению домой. Выходные закончились, а они до сих пор с ним не пересеклись. Надо ли?.. Может, Кенма до сих пор злится и обижен? Поди видеть его не желает за наговоренные гадости. Ребята ведь уже увидели его синяки на щеке и подбородке, сказал ли он им правду? Судя по тому, как Кенма избегает Шоё – нет. Стоит найти его и извиниться. «Мне извиниться???» – Ладно, я пошагал, – проморгал Дикий, вставая со спортивной скамьи. – Вали-вали. Четверть только началась, не успеешь оглянуться, как загремишь в группу продленного дня, – силился надавить на совесть друга Бокуто. – Чья б корова мычала, двойная задница. – Как ты меня назвал!? Я, между прочим, худею. – С пиццей в обнимку. – Блин, парни, я забыл! – зашебутился внезапно Шоё, словно нажали на кнопку, – у Кенмы днюха! Из башки вылетело совсем. Вы не знали? – Мне он ничего не говорил, – Бокуто передразнил Дикого, встав в позу грязера (всунув руки в карманы и ссутулив спину). – А тебе? – Не-а, – соврал Дикий, зная, когда у Кенмы День Рождения, тот между делом как-то сказал. Ему пора уносить ноги. – Я пошел. – Стой! Раз он пишет книги, давайте подарим ему что-нибудь ну… для писателя? – предложил на полном серьезе Шоё. – Бредовая затея. Почему мы будем отмечать его днюху, он что у нас особенный? – Потому что мы коалиция, – с торжеством в голосе напомнил Бокуто. – Вот-вот, справедливо. Тем более ты ему мордоплясию разбил, нарушил мирный договор. А так не делается. – Чего!? Он мне тоже в рожу дал, гляди-гляди сюда, – ткнул себе в висок Дикий. – Смысл не в днюхе! Его надо подбодрить, я боюсь, мы погубим нашего рассказчика, Штирлиц, – закивал Бокуто. – Соберемся у меня, поиграем в настолку, вы уладите конфликт... – Вот это дело брось. – Окей-окей… с меня пицца! – Без ананасов. – Но… – Б-е-з а-н-а-н-а-с-о-в.***
Cigarettes After Sex – Affection
– Чтобы не шатался по городу допоздна, молодой человек. И не смей возвращаться посреди ночи пьяным, как уже было, – заговорила Ханна, перебирая бумаги в стопке. – Я слишком многое тебе позволяю. – Вот если бы ты разрешила устроить ночевку у нас, то тебе не пришлось беспокоиться, – ответил Кенма, складывая в почтальонку несколько запасных вещей. – В моем доме никогда не будет посторонних детей, запомни. – Не позавидовал бы я дедушке. – Что? – не расслышала Ханна. – Да-да, я понял. Никакие хулиганы на меня не нападут, я просто иду в гости к другу. – Надеюсь, ты и так знаешь мое отношение к твоим друзьям, – бабушка сделала особый акцент на «друзьях». «Почему тебя так волнует, с кем я общаюсь?» Кенма безучастно угукнул. Сейчас Ханна как заноза в заднице. Ему уже шестнадцать. Он и без ее упреков знал, кто тут хозяин, и что может быть, если он разозлит ее. Запрыгнув в кроссовки, Кенма набросил на себя плащевку, готовый отправляться к Бокуто. Не удивляйтесь, как так вышло. Его зажали после уроков стервятники из банды Дикого, и принялись наезжать, мол, он не по-пацански, без иерархии, рожу их лидеру набил. Первым выступающим был Узкоглазый. Дайшо у Кенмы в печенках сидел. В тот момент ему было нечего терять, он приготовился поймать рожей добавочную порцию слив, однако вовремя показался Дикий и свистнул парням отступить. И на следующий день к нему подкатили Бокуто и Шоё с заманчивым предложением потусить. Без обиняков, парни предложили «ночной пиццежор». Их кривляния: «Не обращай внимания на Дикого, он дурила» и все в таком духе, выглядели правдоподобными. Как тут не согласишься? На часах было четыре вечера, домашка отложена в дальний ящик, цветы не политы, а посуда за собой не вымыта. Надо делать вид, что все в порядке, игнорировать расписанные морды друг друга. Не давать и шанса эмоциям?.. По светлому участку неба скользили клинышки птиц: запоздалые птахи летели в места потеплее, чем Олдхиллз. Стоит только октябрю закончиться, и на город налетали ветра с холмов, дожди могли обернуться снегом, и обратно, а улицы превращались в бесцветное и безрадостное ничто. Но сейчас еще по-осеннему тепло. По пути к точке сбора Кенма заготавливал речь со скромным извинением. Так делается у шестнадцатилетних? Если его снова и снова приглашали, значит, не такой он уж и придурок, хах. По тротуарам валялись уставшие листья, где-то далеко, за городом, ворочались тучи, будто боялись солнца со стороны центральных улочек. Кенма молил про себя, чтобы не накатил дождина. Он тогда уханькает новенькие светлые джинсы и желтые кроссовки (купил недавно в честь шестнадцатилетия на высланные родителями деньги). Наконец он выбирал одежду самостоятельно, без присутствия Ханны. Вот так бы всегда. На оживленной автотранспортом улице с двумя навесными светофорами, Кенма заметил Яку и Льва. Парни стояли у магазинчика с сигаретами и газировкой и что-то аппетитно жевали. Он поспешил слиться с пешеходами и пройти под листьями вязов, что не успели оголить ветки, и свернул на перекрестке. У магазина гудел молоковоз. По встречке на велосипедах гнали девчонки в кофтах под горло и с высокими начесами, их массивные эффектные серьги сверкали в бликах солнца. Девушки игриво смеялись. Кенме на мгновение почудилось, что его ослепило. Он перебежал оживленную дорогу, проскользнул меж зданий и вышел на умопомрачительный запах – к пиццерии – где условились встретиться с ребятами. Если дело касается пиццы и мексиканских лепёшек с томатным соусом, то какие могут быть загоны? Кенма, сбитый с толку, не узнает Кагеяму, растрепанного, без набриолиненной укладки, в простой фланелевой рубашке и брюках. Грязер… (правильно ли сейчас его так назвать?) присел на капот машины и докуривал сигарету. – П…привет? – подходит на расстояние вытянутой руки Кенма, рассматривая Кагеяму, как совершенно незнакомого человека. Он не сразу примечает Хинату на заднем сидении, с костылями в руках, что упираются в потолок салона. – Из-за тебя столько возни. Как у тебя это получается? – спрашивает Кагеяма. – Здорова! – высовывается из окна Шоё. – Э-э-э, привет! – откликается живо Кенма, – ты о чем? – Влиять на людей. Сочинил пару историй и тут же обзавелся поклонниками. Ты себя-то видел? Кенма посчитал бы это оскорблением, но в голосе Тобио клокочет один лишь сарказм. Раз такое дело, то… – Куда подевался твой гребень? Не знал, что горшки в моде. – Заткнись и забирайся в тачку, – выбросив сигарету, Кагеяма слезает с теплого капота и кивает на входные двери пиццерии. Оттуда вываливаются Супервосемь с пятью коробками пиццы, патлатый и курчавый староста в вытянутом свитере с пакетом мексиканских лепешек и Дикий в мундире бриолинщика, фонари на его лице понемногу сошли. Кенму привлекают цветастые коробки, от которых исходит жар, в животе посасывает. – Привет. – Я говорил, что он придет, – кричит из машины Шоё, – гони мои деньги, Кагеяма! – Фух, еле выбрали пиццон. – Надеюсь, без ананасов! – повторяет Шоё. – Ого-ого-ого! Крутые кроссы! Мое почтение, – успевает заценить секунда-в-секунду Супервосемь, – чего стоишь? Забирайся назад. Парни прыгают в Крайслер и мчат на север в «поместье» Бокуто. Дикий всю дорогу болтает с Бокуто, Кагеямой и даже с Акааши; так странно Кенме видеть его таким. Он будто пытается изо всех сил слиться с окружением, точно хамелеон. Мальчишки ведут себя естественно, и Кенма решает отбросить неудобные мысли, заполнившие его голову. По радио играет песня Би Джиз – Стэйн Элайв, и за дискуссию берется Акааши. – Я читал в журнале, что массаж сердца рекомендуется делать в ритме этой песни. – Да ладно? Исцеляющая песня. – Иисус в курсе? – Как молитва. – Давай, Кагеяма, исцеляющая песня, воистину, Аллилуйя! – Бокуто хочет подпрыгнуть на переднем сидении, но коробки с пиццей мешают. – Аллилуйя, двойная задница, – эмоциональность Кагеямы на нуле. – Бля, а представляете массаж сердца в ритме Эйси-Диси или Металлики? Типа… Дорога в ад. – Я-я-я на пути в а-а-ад, на пути в а-а-ад. – Пациент нежилец, – подытоживает староста. – Кто это придумал? – Ученые, возможно. – Ученые включали музыку и делали массаж сердца? – предполагает Кенма. – Бумбокс вынесли… пока человек умирает лежит, – отвечает Дикий. – Я хочу попробовать! – Бокуто, у тебя был шанс сделать это Рыжему. – Не надо мне никаких массажей. – На рок-н-ролле пациент тоже коньки отбросит, – хмыкает с безнадегой Дикий, высовывая руку в окно. В салон залетает ветер и треплет их одежду и волосы. – Ученые пипец странные ребята, если кто-то из вас в будущем станет ученым, можете мне не звонить, – объясняет Кагеяма, прибавляя газу. – Кто ученый? Акааши, ты? – Шоё упирается руками в костыли. – Нет. – Да! Он у нас местный Стивен Хокинг, – выдает Бокуто, обнимая коробки с пиццей. – Бокуто, ты палишься. – Как сильно пахнет, – замечает Кенма. – Да-да-да. Что так долго едем, святой отец? Я помру с голода, – Шоё пинает водительское сидение. – Почему ты такой спокойный сегодня? Снял свою дьявольскую куртку и отпустило? – Может… он принял обет молчания? – подключается староста, хоть и не в его стиле подстебывать кого-то. – Когда вы уснете, я распну вас. Мальчишки хохочут. У дома семейства Бокуто на лужайке лежат заготовленные на Хэллоуин тыквы. Мордочек на них еще нет, но как говорит Супервосемь: «приходите вырезать». Кенма здоровается с мамой Котаро, ему она нравится, но об этом он никому не говорит, в конце концов ему шестнадцать (сколько раз повторится?). В подвале светло, добавляются какие-то элементы декора – самодельные напольные светильники. Бокуто объясняет, что они с отцом их сделали пару дней назад к Хэллоуину из ткани давнишних абажуров. Кенма никогда ничего подобного не делал со своим отцом. Шоё первый набрасывается на пиццу, за ним Кагеяма и тут же давится, а Акааши, точно на подхвате, подает ему банку газировки – промочить горло. Кенма рассказывает про газонокосилку-убийцу дядьки Верна, но Шоё почему-то хохочет, его забавляют живые неодушевленные предметы. Дикий уступает Кенме кусочек пиццы – обоими любимой, как оказалось. Кенма сдержанно берет сырный треугольник и доедает, поправляя очки, что постоянно съезжают с лица. А потом они все долго шутят про драки и синяки этих двоих. Кенма украдкой следит за реакцией Куроо на придуманные очерки: хочется так много ему поведать. – Вспомнил историю про лобковые волосы в ванной, – с набитым ртом говорит Бокуто, – у моей бабки был кузен, так вот… мы однажды выбрались семейкой на природу, сняли жилье в мотеле. Как меня угораздило поселиться с ним и его сыном в одном номере! – Приятного аппетита, чувак. Мы не будем сейчас обсуждать, какие части брил кузен твоей бабки или его сын, – закатывает глаза Дикий, запивая ломтик пиццы. – А какие места вы бреете, парни? – Подмышки, – отвечает староста. Кенма, как и все остальные таращится на Акааши и нервно потеет. У него же нифига не растет. Может ученые придумают какой-нибудь «бородин»? – Что? Просто бесит, когда моя сестра меня высмеивает. Дикий отвечает про щетину на лице. А Кагеяма скучающе жует помидор, стянутый с шапочки сыра. – Слышал, что некоторые мужики бреют свои яй… – Блять, двойная задница! – Ладно-ладно, не только яйца. Все тело! Жопу, например. Чего скрывать, у всех на заднице есть волосы. Акааши отчаянно опрокидывает банку с Доктором Пеппером. – Ща помру. Короче, это все к чему, – обхохатывается Шоё, вытирая руки салфеткой. Крошки теста усеяли его футболку и рот. – Кенма, мы вспомнили про твою прошедшую днюху, и решили, что эта вещь тебе не помешает. – Достав из ранца коробочку, Шоё протягивает подарок в центр круга. Кенма на секунды теряется, ладошки моментально потеют. Вот если бы вместо газировки было пиво, он бы во все горло поржал с ними. – С каких пор? – задает он резонный вопрос. – Мы коалиция, доброе утро, проснись, – наезжает на Кенму Бокуто. – И вся причина? – Да открывай уже, я посмотреть хочу, – втирается Дикий, наблюдая за бывшим именинником. Кенма едва заметно вздрагивает от голоса бриолинщика. На деле неловко и волнительно. Однако руки сами тянутся к коробочке размером со школьный пенал. Озадаченный Кенма сдирает остатки обертки, гадая, что же там лежит; вскрывает коробочку и быстро-быстро моргает. Это что, сто розыгрышей, вышедших из-под контроля? В коробке лежит бритвенный станок и маленький баллончик пены с ароматом «для настоящего мужчины». Кенма поджимает губы, унимая лопающийся смешок в груди. – Остроумно-остроумно… Мне такого еще не дарили. Прикольно, ребята. – Сюрприз! Используй станок по особому назначению, – вихляет из стороны в сторону Супервосемь, точно сова на ветке. – Хотя… у тебя еще на лице толком ничего не растет. – Бокуто, ты как папаша, – делает замечание Акааши, и от его слов Бокуто багровеет, намеренный разразиться оправданиями. – Вот и отметили, я курить, – сообщает Дикий, спешно удаляясь из берлоги друга. Кенма чувствует, что что-то не так. Не решается идти за Диким, хотя все нутро тянется вслед за ним. Иногда Кенму охватывает уверенность, и он будто слышит мысли Куроо, они поднимались к нему в виде едва слышных вздохов, теплого дуновения симпатии или холодной струи тревоги. Он занимает себя разговорами, доедает пиццу и пробует в юмор, наперед обещая себе, что в следующий раз шутить не станет – шутки не по его части. В десятом часу мальчишки играют в настолку: на карте разворачиваются боевые действия. А когда наскучивает, то они берутся за «Крокодила». Супервосемь не может отгадать самого себя, а Дикий долго тупит в попытках узнать, живое ли оно или нет. Неизбежным победителем становится Шоё, и Кенма даже чуточку завидует – это его первые настольные игры. И последняя осень в Олдхиллз.Peter Gabriel – Heroes
Кенму разбудил хохот Шоё и Бокуто. Кенма приоткрыл глаза – все заплыло, в привычном движении он нащупал очки и надел их – картинка стала четкой и ясной. Он любил этот переход. Смех, вперемешку с сиплым шепотом доносился из угла подвала. Ребята выдворяли енота, что залез в подвальное окно и застрял своим толстым задком между рамой и бетоном. Бокуто был значительно выше, он карабкался по стремянке, надев отцовские ремонтные рукавицы, чтобы енот не прокусил руку. Хината на одной ноге держал наготове костыль, если что пойдет не так. Кенма осмотрелся. Кагеяма и Акааши крепко спали, даже посапывали, а спальное место Дикого пустовало. Первое, о чем подумал Кенма – где он? Электронные часы, что стояли на самодельной полке отсчитывали время после полудня: 13:40. Поспали так поспали. Кенма впервые спал как убитый в гостях. Обычно кто-то мешал, или родители будили. Но не в этот раз. – Как он попал сюда? – шепотом проговорил Кенма, подойдя к мальчишкам. – Этот назойливый гость ничему не учится. Отец хотел его на шапку пустить, когда тот забрался к нему в мастерскую, но я его спас, – закряхтел Бокуто, с опаской приближая руки к еноту в панике. Глазки-бусинки горели ненавистью, животное было напугано и злилось, то ли на свой толстый зад, то ли на людей, столпившихся возле. – Ого, твой папа… убивает енотов? – Он кого угодно убьет, если разгромить его мастерскую. – Кенма, возьми вон ту швабру, – попросил тихо Шоё. – Если он бросится на нас, будешь обороняться. Еноты разносят зaразу! – Какую заразу? – Бешенство. – Он не бешеный… посмотрите на него. – А мне кажется, бешеный, вот-вот и пена изо рта хлынет, – закивал Шоё. Кенма взял удлиненную швабру, взваливая на плечо. Вдруг и вправду. – Он просто боится всех вас! Ему грустно, что он отъел такую жопу, – произнес Бокуто и взял мордочку енота, приступая выталкивать его из подвального окна. Животное заскулило и издало звук, который темноте показался бы кому угодно жутким до чертиков. Кенма смотрел наверх, стремянка опасно шаталась. А енот никак не хотел выталкиваться обратно. – Ну-ну-ну? Давай, толстяк, ты сможешь. – Не поддается? – Он капитально застрял, я боюсь поранить его, – вздохнул Бокуто, убирая руки от енота, что тут же понурил свою мордочку. – Стойте тут, я выйду наружу и потяну его на себя, – сообщил Кенма, откладывая швабру на пол. – Эй, рукавицы возьми! Висят в том углу. Кенма рысью побежал наверх. Вышел на крыльцо и ослеп от яркого солнца, от туч на небе и следа не осталось. В попавшихся чьих-то тапках он забежал за дом, где по логике были расположены подвальные окна, все его внимание было сосредоточено на еноте. Звуки попавшего в ловушку животного нарастали. Тогда Кенма увидел приподнятую раму и торчащий полосатый хвост с лапами в раскорячку. Енот будто буксовал, силясь вылезти, оконная рама передавила ему спинку, и он болезненно скулил. – Я на месте, – сообщил Кенма, присев около животного. Жопка вертелась туда-сюда, енот сам старался выбраться, но у него не получалось. – Класс! Давай, глянь, в чем дело. Кенма потрогал окно и заглянул под нишу из бетона; пауки, как по команде, бросились врассыпную. Тогда он коснулся енота, и тот завизжал еще громче. – Ой, не кричи так. – Это он от стресса! – ответил Бокуто в поддержку растолстевшего животного. Кенма не услышал, что брякнул Шоё, но что-то веселое, отчего Бокуто рассмеялся. Тут позади раздался зевок, Кенма точно этот самый испуганный енот обернулся. Дикий молча кивнул ему и заглянул за Кенму. – Чего делаете? – Енота спасаем. – Он застрял? – Ага. – Как так? – Сейчас узнаем, – пожал плечами Кенма. – Ну и задница у него, в точности как у тебя, Бокуто. – Оставь мою жопу в покое, я все слышу, упырь. Выждав, пока енот перестанет вихлять, Кенма потянул оконную раму к верху, но та даже не пошевельнулась. – Видимо петли намертво застопорились. Я попробую приподнять ее, на счет три выталкивайте осторожно енота, – наплевав на грязь вокруг и запачканные спальные трико, он уперся коленями в лужайку, поднатужился и приложил все силы к раме. – Толкайте! Несколько минут Кенма пытался освободить бедное животное, изворачиваясь и так, и сяк, но рама не поддавалась ни на какие влияния со стороны. Он даже успел вспотеть, преимущественно от волнения, ведь от него зависела жизнь этого зверька. И тут, словно его мысли услышал Дикий. Грязер присел рядом, от него пахнуло выкуренной сигаретой и вишневой газировкой. Дикий поддел руками раму: – Придерживай енота, а я подниму окно. На счет три. – Идет. – И… раз, два, три. – Вытаскивай его! – Тяни! Кенма обнял упругое пузико енота. На следующую секунду почувствовал, как шерстка заскользила и произошел сдвиг рамы. Он плавно, но быстро вытянул барахтающееся животное, и еле успел убрать лицо от цепких лапок в черных перчаточках, которыми енот целился обороняться от двуногого. Взвизгнув, зверек бросился бежать напропалую через лужайку в изгородь редеющих кустов. – Круто, ребята! – заискрился где-то внизу Шоё. – Надо бы закрыть это окно, этот толстопуз не первый раз лезет сюда. Ладно, идемте на кухню, я жрать хочу. Кенма встал с земли, отряхивать колени не вариант – только стирка спасет ткань от зеленовато-грязных пятен. Ладони в рукавицах вспотели так, словно внутрь налили воды. – Руки хоть целы, а то как писать книги будешь? – спросил Дикий, избегая прямого зрительного контакта. – Порядок. Бокуто дал отцовские рукавицы, – опустил взгляд он, замечая что-то красноватое на пальцах грязера. – У тебя кровь капает. – М, занозы засадил, видимо. Кенма только сейчас понял, что вышел в виде алкоголика, непричесанным, неумытым, в износившейся футболке и спальных трико. Обычно так он выглядел дома первые пять минут после пробуждения. – Впервые видишь енота? – Нет, но в руках держу первый раз. Он и вправду был… толстый. Ему еще повезло, что ты помог. Дикий стирает кровь на пальцах, смотрит на взлохмаченные ото сна волосы Кенмы. – Пошли в дом. Все уже небось рты набивают, – чуть было не тянется к ним грязер. Кенма замирает, ожидая прикосновения, и тихо вздыхает: – Идем.Черный Мустанг
Как бы мне не было больно, я оставался человеком. Чего нельзя было сказать о людях в Олдхиллз. Город изъел их и сожрал их детей. Люди жили с демонами внутри и продолжали растить их, думая, что это выход. Но выхода не было. Мой шестнадцатый день рождения должен был быть последним в том году. Мы все должны были умереть. Я до сих пор помню, как пахло небо, с каким звуком трепетали срезанные колосья на полях. Я помню проклятую машину, ревущий поезд и звук аппарата искусственной вентиляции легких. Когда все это произошло, я понял, что значила та гроза. Никто не оправдывался. Кенма постоянно думал о Куроо, Куроо не встречался один на один с Кенмой, с большей вероятностью зависая в трейлере и докуривая чиповые пачки табака. Подработка закончилась, копы отстали. Ему ничего не оставалось, как плевать в потолок, обдумывая выговоренное им раньше. Как Кенма воспринял его слова? Было ли ему противно? Куроо хотел уйти ото всех: от банд, от отца, уехать из города и начать жить с чистого листа. Будто ветер приносил на своих дрожащих плечах дурное предчувствие. И делалось настолько паршиво и грустно. Но разве он имел право грустить? Вкусив на завтрак, обед и ужин несправедливость суки-жизни, испытав на себе столько ужаса, как он мог позволить себе упасть в бездну? Набросив куртку, Дикий покинул трейлер. Кенма складывал в ящичек новые напечатанные листы рукописи. Вышло не так, как он ожидал: кривой текст, нескладные предложения, словно разучился писать. На письменном столе, в общей стопке книг лежал «Грозовой перевал». Его массивная форма, твердый корешок и роспись на нем значительно выделялись на фоне остальных книг. Видно – особенная. «В такой день только читать», – подумал Кенма, вытаскивая роман. Тяжелый. Подобно его сердцу. Кенма вспоминал яблоневый сад. Жужжание пчел и выпрыгивающий пульс от чтения бриолинщику. Зол ли на него Куроо? Может, стоило поговорить с ним о его проблемах? Он ведь так ничего и не сказал ему. Кенма прикрыл глаза буквально на секунду и улегся корпусом на стол. Через какое-то время его срубила дремота, и он не сразу почувствовал, как его по плечу захлопала чья-то рука. – Тебя не дозваться. С каких пор ты спишь за уроками!? – недовольно сказала Ханна. – Ах, я задремал... – Молодой человек, учти, если завалишь грядущие контрольные, то будешь день и ночь вычищать мой дом. Кенма окинул взглядом бабушку: незыблемый ледяной образ. Неуютно. В комнате будто стужа от одного ее присутствия. – Снова забиваешь голову комиксами? – Нет. Говорю же, я случайно уснул. Тут Ханна закашлялась, отвернув лицо. – Я собираюсь приготовить на ужин запеченные овощи с ягненком. Мне нужны продукты. Список и деньги на полке в прихожей. И зайди в ближайшую пекарню, хлеб закончился, – продиктовала как на запись бабушка и вышла из комнаты. Чтобы вы понимали, у Кенмы никогда не было ни выбора, ни альтернативы. Главный по походам в магазин – отныне и навсегда. Ну хоть не за уроками сидеть. Боже, как своевременно он спрятал страницы рукописи… Как и подарок в коробочке, по возвращению домой в прошлое воскресенье.Trent Reznor & Atticus Ross – Further Along
Он взял почтальонку, надел на водолазку джинсовку и сунул во внутренний карман список с деньгами. Непонятно, что лучше: сидеть за уроками и взаимодействовать с бабушкой, или же слоняться по улицам до заката. Кенма нехотя рассуждал о грядущей зиме: какой она будет? Разберется ли полиция в делах о пропавших детях, и самое главное – найдут ли они убийцу? Последний раз, когда Кенма разглядывал доску Бокуто, усеянную красными нитями, фотографиями и вырезками из газет, у него чуть ли голова не завертелась, как у болванчика на шарнирах. Чем дальше в лес, тем больше дров. Кажется, они давно забрели в дремучую чащу, сами того не осознавая. В небе еще теплилось солнце, облака, точно куски рваной ваты, подсвеченные золотисто-персиковыми лучами, уплывали на юг, и в воздухе стоял запах умирающих цветов. Где-то за городом гудел поезд. Кто-то возвращался из школы, кто-то с работы. Так бы и шел, до конца улиц, до полей и дальше – гляди – и на краю Олдхиллз. «Какой он, край?» Из-за поворота резко вылетела машина. Визг шин взбудоражил безмятежный октябрьский воздух. Кенма испугался и остановился у автобусной остановки – приглядевшись, он признал Крайслер. На ходу из окна высунулся Бокуто, вопя через целую улицу: – Охренеть, ты экстрасенс! Машина затормозила у бордюра, и Бокуто вымахнул наружу, поправляя спадающие штаны. Глаза его горели и мерцали, будто он заснял пришельца на ферме или Джейсона у какой-нибудь лужи. Кенма интуитивно двинулся на попятную, намеренный в любой момент отпрыгнуть от растопыренных ручищ Супервосемь. – Ты чего язык проглотил? Я надел шапочку из фольги и стал посылать тебе зашифрованные послания. Скажи, что ты их получил, потому что иначе тебя бы здесь не было. – О чем ты?.. Я иду в магазин за продуктами. – Ну не-е-е-е-т, фольга не работает! Мы звонили тебе на домашний из таксофона у «Блу айс», но никто не брал трубку! – Полезай в тачку, – рыкнул Кагеяма из-за руля. На переднем сидении сидел Дикий и тарабанил пальцами по панели, позади Акааши, лопающий жвачку, и выразительно улыбающийся Шоё. – Это похоже на похищение средь бела дня, – ответил Кенма. – Ты с нами или нет? Мы нашли Мустанг. Кенма только рот раскрыть успел. Крайслер мчался напрямую через весь Олдхиллз, на восток. Мальчишки буйно обсуждали план действий, предвкушая, как потом нагрянут в полицию с предоставленными доказательствами. У них был шанс что-то исправить. Тогда Кенма еще не понимал, сколь наивными они все были, лишенными ясного рассудка, точно недозревшие дети, ослепленные игрой. В салоне шумели три вещи: сквозняк, музыка по радио и общая болтовня. Кенма предполагал, что они живо управятся со съемкой, и он успеет забежать за продуктами для ужина. Морковь в сладком соусе и кукуруза с ягненком –звучало весьма аппетитно. Четверо жались на заднем сидении, сведя колени и плечи, чтобы хоть как-то дышать. Посчастливилось, что салон Крайслера не был узким. – Моя детка готова, – погладил Супервосемь камеру, торчащую из сумки. – Как ты не свихнулся-то в ожидании? – Концентрация и терпение! Не зря мы сделали с Акааши доску, да, Акааши? – Да, Бокуто. – Постойте, хотите сказать, вы догадались, где искать машину? – недоумевал Кенма, считая, что парни шутят. – В яблочко. Вчера я уломал батю покататься на нашей крохе за городом, мне же водить скоро. И мы поехали вдоль железки, к складам, там-то я и увидел Мустанг! – Каким еще складам? – Ну, этим… промышленным, закрытым. Там и штольня заодно есть. Но она тоже закрыта. Я это сам узнал только вчера от отца! – Почему штольня закрыта? – Ее взорвали после нескольких случаев обрушения опор в тысяча девятьсот двадцатом, а склады прикрыли позже, когда нечего было производить и складировать, – ввел в курс дела Акааши. – Все чудесатее и чудесатее. – Что за слова такие? – забухтел Дикий. – Чудесатые, – рассмеялся Шоё. – Это из повести «Алиса в стране чудес», – подсказал Дикому Кенма и пересекся с ним взглядами в центральном зеркале. – Держи в курсе. – Но ты точно уверен, что это та самая машина? – Абсолютно. У меня фотографичная память. Я забыл упомянуть, но у того Мустанга была подбита задняя фара. – Очень вовремя, Бокуто. Нельзя было сказать раньше? – Я правда забыл! Машина неслась далеко за окраинами, это уже был не Олдхиллз, а проселочные дороги и пустыри. Всюду бескрайние поля, отклики цивилизации остались позади. Трасса, точно стрела, бок о бок летела с железной дорогой. Кенма глядел вдаль, а там холмы, словно волны в океане, поднимались и опускались. За холмами – неровным горизонтом – пряталось постепенно солнце, его лучи растягивались, подкрашивая облака, заходившие со стороны грядущей ночи, в розово-холодный цвет. В небе возник белесый серп – молочный месяц. Это напомнило об августовских поездках на велосипедах, вечер, когда все они дали обещание. Через какое-то время равнина вновь сменилась пологими спусками и подъёмами, холмами и перелесками. Крайслер свернул после железнодорожного переезда на пустынном перекрестке; на таких обычно заключали сделку с дьяволом, и вдруг заглох. Кагеяма подергал зажигание, мотор в ответ ему поворчал, и машина поехала дальше – в гору. – Может, бросим машину где-нибудь здесь? – предложил Акааши. – Если нас увидят, то весь план обломается. – А как Рыжему ковылять? До склада далеко, езжай, не сбавляй, – ответил Дикий. – О, нет, я никуда не выйду из машины. Подожду вас, посторожу. – Да ты боишься, мелкий. – Не боюсь. Моя нога – один хрен – как меч в камне! – Ладно, сиди. Крайслер заехал на пригорок, и спрятался за отвалы песка и глины, чуть дальше проезжего спуска. Так машину точно не увидят. Кагеяма заглушил мотор, из салона повылезали все, кроме Шоё. – Я тут бывал однажды. Банды друг другу стрелу забивали и делали обмен тачками, но я никогда не спускался к складам и штольне, – признался Дикий. – Никто из нас там не был. – Тебе тут нормально будет? – напоследок поинтересовался Кенма у друга. – За меня не волнуйся, если что накостыляю, – ответил беззаботно Шоё. – Слушай сюда, мелкий, если что случится – сразу сигналь, – дал задание Кагеяма, постучав по разгоряченному капоту ладонью. Его настораживало, что Крайслер порой стопорился на месте. Кенма пошел за остальными по отлогому спуску. На песке виднелись следы машин, велосипедов и ботинок – много чего натоптанного. Бокуто не утихомиривался, пока его не заткнул Дикий. Тогда Кенма смог разобрать шепот увядающих трав, полыни и репейника. Пригорок продувал ветер, и полы ребячьих курток разлетались от дуновений; с подступающей темнотой он становился лишь студенее. Первым вышагивал Супервосемь, ничего не менялось. Кенма смотрел себе под ноги и на спину Дикого, грязер иногда оборачивался, будто проверял не отстал ли кто-нибудь. Когда впереди показался выцветший и проржавевший знак тех годов, на котором было уже не разобрать надпись, парни остановились. В низине, куда уходила насыпь из песка и гравия, в землю вросли склады: три продолговатых ангара из белого довоенного камня с шиферными крышами располагались крестом. На заезженной шинами полукруглой «арене» стояли припаркованные как попало четыре машины. У входов на склад висели керосиновые лампы, на песке громоздились трубы, алые бочки и ящики – промышленная труха, туда-сюда бродили мужчины в неприметной одежде, лаяли собаки, сидевшие на привязи у грузовика. Кенма напрягся, как только заметил рядом с ним (с грузовиком) автомобиль черного цвета. Пред сумеречный свет еще позволял ему видеть. – Твою мать… Да тут целое собрание. Ну и кто из них водитель тачки? – ругается Дикий, ныкаясь за насыпь из гравия вместе с остальными. – Я был прав, это наш Мустанг! – ликует Супервосемь. – Баклан, кто водитель?! Мы ведь его не видели. – Вычислим, не ссы в трусы. – Ты, блять, одаренный. Сидеть до самой ночи предлагаешь? – Мне нельзя до ночи. – Гм… как вариант ждать, пока они все не разъедутся, – озвучивает решение староста. – Я насчитал восемь человек. В Мустанге, что мы видели – только два места, задних дверей у него нет. Значит в машину сядет либо один человек, либо их будет двое. – Я не вижу отсюда, подбита ли фара, – сетует Кенма. – Подбита-подбита. – Что они делают? – Не знаю, таскают какие-то коробки. – И явно не с конфетами. – Похоже на контрабанду. – Ха-ха, чем в Олдхиллз можно промышлять? Одни яблоки и фермы. – Может, руда?.. – Да какая нахрен руда. – Золото? – Бокуто, это так не работает. Кенма уже не слушает перебранку. Его глаза бегают от фигуры к фигуре. Мужчины перетаскивают некрупных размеров ящики от одного склада к другому, с арены доносится их неразборчивая болтовня и брань. С первого взгляда может показаться, что они заняты каким-то важным делом, ведь движения их уверенные и без простоев, точно у портовых грузчиков, знающих «от и до» свою работу. Позади Дикий и Бокуто уже во всю ругаются. Над головой пролетает летучая мышь, почти беззвучно, но этого колыхания достаточно, чтобы вздрогнуть. Когда же он примечает угловатый черный мешок (как для мусора), какой со странными приостановками вытаскивают из синего микроавтобуса, то по шее бежит холодок. Кенма не хочет быть обманутым зрением и привлекает внимание ребят:Le Matos – Walkie Investigation
– Ребята, вы это видите? – Да ты задолбал! За слежку можно и сесть. – Знаю я, а что, бросать теперь? – Снимай номер машины и поехали отсюда. – Парни, сейчас же посмотрите! – повторяет Кенма. Акааши припадает к насыпи, пух от высохших репейников влетает ему в лицо, и он едва ли не чихает. Сдерживается. Бокуто отвлекается от перепалки с Диким и достает камеру, взбираясь на насыпь повыше. – Что это? – Что у них в мешке? – Мусор. – Блять, мусор берут под руки? – Господи-Иисусе, я снимаю это. – Не говорите, что в мешке лежит труп. – Не гони! Это барыги со свалки и окружных проселочных дорог, приехали сюда, загнать свое дерьмо. Кенма впивается глазами, проклятье! Зрение так падает с приходом сумерек! – Надо ближе подобраться, – заявляет Бокуто. – Хочешь, чтобы нас увидели? – Пресвятая Дева Мария, еще один мешок. У Кенмы мурашки скользят косяками от вздохов Бокуто и от алых покоцанных бочек, куда эти самые черные мешки заталкивают. – Мусор, говорите? – Акааши откровенно нервничает, впуская пальцы в мелкие камешки. – Мусор как правило выбрасывают на свалку, а не закатывают в бочки. – Так поступают в случае с радиоактивными отходами, ну или что-то в этом роде. – Или же… Парни молчат, беззвучно делая выводы. Кенма чувствует, как атмосфера становится напряженной. – Нет… нет-нет-нет, мы не пойдем проверять, – Кагеяма мотает головой. – А как узнаем, что в сраных пакетах? – Никак! – Толстый, ты заснял номера Мустанга? – Да. Держу пари, в тех мешках трупы. – Нет там трупов. – А вот и есть! И в бочках кислота. Сколько таких случаев было? – Нам пора ехать, пошли. Дикий чешет затылок, вглядываясь в мужиков. До чего они ему знакомы, будто виделись ранее. – Я не уйду, пока не сниму доказательства. – Бокуто, ты головой ударился? У нас уже есть все доказательства на твоей пленке. Мы сюда приехали вообще не за этим! – закипает Дикий. – Мы приехали убедиться, что здесь есть Мустанг. Номер машины наш, так чего тебе еще надо? – Ты трус! Дикий на это слово быкует, как на «грязилу». Он обхватывает руками Бокуто, и они начинают бороться друг с другом. Вверх подымается облако пыли. Слышится близящийся мотор автомобиля. – Парни-парни, остыньте! – Давайте без ругани, уговор был другой. – Пошел этот уговор. – Сейчас ты пойдешь! И тут раздается протяжный сигнал откуда-то из-за холма. Сигнал отчаянно повторяется четыре раза подряд – это Шоё. Паника на раз-два бьет под дых: собаки срываются на оголтелый лай, и Кенма поднимает голову – сюда съезжает чья-то машина, фары горят, как два огромных глаза в липком сумраке. На арене начинается суматоха из-за незваных гостей, мужики спешно рассаживаются по машинам. Псов спускают, и все нутро цепенеет. Их заметили. – Блять, бежим! God Is an Astronaut – All Is Violent, All Is Bright Клич Дикого вязнет в лае и реве тачек, и все мальчишки бросаются в бегство наискось по взгорью, загребая пятками песок и камни. Кенма накрепко сжимает почтальонку, не глядя на вставшую машину десяти метрах от них. Двери хлопают, оттуда высаживаются несколько человек и что-то кричат на постороннем языке. Кроссовки утопают в песке, в ногах чувствуется тяжесть, но Кенма не отстает, загривком ощущая невыразимый ужас, словно за ними стремглав понесся ксеноморф Ридли Скотта. Вой нарастает, Кенме не верится, что это его последний день в живых с вероятностью девяноста процентов. Его хватает за руку Акааши, чтобы бойчее нестись. Легкие скукоживаются, словно дряблый фрукт, Кенме практически нечем дышать. Ледяной воздух забивает ноздри и глотку, а кислорода все равно не хватает. Бокуто что-то визжит, хлебает ветер, размахивая камерой в руках. Когда позади гремят выстрелы, то их детской забаве настает конец. – Это что, блять, были выстрелы?! – Думаю, они! – Я не хочу умирать! – Живее-живее! Слава богам, что никто из них по дороге не споткнулся. В такой панике Кенме мерещилось, что его ноги вот-вот провалятся в песок или сломаются, под коленками все дрожало, по спине лило в три ручья. За отвалами их дожидался Крайслер и Шоё, с лицом белым, как бумага, он будто призрака увидел. – Что такое? Там в кого-то стреляли? Бокуто залетел на переднее сидение, Кагеяма за руль, а остальные забились, как перепуганные щенки назад, шандарахнув со всей дури дверьми. – Какая тупая затея – сигналить, ты нас спалил! – задыхался подобно астматику Бокуто. – А что мне оставалось делать?! Увидел машину и сразу дал знак! – Заводи скорее, и поехали отсюда. – Не заводится, блять, – Кагеяма со злости долбил ногой по педали, поворачивая ключи. – Господи, нам конец. Они в нас стреляли! – Прошу, Иисус, я не верующий, но… я не хочу умирать! – простонал Бокуто, пристегиваясь ремнем безопасности. – Блять-блять, че-е-е-ерт, заводись! Кенма в неразберихе забыл обо всем на свете: о списке продуктов, о ссоре с Диким, о Лили Роквуд. Все, о чем он думал это мужиках на машинах, псах, спущенных с поводков и о гребанном оружии! – Они нас точно прикончат. Крайслер взревел, и от резкого удара по педали дернулся как ненормальный, вылетая на спуск. Из-под колес поднялся столб пыли, полетели камни, бряцая о подвеску и багажник мелкой дробью. Они помчались с пригорка по кочкам и булыжникам, отчего свет от фар замельтешил вверх-вниз, вместе с землей и чернеющим небом. Секунда в секунду из-за отвалов выскочил Мустанг со второй машиной, съезжая с холма на скорости шестьдесят километров в час. – О, святой Господь, это Мустанг! А-а-а-а-а-а-а! – вскричал Шоё, хватаясь за костыли. – Никуда не сворачивай, езжай в город, нам нужно добраться до людной улицы, – Кенма обливался потом, – или до ближайшего таксофона, чтобы вызвать полицию. – Да срать на таксофон! Мчи прямиком в участок! – Дикий поглядел в зеркало дальнего вида. – Ваша затея поехать на склады обернулась отстоем! – цыкнул Кагеяма, выворачивая руль, отчего шины заскрипели и выпустили дробь камней по сторонам. – В игры играете, тупорезы. – Откуда мы знали, что у них оружие? – Черт, у них правда оружие. Все слышали выстрелы, да? – Еще бы! Они в нас стреляли! Через несколько километров пыли и песка Крайслер выпрыгнул на ночную трассу. Разметочная полоса на скорости эпилептически сверкала под желтым светом. В машине паника, ребята горланили – кто о чем, ветер как оголтелый гулял по салону, проглатывая их крики. – Мы могли там умереть, – с ужасом произнес староста. – Не хотел бы я, чтобы мой отец вскрывал мое тело в морге. – Не начинай, Акааши! – взмолился Бокуто. – Прибавь скорости, они догоняют, – Дикий бросил взгляд на спидометр. Мустанг обогнала вторая машина, упорно преодолевая расстояние. Кенма никогда еще не испытывал столь необратимый страх, в его крови словно вены обледенели. За окнами слышалось какое-то адское рычание мотора. Момент – и их ударили в задний бампер. – Твою мать, это же машина отчима, он с меня шкуру спустит к чертовой матери. – Только если мы выживем. Божечки, я не хочу умирать. Я слишком молод, чтобы отправиться на тот свет к своим бабкам! – А-а-а-а! Самое время молиться. Крайслер делал потуги при наборе скорости, вся машина вибрировала на разбеге, Кагеяма вцепился в руль и наклонился к ветровому стеклу. Где-то под ними скрежетал дифференциал и шестеренки, несло гарью. Во второй раз долетело нарастающее рычание, их снова собирались ударить, но Кагеяма крутанул руль и увернулся, выйдя на встречную полосу. На такой скорости опасно было маневрировать, но у него просто не было выбора. Кенма зажмурился, мертвой хваткой удерживаясь за водительское сидение. Дикий рядом навалился на него от резкого поворота, и салон заполнил протяжный крик. Крайслер выехал на перекресток, круто сворачивая на трассу, ведущую к загородным дорогам: одна из тачек отсеялась. До Олдхиллз оставалось двадцать километров. Мустанг, словно сама смерть, шел след в след, его внутренности гудели и визжали, всякий раз, когда переключали коробку передач. Оранжевые фары слепили, рассекая ночную дымку. – Будь проклята эта машина! Что мы ему сделали?! – застонал Бокуто, обняв камеру. – А ты не догадываешься? Мы свидетели их грязных дел! – Блять, значит, в тех пакетах действительно трупы? – Откуда нам знать? Может, они наркотики таскали, а их спалили какие-то подростки. Я хочу свалить с этой планеты, пожалуйста. – Ребята, поезд! – замахал руками Шоё, указывая в сторону обочины, где растекалась густая чернота. – Ха-ха-ха! Это удача! Обгоним его, и выиграем время. Главное успеть проскочить до того, как нас догонит Мустанг. Крайслер нагнал последний грузовой вагон. Поезд шел в ногу с ними, видимо, двигался на юг, в центральные города. Кагеяма повторно надавил на газ, и нос машины едва ли не приподнялся от дороги. По встречке проехал грузовик, на какое-то мгновение ударяя яркими фарами. Кенма мотнул головой и обернулся – Мустанг буквально дышал им в спину, но не бил, словно выжидал время. – Почему он не таранит нас? – Откуда мне знать! – Боится повредить машину. Такую легче всего найти в розыске! – Он будто играет, ублюдок. – О, нет… Пригнитесь!!! С правого бока Мустанга показался мужчина, он высунулся из окна, держа что-то в руке. Пистолет, или что покрупнее. – А-а-а-а-а-а-а-а!!! Зазвенели стекла от выстрелов и засвистел сквозняк. Осколки брызнули в салон, Кенма успел закрыться руками, его всего трясло, и он непроизвольно накренился к Куроо. Дикий прикрыл его краем косухи и положил на спину руку. – Умоляю тебя, гони-гони-гони! – Не тормози. – Они точно убьют, убьют всех нас! Выждав пустоту на встречной полосе, Кагеяма вывел на нее Крайслер, а затем приступил лавировать из стороны в сторону, выделывая зигзаги. Колодки сходили с ума, еще немного, и машина не выдержит. Мустанг увернулся от встречной машины, обогнал попутку, и оторвался на какие-то минуты, но это дало ребятам фору. Они перегнали поезд, и неслись под все сто с лишним километров в час на зарево от сияющих огней Олдхиллз. Огни были такими далекими, но такими желанными. По обочине свистанул знак не оборудованного шлагбаумом железнодорожного переезда. То, что надо! Кагеяма поубавил скорость, чтобы не сорвать диски на рытвинах, но тормоза его не послушались. Он вжарил, что было сил по педали, Крайслер измучено заверещал. В темноте трещины на асфальте мерещились разломами, Кагеяма не сразу заметил яму с левой стороны, не вывернул, и только машина коснулась рельсов, как воткнулась колесом в глубокую колдобину с оглушающим хлопком. – Ах! Что случилось?! – Нет-нет-нет, ну нет. – Это колесо? – Дьявол, лопнуло. Блять, мы в заднице, такой глубокой заднице! – Живо вылезайте из машины, будем поднимать, – скомандовал Дикий, вываливаясь наружу. Он без заминки принялся сдвигать с места машину. Парни выскочили на переезд и присоединились к нему. От Крайслера исходил больной жар, под капотом цокали железки и механизмы, Кагеяма понял, что он протянет от силы несколько километров с пробитым-то колесом. Пульс Кенмы не успокаивался, начало вдобавок крутить живот и затошнило. Он взглянул на трассу. Из-за плавного поворота показались фары Мустанга, точно горящие глаза хищника, преследующего добычу. Он неминуемо приближался. И с ним бок о бок летел поезд. Железка гулко стучала и басисто вибрировала, отчего на земле дрожали мелкие камушки и сухие травинки. Поезд гнал в кромешной тьме по прямой не меньше сотни. – Нет, это плохая идея, бросайте машину, – не своим голосом заклинал Кенма, одергивая Дикого за косуху. – Шоё, вылезай оттуда! – Мы подтолкнем и поедем дальше, лучше помоги нам. – Сюда едет поезд, оставьте машину, вы ее не вытащите из ямы! – Она почти сдвинулась. – Брось!!! – Надо уходить, нас убьют! – заорал Бокуто. – Поезд сейчас врежется!Trent Reznor & Atticus Ross – 8 Billion
Мальчишек тряхнуло от прогремевшего тягучего гудка под чернильным небом. Совсем рядом раздался мерный, вселяющий ужас, перестук колес. Кагеяма распахнул дверь машины и вытянул за шкирку Хинату, тот в дичайшем смятении запрыгал на одной ноге прочь от дребезжащих рельсов. Он подхватил его и поспешил в поле. Машинист заново подал гудок, а после переключил ручник на тормоз, и в это мгновение из-под колес поезда взбрызнули яркими всполохами красно-белые искры. Слюна во рту Кенмы приобрела вкус свернувшегося молока и стала какой-то наэлектризованной, ему будто перекрыли кислород. – Бегите! Рев мотора Мустанга смешался со скрежетом экстренного торможения поезда, и Кенма всей кожей почувствовал, как к ним подобралась смерть. Запахло чем-то горелым. Еще бы чуть-чуть! Парни рванули сломя голову через переезд, а оттуда – в поле. За спинами отчетливо прозвучали выстрелы. Минута. Потрясение. Поезд с громоподобным рокотом влетел в Крайслер и протаранил его, разорвав на несколько частей. Стеклянное эхо разнеслось на километры. Кенма оглянулся на треск и лязг, и тут же с рельсов посыпались, будто домино, передние вагоны. Кенма бежал галопом, спотыкался и захлебывался: перед глазами скакал мутный горизонт, вспышками озарялись куртки ребят, хаотично размахивающие руки, пятки. Кто-то кричал во все горло. Вокруг всё сверкало и вспыхивало, взрывалось и грохотало, точно они попали на поле боя во время войны и грозы. Вагоны с железно-металлическим звоном пололи землю и зарывались в нее носами, отползая на какое-то расстояние: какие-то всмятку, какие-то на бок. Летела земля, трава и камни, какие-то осколки. Ошметок железа пролетел буквально в двух метрах от Кенмы и снес ограду, вырывая металлическую проволоку, та забряцала, словно потревоженные струны музыкального инструмента. Внутри у него все похолодело, ноги отказались двигаться, и тогда он обессиленно упал на землю, закрывшись беспомощно руками. Под небосводом полыхало багряное зловещее пламя, освещая пустынные поля и редколесья. Железки и то, что осталось на ходу от поезда, надсадно скрипели, понемногу затихая. Кенма пропустил несколько ударов сердца, почувствовал, как его окатило волной раскаленного воздуха. Неизвестно сколько он пролежал без движения. Кожу на руках и лице жгло, в нос и рот попала пыль и почва, а грудь будто свинцом затопили – так было тяжело глотать воздух. Под ребрами заболело. Кенма слышал где-то внутри себя истошный крик. В рассудок его привел голос старосты. – Ты… живой? Кенма убрал руки с лица, очки запотели от судорожного дыхания. Он не мог какое-то время говорить. – Я… – Не задело? Встать можешь? – Акааши присел и подал руку. – Угу… – он взял ладонь, и ему помогли встать. Мозги дребезжали. Кенма покашлял, отхаркивая грязь из легких. – А ты, как? – спросил он на автопилоте. – Э-э-эй, ребята, все живы? – подальше послышался охрипший голос Бокуто. – Блин, а план сработал, мы оторвались, хе! – Бокуто, не до шуток. Дальше показалась слоняющаяся и хромая фигуры. Это были Кагеяма и Шоё. – Парни! Кенма! – подал зов Шоё. – Да, я тут. – А что с Мустангом? – Ой, посрать, что с ним. Ты посмотри на поезд и на мою тачку! – раздраженно воскликнул Кагеяма. – Ни черта не осталось. – Впервые вижу сошедший с рельсов поезд... какой пипец... Мне родители голову открутят. – Брось, зато мы все целы! – Куроо Тетсуро! – позвал с истерическим смешком Бокуто. – Ты где там? – Э-э-эй, Куроо! – повторил Шоё. Собрав мысли в единое целое, Кенма посмотрел на переезд – одно железное месиво, горящие куски машины и чего-то еще, треск деревьев и металла. Даже на таком расстоянии его опахивало разгоряченным воздухом. Вверх поднимались искры, остервенелый ветер лишь разжигал пламя. Да они счастливчики, что это был не товарняк с цистернами. Счастливчики же?... – Эй, грязила! – крикнул Кагеяма. – Куроо! – позвал Бокуто. – Кто-нибудь видел Тетсуро??? – смех вдруг сошел на нет. «Куроо???» Куроо не отзывается. Куроо просто нет. Сейчас бы наверняка он выдал что-то вроде: «Я тут, Очкарик» или «Двойная задница». Но в ответ лишь тишина. И тут Кенму как из строя выводят. Он начинает содрогаться, вдруг становится невыносимо холодно, и, как в беспамятстве, словно с простреленной башкой, идет по полю, рыща глазами по земле и умоляя вселенную не допустить скверных мыслей. Ни в коем случае. Ни за что. Только не это. Такого не бывает. Они ведь только что вместе бежали по полю, а до этого сидели в машине, а еще раньше спасали енота. Где сейчас он? Кенма не может молчать. – Тетсуро! – зовет его впервые по имени Кенма. «Где ты???» – Куроо! Без ответа. Лишь поезд трещит в огне. «Где?» «Ну же, вот он, я, Очкарик!» Этого не может быть. – Куроо! – взахлеб срывается с губ, – Тетсуро! Тетсуро! – раздирает горло, а у самого уже глаза не видят от влаги, – Тетсуро!!! Кенма бродит, как неприкаянный. Внутри все вдребезги. Где-то раздаются сирены. Парни находят Куроо у рва, окружают, и первым налетает Бокуто. Кагеяма хватается за голову, падая следом на колени. Пламя разгорается ярче, становится несдержанней, опасней, рвется ввысь. Кенма не может подойти к ним, страх сковывает его вдоль и поперек. Он стоит, окаменев, в каких-то десяти шагах, смотрит на тело, лежащее в траве с дырой в груди, откуда безостановочно вытекает черная жидкость. Лицо Куроо точно маска, под носом и на верхней губе запекшаяся кровь, все волосы в грязи. Кенму словно насильно в вакуум садят, он не слышит, что говорят остальные. Бокуто беззвучно открывает рот, снимает рубашку с себя и закрывает ей рану на груди Куроо, ткань моментально темнеет от крови. Кенма не может дышать, его парализует с головы до ног, под горло подкатывает рвота, весь желудок сжимается до невероятно маленьких размеров, ему что-то орут – бесполезно. Сильный ветер хлещет по щекам, в груди что-то лопается и раза в раз – его сердце. Больно. Больно. Больно. Это не может быть концом. Все не так. Куроо. Куроо! Куроо Тетсуро ничего не видит, глаза его закрыты, и он не шевелится, не подает никаких признаков жизни. Это навсегда останется в его памяти. Те ужасающие минуты, разрывающие в клочья. И Кенма исходит на крик в пламя, в близящиеся сирены, в немыслимую пустоту. Лишь бы его услышал Куроо. Лишь бы он открыл глаза.