Горбатые тоже плачут

Горбатые тоже плачут, за чёрным узором морщин, в уродствах их мыслей скачут блохи душевных мук. Горбатые тоже плачут; но только — увы — не вслух. А Сена уносит годы, и площадь казнит цыган, тяжёлые храмов своды забыли свой дивный звон. И только гуляет эхом последний надрывный стон. Звонарь не оставил следа, исчез в предрассветной мгле, искал по следам кометы и рвал их, просил тепла, молился всем силам зла, холодной чужой Луне: «Пусть будет она жива, пусть это лишь снится мне!» Молитвы его вились, сплетались в терновый нимб, кричала Луна: «Очнись, не ходи за цыганкой в лимб, не ищи и в гнилых раях — не найдёшь навсегда ушедших ни в седых, ни в младых краях». Глухой не смотрел на небо, спускаясь в кровавый ад, глухой не слыхал ответа, не ведал пути назад. Прошёл все круги и кубы, пророс сквозь бетонный рай, искал молодые губы и нежность любимых рук… Хватался за грех и святость, обрывки забытых мук… Мой Квазимодо плачет, смыкает последний круг. Она перед ним; грохочет покойного сердца стук. И с искрой вины глубокой отводит цыганка глаз, а сердце глухого слышит: «Ждала я совсем не Вас…» Горбатые тоже плачут. И любит порой урод. Но песен о них печальных Вселенная не поёт.